Гонец

Посреди столицы возвышался огромный терем, разукрашенный серебряными звездами да золотыми солнцами. Камни, из которых было сложено это прекраснейшее строение, раскрывали перед наблюдателем книгу, написанную тончайшими и таинственными узорами. Конек крыши был сооружен каким-то чудо - мастером, и поэтому сиял в густых ночах даже сильнее, чем ясный месяц.
Жил в этом тереме батюшка-Царь, и правил он долгие-предолгие годы, уже в стране никто и не помнил о тех временах, когда властвовал Царь прежний. За свою длинную жизнь наш Царь Горох совершил множество благих дел, но сотворил и много грехов, ибо очень часто шарахался от бесов к ангелам, от грешного бытия к святости. Народ хорошо помнил, как его царь, бывало, выходил из своего терема во всем царском облачении, преклонял колени прямо на парадном крыльце, и долго, очень долго раскаивался перед прохожими людьми, прося у них прощения. Потом он проводил дни и ночи в молитвах, и народу казалось, будто небесный ангел спустился с небес, и забрал страну в свои объятия.
Но проходило не так уж много времени, и любимый Правитель мрачнел, по его челу начинали бродить нехорошие морщины. Тогда топор палача снова взлетал с плахи, и, как в пляске, принимался рубить головы, сперва, понятное дело, виновные, но потом доходило и до праведных. После очередной казни Государь с дрожью смотрел на дела рук своих, раздумывая о том, что есть на белом свете некая тайна, о которой он ничего не ведает, вот из-за нее и творит столько бед, чтобы потом горько сожалеть о содеянном. И опять народ видел его коленопреклоненную фигуру, стоящую на покрытых шелковым ковром ступеньках, и снова до него доносились слова раскаяния.
Прошли годы, и Царь-батюшка поседел, а в его груди, как будто, поселилась большая серая мышь, которая то и дело грызла государево сердце. Грозный Правитель понимал, что жить ему осталось совсем не долго, что главной тайны земных царств он так и не раскрыл, а, значит, не сможет передать ее своему царевичу-сыну, и тот пойдет по той же греховной лестнице, на нижней ступеньки которой сейчас кряхтит под тяжким гнетом содеянного, его отец. Но, главное, Государь знал, что не отмолил еще своих грехов и не во всем раскаялся, и потому весьма побаивался того, что ожидает его за тяжкой плитой могилы.
Мучаясь раздумьями, Царь-батюшка решил созвать своих самых лучших, честных воинов, и отправить их в четыре стороны света, наказав раздобыть такое снадобье, которое бы отвадило его смерть, пусть, хотя бы, и на время. Того гонца, который привезет-таки зелье, он одарит жемчугами да изумрудами, построит ему терем, не хуже своего. А кто не привезет, тому он не сделает ничего дурного, и даже даст небольшую награду за труд праведный.
Четыре огромных воина выходили из царских палат. На прощание они решили отведать в кабаке вина, да распрощаться, быть может, на веки вечные.
- Вот уж службу Государь задал, - озабоченно говорил гонец Иван, отправленный в земли запада, - Ведь такого снадобья вовек не сыщешь. Я беседовал с немецкими купцами, так они сказывали, что про такое зелье и слыхом не слыхивали.
- Да, на Востоке чудес, конечно много, есть такие, какие нам и не снились, - сказывал Данила, «восточный» гонец, - Мне персидские купцы и про летучих рыб поведали, и про огненных змей. И бессмертных порошков у них хоть пруд пруди, на каждом базаре с десяток продавцов такими снадобьями торгует. Да только беда, что ни один из них еще ни кому не помог от кончины. Глотали их персидские шахи да арабские халифы, нюхали, даже в глаза засыпали, а все одно - умирали. И никак не узнаешь, натуральный порошок или липовый, даже если сам попробуешь.
- А мне и подавно не легче, - подключился к разговору Роман, отправленный на юг, - Что у греков зелья этого нет – известно всем, а дальше греков и идти некуда, там одна погибель, только люди с песьими головами рыщут.
Василько, гонец северный, ни о чем не говорил, ибо знал, что его участь уже решена. Еще никогда из тех земель, в которые он отправлен, не приходило ни одного купеческого корабля с веселыми парусами, и никто не знал, обитает ли кто-нибудь в тех краях или нет. Судя по всему, там простирались лишь наполненные смертью темные пространства, где тысячи морозных иголок вонзаются в самую душу, вымораживая ее в парное облачко. Тело же остается на месте и вмерзает в бескрайние льды молчаливой глыбой, которая очень скоро скрывается от глаз тамошней живности под новыми слоями льда и снега.
