Дорогой Иван Михайлович

Я работаю младшим научным сотрудником в областном краеведческом музее. Пришёл сюда сразу после армии. Местные старожилы, посматривая с ехидцей на новоиспечённого мэнээса, предупредили, что настоящим «музейщиком» становятся года эдак через три. На пушку берут, что ли? Бесполезно! Я – дембель! Сам ещё вчера говорил подобное салагам-новобранцам… Амбиций у меня – выше крыши. Стану я прислушиваться к местным тёткам! Можно и в музее заниматься журналистикой, писать и публиковаться. Добьюсь своего во что бы то ни стало!

Но в отделе истории современного общества мои намерения воспринимаются в штыки. Историки по образованию, зубры-музейщики пренебрежительно смотрят на пишущую братию. А если пишут в газету сами, то – раздайся море – топор плывёт! – под их эпохальные труды не изволите ли освободить полосу-другую? Ну, на худой конец, «подвал». И чтобы заголовок покрупнее и регалии под фамилией почётче… Так и у них амбиций хватает. Нашла коса на камень? Ничего-ничего! Найду сюжетец позабористей, опубликуюсь в областной газете – зауважают.

Перед отделом стоит задача подготовить новую масштабную выставку. Сама шефиня и старшие научные сотрудники разрабатывают план экспозиции и прописывают все подготовительные этапы. Они – небожители. А мы – мэнээсы, на побегушках. Направления чётко разделяются: промышленность, ветераны, культура, стройка…
Заведующая обычно даёт сотруднику развёрнутое задание по комплектованию фондов. На этот раз мне поручено собрать личный архив знаменитого строителя Ивана Минчевского. Человек действительно знаменитый – с нуля возводил завод синтетического каучука, шинный, сажевый, завод пластмасс. Строил дворцы культуры и кинотеатр, жилые дома и школы. Бригада отделочников под его началом вышла на первое место в областном соревновании, а он стал делегатом двух первых съездов молодых строителей Сибири и Дальнего Востока. Награждён Почётным знаком ЦК ВЛКСМ, который ему вручил лично первый секретарь обкома партии. (На дворе 1977 год. Упоминание об обкоме заставляет меня придать лицу строгое выражение и проверить, на месте ли комсомольский значок). Заведующая отделом, глядя поверх очков, делает паузу, в которой угадывается что-то важное. Поджимает губки. «Справитесь», – не то утвердительно, не то вопросительно цедит она.

Получив задание, изучаю вопрос. Ясное дело – в таком архиве должны отразиться и время, и люди. Важно убедить бывшего строителя расстаться с документами и фотографиями прошлых лет. Выбросил он их или хранит как дорогую память? Нужно найти к нему подход, заговорить, вызвать на откровенность.

Пишу письмо Любови Сазоновой из бригады Минчевского в далёкий Владивосток. Вдруг у нее что-то сохранилось? Да и просто рассказать сможет немало о легендарном бригадире.
 
Начальница с каждым новым днём всё многозначительнее отлистывает настольный календарь. Ждать ответа не могу. Надо идти выполнять задание.


Звоню не длинно, не коротко – пришёл к незнакомому человеку. Отклика нет. Звоню снова, дольше и, стало быть, нахальнее. В ответ – тишина. Дверь не то закрыта на расшатанный замок, не то чем-то подпёрта изнутри. Поднимаю руку, чтобы ещё раз нажать на упрямую кнопку, и слышу глухое недовольное ворчание, как будто медведя потревожили в берлоге. Странно…

Что-то с грохотом отъезжает, позволяя двери открыться. В глубине коридора – мелькание невообразимых теней. Страшно! Хочется немедленно выскочить на улицу. Стучу в дверной косяк:

- Разрешите?

На мой голос откуда-то из темноты появляется… громадная овчарка. Она не спеша подходит к порогу и вдумчиво смотрит на меня. Я обмираю. Вспоминаю, что собаки воспринимают взгляд в глаза как угрозу, и осматриваю мощный лоб пса, крупные остроугольники ушей, массивную пасть… Панически бояться собак не разучился даже в армии, но этот пёс вызывает моё восхищение. От овчарки исходит ощущение доброй силы, не опасной для друга, но смертельной для врага. Стою в нерешительности. Собака прихватывает меня за штанину и, упираясь лапами, тянет за собой. Вхожу в квартиру.

В единственной комнате чисто. Старые, но вполне ухоженные вещи находятся на своих местах. Здесь, правда, трудно дышать от тяжёлой смеси табачного и сивушного перегара, но я готов к этому.

