Как я не покончил с собой

– Вы хоть смотрите, куда идете? По-русски ведь написано: «Проход запрещен»! Совсем обнаглели!
– Вообще-то я собирался покончить с собой. Это быстро, честное слово.
– Какое покончить, когда русским языком написано: «Проход запрещен»!
– Видите ли…
– Ничего не вижу и не хочу знать!
Грифоны посмотрели на меня с тоской, словно говоря: «Слабак». Итак, грандиозный замысел потерпел фиаско. Прыгать с другого моста не было никакого желания – зря я, что ли, выбирал этот?
Парочка целовалась у стены Казанского собора: громко, с какими-то лишними причмокиваниями, с нелепым лепетом. Ну и мерзость!
Банально хотелось есть, но при мысли о той конуре, которая именуется моим домом, мне стало откровенно дурно. В моей коммуналке, где запах прокисшего белья сводит с ума, где нет то света, то воды, жить тошно.
На кухне вечно скандалят. Петровна в очередной раз сперла пачку пельменей у Иванцовых, и теперь выдает эти пельмени за свои. Иванцовым пельменей не жалко, но им хочется восстановить справедливость. Петровна вообще мерзкая бабка: когда-то пела в хоре оперетты и с тех пор сохранила привычку безудержно-ярко раскрашивать лицо. Но в целом за собой не следит, волосы закручивает как попало; правда, выпив (это случается редко), она накидывает свои мутные шали, цепляет стеклянные бриллианты и громко разговаривает в комнате сама с собой. Поет – «Частица черта в нас» и «Красотки кабаре». Сидишь вот так, листаешь Камю, а за стенкой она воет, и дождь шумит…
Жаль, невозможно читать чужие мысли; мои сожители бы прочитали мои и удивились. Никто же не знает, что я окончил философский факультет. Зря, кстати.
А с чего я решил умереть? В диссертации, которая не сделает меня доктором наук, я доказал полную смертность души. Опроверг Платона. Опроверг Эпикура. Чисто философским путем я доказал тезис Цицерона «Vivere est cogitare»1. Вдаваться в тонкости можно бесконечно, но, грубо говоря, я доказал, что за гранью смерти мышление исчезает, следовательно, жизнь невозможна. Чувственную сторону дальнейшего предположительного существования души я в расчет не брал. Но мне был нужен эксперимент. Так я думал еще месяц назад. А потом снова был дождь, Петровна завывала куплеты Адели, и я подумал: к чему вся эта чушь с диссертацией? Просто умру, и точка. Не ради экспериментальной части работы, а только чтобы не жить здесь.
Как же мне тошно, тяжело, мутно… Мне тридцать восемь лет. Чего ради жить? Только не говорите мне о любви! Ее не существует.
Я вышел из нашего дурдома, пешком дошел до центра города. Долго выбирал способ – как это сделать? Как это обычно делается? Застрелиться мне не из чего, вешаться – неэстетично до крайности, есть крысиную отраву я, безусловно, не буду. С удовольствием вскрыл бы вены или выпил бы цикуты, но сейчас это как-то неактуально, да я и не знаю, где достать цикуту. А если представить, как я вскрываю себе вены в ванной, куда поминутно стучатся мои соседушки, вообще смех разбирает…
В нашем городе на ум всегда приходит вода. Вот и я после многочасовых блужданий по набережным понял, что легче всего утопиться.
С местом будущего упокоения тоже возникли проблемы: не мог же я прыгать в воду с Дворцового моста!
Наконец нашлось идеальное, с моей точки зрения, место – мост с грифонами. Тогда я, конечно, не соображал, что утонуть в канале Грибоедова не получится.

Перед тем, как осуществить сие мероприятие, я ни с того ни с сего решил изобразить из себя верующего и забрел в Казанский. Теплились свечи, бормотали что-то американцы на своем омерзительном английском – все было пристойно. И вдруг, подходя к иконостасу, я узрел целую толпу старух, построившихся в очередь за отпущением грехов как за колбасой. Мне стало противно, и я поспешно отошел к какой-то иконе, освещенной кровавыми отблесками лампады.
Иисус посмотрел на меня с омерзением. Наверное, это был единственный раз, когда мы поняли друг друга.
– Да, проблем много, – сказал я ему. – Не смотри ты на меня так! Сам знаю.
– Господи, господи, прости грехи наши тяжкие… – пробормотала тетка в платке, собирая обгоревшие свечи, и покосилась на меня с подозрением. Воцерковленные всегда чувствуют чужих.
«Вот как надо молиться – бессмысленно, не вдумываясь, – подумал я. – Но я так не умею, хоть ты тресни! Не для меня все это».

Грифоны ждали меня. Из института напротив выходили жизнерадостные студенты. Вот оно, это место. И – мне так досадно помешали!
Целый час я проторчал в каком-то кафе для умалишенных. Пил, не разбавляя, горький вермут, потом перешел на виски. Потом плакал под звуки саксофона около Спаса-на-крови. Бросил музыканту пятьдесят рублей – за эти слезы.

Многоногие мохнатые водоросли плывут безразлично. А люди все суетятся, суетятся… Что характерно, тоже без толку. Куда лучше быть водорослью: плывешь себе, даже не плывешь, а болтаешься в воде. И ничто тебя не тревожит, не жжет: ни политика, ни чужая жалость, ни алкоголь.
Катастрофически мало сильных людей. Возьмем, к примеру, того же Христа. Нет, Христа брать не будем, иначе скоро мне останется только выпускать брошюрки вроде «Свет Бога в вашем доме». Короче, если кто-то куда-то и стремится, то ничего, кроме бессмысленных жертв, не выходит.
Да и людей немало, которые разве что не говорят прямым текстом: «Я водоросль». Видимо, я водорослью быть не могу. Вообще вдруг как-то выяснилось, что я мало что могу.
Из полуподвального бара донеслась музыка. Запахло вином и салатами. По скользким, как сопли, подтаявше-обледенелым ступеням я спустился в дым и чад полуподвала. И бешено ударила музыка.
1 - "Жить - значит мыслить" (лат.)