- А не привезем зелья, что с нами будет?! Ведь вернуться мы все равно должны, не пропадать же на чужбине. Да и семьи у нас, дети малые! – воскликнул Данила.
- Сказал же Государь – ничего, живы–здоровы останемся, даже наградку получим, неуверенно ответил Иван.
Каждый понимал, что в случае неудачи им останется уповать лишь на Царскую милость, которая, на их беду, зело переменчива. Если, конечно, хоть кто-то один и привезет к Царю чаемое снадобье, то остальные, надо полагать, все-таки удостоятся царской милости. Но что будет, если с пустыми руками вернутся все четверо?!
Прихлебывая вино из больших чаш, и продолжая свой разговор, путники то и дело отмахивались от бесовских стай, то и дело подающих им «дельные» советы. «Купи на восточном базаре первое, что попадется!» – вещал один голос, «Отъедь версты две, набери сухих трав, истолки их, а воротишься обратно, скажешь, что это оно и есть!» – вторил ему другой. Нет, не бывать этому, ведь все четверо – воины честные, и у них никогда не проскользнет и тени мысли, что можно солгать. Ведь вместе с Царем-батюшкой они ходили на битвы, и честно сражались с супостатом, прикрывая друг друга от неприятельских мечей и копий!
Перекрестившись, всадники помчались в разные стороны. Петляли лесные дорожки, по щекам царапались древесные ветки. Через несколько дней пути перед Иваном выросли горы, Данилу приняли в свои объятия широкие степи, в глаза Романа хлынули соленые морские брызги.
Один лишь Василько продирался сквозь лесные чащобы, которые с каждым шагом становились все гуще и гуще. Вот уже и дорожек нет, одни лишь тропы звериные. Исчезли и редкие избушки, подгнившие от близкого соседства с ржавыми болотами, у которых, по словам угрюмых жителей этих мест, дна нет вовсе. На коне теперь не проскакать, приходится его, родимого, за поводья вести, да полянки со скудной травкой отыскивать. Сам же Василько кушал лишь грибочки да ягодки – чернику, бруснику, потом – голубику да морошку.
Каждый день обращался Васильковыми ногами, да конскими копытами в пройденные версты, и не было им числа, и никто уже не знал, сколько прошел Василько. Он и сам не заметил, как лес отчего-то стал редким, уменьшились и сами деревья, а в лицо дохнуло каленым холодом. Наверное, дальше ступать ему некуда, ибо впереди – земли мрачного льда, на котором уже и нет жизни. Но Василько продолжал свой путь, хрустя по все утолщающемуся льду и разгоняя вокруг себя метельные вихри.
- Смотри, там что-то есть! – сказал он своему коню, когда небеса неожиданно вспыхнули огненным разноцветьем.
Изнывая от зноя, Данила толкался по цветастым базарам, покупая за золотые монеты все, что имело хоть какое-то отношение к смерти и бессмертию. Отказавшись купить первое попавшееся снадобье, но и не умея распознать истинность предлагаемых зелий, Данилка решил брать все подряд, авось Государь сам выберет то, что ему надобно. Вскоре его холщовый мешок наполнился сушеными травами, звериными лапками, пузырьками с отравами и противоядьями. Завязав его, он открыл другой, который тоже быстро наполнился всякой всячиной, включая и несколько горстей простого песочка. Данила отпечатал в своей памяти множество персидских городов, сказания о которых потянутся сквозь длинную цепь потомков. Чего они, должно быть, не насочиняют! Расскажут и про многоглавых змеев, которые в восточных землях мирно живут рядом с людьми, и про ослепительных восточных красавиц, при виде которых твое тело тотчас делается прытким и молодым, и о бархатистых ночках, когда небеса становятся столь плотными, что по ним можно взойти ввысь, и потрогать руками месяц. Есть, что привезти гонцу с этих обильных земель, и для Правителя своего, и для своего рода. И гостинцев можно набрать разных, диковинных, невиданных.
Очередной цветастый купец, погруженный в облако пряного запаха, протянул Даниле новый пузырек с «единственным эликсиром бессмертия».
- Возьми, одну капельку выпьешь – и до конца всех миров жив будешь! – потряхивая черной, как древесный уголь, бородой, сказал он.
Данилка взял пузыречек, и засунул его в торбу, где уже почти не было места. Везде блестели стекляшки, торчали пучки сушеных трав, белели коробочки. Наступил тот момент, когда следовало остановиться и всерьез подумать о пути обратном.
