сто 38

Вот я и не понимаю – как можно жить среди ровесников, если их возраст уже выше среднего, ну, или рядом с каким-нибудь из них – это же ежедневное напоминание о своих годах, каждодневное лицезрение почти своего лица в зеркале, к тому же отражения, которое без спроса является перед тобой! А вот еще, а вот еще! Почему в ответе «поэтому» звучит слово «поэт»? Вряд ли поэтов можно отнести к людям, хоть изредка дающим ответы – они, скорее, знатоки вопросов, а откровения же можно ждать лишь от поэта последнего, того, что «подхватит истину, выроненную самой жизнью, жизнью умирающей»... ну, или, как там, у самих поэтов говорится?.. А вот еще один вопросец – все мы люди грешные, а ежели в рай попадают одни праведники, то и входа туда, если рассуждать логически, – нет никому, пустым рай должен стоять из века в век, а все люди обязаны ютиться в аду, или… Не существует, быть может, для человека - если он человек, конечно, а не какой-нибудь маньяк Крокодил Гена - ни ада, ни рая, а, вернее, есть и то, и другое, соединившееся в единое целое – ведь как разделить две части людские - греховную и светлую? Вот и направляются все люди-человеки, стало быть, туда, где... Вы спросите, что это я тут всё о жизни умирающей, о рае, об аде? Умру я скоро.
Степан Аркадьевич зашевелился на влажном, неприятно пахнущем полу – грязная солома, тряпки какие-то – попытался разглядеть в тумане, что застилал глаза, открыта ли дверь в том сарае, где он находился, есть ли в нем окно, или же свет побивался лишь через щели меж досок, постарался припомнить, как он попал в развалины эти – нет, всё тщетно. Уронив голову на солому, Степан Аркадьевич, наверное, в забытье вновь продолжил задавать вопросы, которым нет ни числа, ни ответов, или, возможно, пребывал в краях блаженных, тех, что избавлены и от вопросов, и от сомнений, или попросту забылся сном, простым сладковатым сном – как в детстве, когда в гости приходят не люди и события из жизни реальной, тускловатой и скучноватой - взрослой, а являются пред детские очи Чебурашка и Дед Мороз, Чук и Гек, мама и папа.
Прошло не более часа, а, возможно, и много больше – во сне, как известно, на часы смотреть не принято – когда Степана Аркадьевича взяли за руки и за ноги, опустили на носилки, пронесли под моросящим дождем, положили на старую телегу. Несмотря на то, что мир вокруг разительно изменился, Степан Аркадьевич полностью не очнулся, продолжил пребывание на границе меж сном и бодрствованием, меж жизнью и видением.
Должно быть, я уже на пути туда, где мне дадут ответ на вопрос – есть ли грань между раем или адом, или это одно и тоже, впрочем, быть может, я уже там, где-то в тех пределах, что доступны лишь умершим?.. Право, мне так хорошо, как, наверное, было только в детстве, – моё уставшее тело освежает небесная влага, я чувствую очищающую свежесть поднебесного эфира – нет, должно быть, я все же ошибся, и рай есть, а эта дорога именно туда, несомненно, туда, в рай, – кстати, так было б и лучше, надо признать, – да и... Мой бог! Мой святый бог! Откуда, если не из рая могут быть ниспосланы такие красоты, кто, если не ангелы, могут нести на себе подобный божественный отпечаток красоты?!
Над Степаном Аркадьевичем склонилась промокшая под дождем, продрогшая девушка – на голове белого цвета косынка с вышитым на ней красным крестом, из-под шинели, огромного, великанского размера, виднеется подол белого медсестринского платья. Девушка улыбается, ласково гладит по голове Степана Аркадьевича, нежно обнимает его, за спиной у неё появляются белоснежные крылья, она начинает взлетать.
«И почему мы так похожи на Малыша и Карлсона?..» - мелькает последний вопрос в голове у Степана Аркадьевича.