Едва передвигая тяжкие ноши, Данилов конь добрел до порта, где трепетались паруса многочисленных купеческих ладей. Его взгляд, пущенный поверх суетной толпы, обремененной бочками и сундуками, живо выхватил русоволосых и бородатых людей, русских купцов. Вместе с ними он и отправился в обратный путь, отыскав на их большом корабле место даже для своего коня.
Иван же окунулся в зловонный мрак западных городов. Среди зубчатых стен и массивных башен, он знакомился с людьми этой стороны света, научился немного говорить по-немецки. Побывал он на жирных пирах у многих герцогов и графов, беседовал с известными мудрецами закатной стороны мира. Объехал Иван двенадцать городов, но ни в одном из них не нашел желанного.
- Все, пора отправляться обратно, а там будь, что будет! – решил он, когда под сердцем отчаянно завыла собака тоски по Родине.
Сказав эти слова, Ваня вскочил на своего коня, и подкованные киевским железом копыта застучали в сторону родного дома. Но около городских ворот его окликнул старик, голову которого украшал остроконечный колпак.
- Вот русич то, что тебе надобно! – произнес он и протянул Ивану маленькую бутылочку, - Я шел к этому всю жизнь, но меня здесь никто не услышал, никто не понял! Меня прогнали со двора Леопольда, Австрийского герцога, и теперь я бедствую в этом городке, ибо знаю лишь одно ремесло, но в мое ремесло здесь никто не верит! Возьми, не бойся, быть может, хоть у вас на Руси пригодится мое царское творение!
- Как тебя зовут, милый человек?! – удивленно спросил Иван.
- Меня зовут Гуго, но это имя тебе все равно ничего не скажет. И все равно, когда ты доедешь до дома, меня уже не будет на Этом Свете, ибо мое средство спасает от кончины лишь царей.
Оставив странного старика за спиной, Ваня пришпорил коня. В бешеном вихре понеслись мимо него зубчатые стены, угрюмые длинные башни, похожие на горящие факела храмы латинской веры.
А Роман бродил по Константинополю, молясь в православных храмах и трудясь в монастырях. В одном из монастырей ему удалось побеседовать с ученым монахом Исидором.
- Есть ли на свете такое снадобье, которое бы годы земные удлиняло, и погибель отводила? – смиренно склонив голову, спросил Роман.
- Подумай о том, что творилось бы с людьми, если бы оно имелось, – ответил ему Исидор, - Ведь плоть для того и создана, чтобы тлеть, и не в нашей человечьей воле делать его вечным. Значит, послать людям такое зелье могут лишь бесы. Тот, кто его отведает, будет верить уже не в Господа, а в нетленность своей оболочки, и тело, подобно камню, утащит за собой дух на самое дно бытия.
- Но как же он попадет на то самое дно, если принявшего снадобье уже никогда не коснутся персты смерти?!
- Тут есть великое заблуждение, большой обман, на который нечистый всегда горазд, - спокойно промолвил Исидор, - Вечен один лишь Господь, и никакое животное тело истинно бессмертным быть не может. Ведь грядет Конец Света, и отменить или избежать его не сможет ни одна живая душа, пусть даже и одетая в такую оболочку, которую она считает нетленной. И когда в последний день «вечному» откроется эта тайна, ох, как худо ему придется!
Эти слова Роман и решил передать своему любимому Царю, пусть даже и придется сложить голову на плаху. Он – честный воин, и скажет все прямо, ничего не утаив и не солгав.
С такими мыслями он молился за себя и за своего Царя, чтобы к тому пришло разумение, и слова, сказанные воином, не прошли мимо Царских ушей.
Повторяя про себя одно и то же, готовя язык к произнесению роковых фраз, Роман отправился в порт. Там он нашел русский купеческий корабль, и отправился на нем в объятия своего Государя, от которого, быть может, ему уже суждено принять лютую смерть.
Так случилось, что трое гонцов прибыли к царскому двору в один и тот же день. Не хватало лишь Василька, и товарищи полагали, что он принял свою смерть на ледяных просторах Севера.
Под сводами, украшенными золотыми светилами, восседал сам Великий. Трое гонцов простерлись перед ним ниц, и протянули свои дары. У первого, Данилы, даров было три мешка, у второго, Ивана, одна маленькая бутылочка, у третьего, Романа, руки были пустыми, зато язык сам порывался сказать что-то важное.
Но Царь первым выслушал Данилу, расспросил о дальних странах, положил награду, и отпустил, приказав челяди отнести дары в самый дальний амбар. В восточные снадобья Государь не поверил, ибо знал, что зелий от смерти не может быть много, оно всегда одно, как един Царь на белом свете.
Подслеповатые, но грозные, очи уперлись в Ивана, и тот рассказал про страны заката, и про таинственного деда, носящего такое непривычное русскому уху имя - Гуго. Снадобье было одно, и предназначалось оно лишь для царей. Отчего оно прежде не вошло ни в одного владыки Запада, и Иван, и Великий Царь, поняли сразу. Ведь там нет царей, есть лишь бароны, графы, герцоги да короли, и не им, стало быть, получать этот единственный дар, бессмертие.
Грозный Царь внимательно осмотрел зеленоватую жидкость, потряс бутылочку, отвинтил пробку, понюхал. Потом перекрестился, зажмурился, и приготовился сделать единственный глоток.
Роман во всю ширь раскрыл свой рот, но язык будто одеревенел, и перестал слушаться своего повелителя. От ощущения собственного бессилия Роман даже уронил слезу, ведь не смог он уберечь любимого Государя.
Но в это мгновение число гонцов неожиданно возросло до четверых. Василько склонялся перед царем – батюшкой, и протягивал ему какой-то прозрачно-синий, будто ледяной, шарик. Царская рука с заморской бутылочкой сама собой опустилась к земле, и старческие глаза уставились на гонца, которого уже все мысленно похоронили.
Изумление гонцов, придворных, да и самого Царя было столь великим, что начало рассказа Василько все прослушали.
- Поднялись метели великие, и с небес посыпались ледяные глыбы, - сказывал гонец про завершение своего странствия, - Я понял, что пропал, и мне нет разницы, что дальше идти, что обратно поворачивать, везде погибель. Потому пошагал я дальше. Конь мой верный сперва стер копыта свои об суровые льды да камни, а потом от холода и бескормицы околел. У меня два пальца на руке почернели, и потом отвалились. Ну, думаю, конец ратнику настал, лег я в снег, перекрестился, и стал в небеса смотреть.
Василько запнулся, прикидывая, поверят ли в его дальнейший рассказ, или нет. Но потом решил, что чья-то вера, пусть и царская, уже не имеет никакого значения, и продолжил:
- И вдруг увидел я над собой белого старика с огромной бородой, затянутого в снежные одеяния. Я, понятное дело, стал дедушку расспрашивать, откуда он появился, и как вообще можно жить в краях этих. Но дед на эти вопросы не ответил, он сразу сказал мне «Бессмертия своему Владыке ищешь? Он его получит!» Незнакомец протянул мне этот шар, и сказал, что для получения бессмертия надо трижды повернуть его в своих ладонях супротив ходу солнца. Я все выслушал, но потом спросил-таки о том, как же я вернусь обратно, ведь лежу уже почти неживой, даже уста свела корча. Он, как будто, собрался ответить, но тут же исчез, а я оглянулся напоследок по сторонам, пощупал под собой, и увидел, что лежу уже не в далеком страшном снегу, а на печи родного дома. И жена хлопочет по хозяйству, меня еще не видя, а как увидела, так и упала…
 Царь внимательно смотрел на прозрачный и холодный шарик. Почему-то он вызвал в нем наибольшую веру, да и в нутро принимать его не надо, значит, и отравиться нельзя. Государь принял шарик бессмертия, и три раза повернул его между ладонями, против хода солнца.
И сейчас же стало твориться нечто невообразимое. Большое царское тело стало стремительно сжиматься, уменьшаясь в размерах, как будто из него выдавливали сок. Не успело солнце дойти до вершины небесного купола, как от Царя остался всего-навсего маленький кубик желтого цвета, приблизиться к которому не решался никто из придворных.
Сам же Царь в это мгновение ощутил, как он ни с того ни с сего сделался легким, и запросто прошел сквозь стену терема. Подивившись, он отправился бродить по улицам столицы, пристально смотря на людей, которые не обращали на него ни малейшего внимания. Вскоре Правитель понял, что его никто не видит, ибо прозрачным он стал, как воздух.
Проходя из дома в дом, он вглядывался в людские лица, читал в них радости и скорби, но не мог радоваться с ликующими и скорбеть с плачущими. Не мог Царь теперь и промолвить словечко, грозное или ласковое, ибо голос его стал неслышным, тише рыбьего.
До полуночи Правитель бродил по домам, стараясь сказать людям хоть что-нибудь, лишь бы быть увиденным и услышанным. Он долго плакал возле сапожника, который сегодня похоронил своего единственного ребенка, но тот даже не обернулся, и не почувствовал, что его скорбь кто-то разделяет.
Совсем тяжко, совсем тоскливо стало на душе у Царя-батюшки, и он, будто на легких крыльях, унесся прочь из столицы, оказавшись на бранном поле. За своей спиной он увидел своих воинов, поднявших в воздух огромные мечи и копья. Впереди, на полном скаку, приближалось вражье войско. Было ясно, что грядет большая сеча, что многим ратником предстоит смешать свою кровь с росой, и отдать плоть на съеденье кромешному воронью, туча которого уже вилась над широким полем. Послышался звон, железо пробило железо и окунулось в тепло человеческой плоти, заблудилось во мраке пробитой груди, кольнуло чье-то сердце, распотрошило чей-то живот…
Царь вскрикнул от ужаса, ибо увидел, как в спину его лучшему воину, князю Ратибору, несется огромный вражий воин, ощетиненный здоровенным копьем, а тот, занятый сечей, его не видит. Государь бросился на выручку, легко достиг врага, и вцепился в его шею, стараясь сбросить с коня. Хоть Царь прежде был и не слаб, но не смог даже пошатнуть вражье тело, и его руки скользили по неприятельским доспехам, подобно туману, или небесному облаку.
Властитель отпустил вражью шею, и бросился прямо под неприятельское копье, заслонив собой грудь Ратибора, но острие прошло сквозь Царя, как сквозь воздух, и вонзилось в князя. Истекая кровью, смертельно раненый воин упал на землю, и покорно устремил свой взор в небесную даль, проглядывающую между двух облаков.
Поглощенный печалью, Государь покинул поле брани, и оказался в стенах монастырской обители, среди молящихся монахов. Но о чем он мог молить Господа, если его плоть стала бессмертной, и его душе, скрепленной с ней, уже не подняться к небесам?! Как он мог усмирить свое тело, если оно стало вечным, не нуждающимся в еде и питье?!
Поразмыслив об этом, Царь покинул монастырь, и, помня о дарованной ему легкости, бросился в небеса, вслед за птичьей стаей. Но не приняла его верхняя твердь, осталась наглухо закрытой, и хоть Властитель и взлетел на высоту сосен, дальнейший путь для него остался закрыт…
Отчаявшись, Царь поспешил назад, в столицу. Там он отыскал Василько, и склонившись к его ногам, принялся умолять об отнятии этого безблагодатного бессмертия, обрекающее его на полное одиночество, покинутость Богом и людьми…
Заливаясь слезами, Государь совсем позабыл о том, что сейчас он невидим и неслышим. Но почему-то его слезы дошли до сознания гонца, или, быть может, он уже знал все наперед. Василько отправился в царские покои, и, войдя в сводчатую палату, поднял с дубового пола прозрачный шарик, который скатился туда, выпав из разжавшейся царской ладони.
Тут же, неизвестно откуда, появились и другие царские гонцы – Данила, Иван и Роман. Припав на колени, они не отводили своего взгляда от позолоченного трона, на котором сиротливо лежал живой кубик, который по-прежнему оставался их царем.
Василько размахнулся, и со всей богатырской силы запустил холодным шариком об пол, сложенный из массивных дубовых досок. Со звоном шар раскололся на множество прозрачных блесток, и прекратил свое бытие. Единственное на всем белом свете плотское бессмертие кончилось, и на троне вновь вырастала сгорбленная от старости фигура Царя, столь же смертного, как и другие люди, собравшиеся в сводчатой палате. Со всех сторон, из всех щелей, вылезла насмерть перепуганная челядь, боязливо справляющаяся о государевом здоровье, и осторожно интересующаяся про царские соизволения.
- Об этом мне старик тоже поведал, - медленно произнес Василько, - Он сказал мне, как и с шариком опосля обращаться.
Царь перевел свой взгляд на Романа. Оцепенение сошло с его языка, и он живо поведал своему Государю о том, что сказал ему в Константинополе ученый монах.
Глаза Государя прищурились, и было видно, что он ушел в глубину своих мыслей. Царь-батюшка то смотрел в синеву неба, открывающуюся за сводчатым окном, то на лица гонцов, то в своды своей палаты.
- Нет, не попрешь против нее, против смерти, - устало промолвил грозный Властитель, и кивком головы дал понять, что желает остаться один.
Оставшиеся до кончины дни он провел в молитвах и раскаянии, вспоминая обо всех своих грехах и делах неправедных. А через месяц, когда в царскую опочивальню вошли слуги, они увидели бездыханное тело своего Правителя, который заснул, да так и не проснулся. Лицо Государя было удивительно спокойным, даже радостным, и на старческих устах цвела таинственная улыбка.

Товарищ Хальген
2006 год