- Что стоишь? Садись! – слышу откуда-то снизу хриплый голос. Человек едва выговаривает слова. Где он? Быть может, упал? Поднимай сейчас пьяного. Будет цепляться за тебя, дышать в лицо… Наклоняюсь… и наталкиваюсь на колючий и абсолютно трезвый взгляд.

- Сядь. Не мельтеши.

Откуда-то из-за стола выкатывается крупный торс и, одним движением оттолкнувшись от пола, оказывается у стены. Быстрый взмах руки. Крупная кисть тяжело опускается на выключатель. Бог ты мой! Ног нет. Вместо них – деревянная площадка на колёсиках... Теперь, на свету, вижу на массивных плечах большую кудрявую голову с глубокими залысинами. Землистого цвета кожа, давно не бритые щёки, воспалённые слезящиеся глаза, губы спеклись и потрескались… Заслышав шум, снова появляется овчарка. Настороженно смотрит на хозяина. Ноздри чёрного блестящего носа раздуваются. Уши торчком. Наверно, пытается уловить тревожные сигналы и ждёт лишь команды, чтобы... Ишь… Почему шефиня не предупредила, что Иван Минчевский без ног? Думала, я, придя к нему, от неожиданности в обморок грохнусь? Интересно, она так всех молодых натаскивает? Или проверяет на прочность? Мол, посмотрим, как выкрутится молодой да ранний… Я уже вижу, как начальство и музейные дамы не могут сдержать торжествующих ухмылок, слышу ехидные замечания…

- Альма, сидеть!

Пытаюсь представить события накануне моего прихода. Специально обученная собака-поводырь вечером привезла тележку с пьяным хозяином, втащила в квартиру (пролёт первого этажа оборудован пандусом для инвалидных колясок) и оставила изнутри у двери, сочтя свою миссию выполненной... В такое можно поверить безо всякого внутреннего сопротивления. Но чтобы собака в ответ на звонки оттащила хозяина от двери, встретила гостя и «проводила» в квартиру… Фантастика!

Как начать разговор? Как подступиться к такому человеку, не сбиться на жалость, не поддаться на возможные провокации? Инвалиды бывают чрезмерно мнительны и агрессивны, если вообразят, что ими брезгают или их жалеют.

- Зачем пришёл?

- Мы готовим постоянную выставку об истории области. Там будет раздел о заводе, который вы строили. Поможете нам?

В ответ молчание. Что на уме у Ивана Михайловича? Скромничает? Не похоже. Насколько я знаю, он привык быть всегда на виду. Растроган – давно не вспоминали? Возможно… Чёрт! Как же трудно понять человека с таким невозмутимым выражением лица! А если попытаться? Попытаться поставить себя на его место? Б-р-р… Не дай Бог! И всё же.

Понимаю. Без меня любой разговор о Стройке останется неполным. Кое-что знаю только я, Иван Минчевский. Но ворошить прошлое… Эта последняя просека в тайге… Дембельский аккорд… Ещё бы чуть. Да размечтался о гражданке. Думал, старшина роты, так море по колено. А сосне пофиг, куда падать… Заново ходить учился. Не верил докторам. И встал же на ноги! Когда пришёл с комсомольской путёвкой в партком на своих двоих, ни слова не сказал о травме. А никто и не спросил. Дали бригаду отделочников и вперёд. Ребята все молодые, ершистые…

Иван сгрёб со стола пачку «Беломора». Старается не выдать нарастающего волнения. Но по тому, как закуривает, оно заметно. Смотрю на него, а на душе кошки скребут. Досталось человеку. Но ведь держался! Был как взведенная пружина. Не хотел сдаваться. Силой хоть с чёртом готов мериться. Все считали его человеком без слабостей... В то время он был в особом почёте. Но никому и в голову не приходило! что этот «медведь» постоянно борется с нестерпимой болью. Едва дожидается момента, когда можно тихо уйти туда, где никого нет. Всегда на людях.

Казалось, что бесконечной будет Стройка. Но однажды я упал и подняться не смог. Чтобы спасти жизнь, врачи оттяпали обе ноги. Стал инвалидом первой группы. Но ребята долго унывать не давали. Бывало, приедут на машине: «Поехали, бригадир! Посоветоваться надо». Пока возят туда-сюда, то на стройку, то к детям своим народившимся, то на участок, купленный под дачу, – девчонки полы вымоют, еду приготовят. Три года тому даже ремонт сделали, покуда мы с хлопцами ездили в область на встречу со школьниками. Потом с Альмой помогли. Она и сейчас пропасть не даёт...

Пожалуй, я тоже закурю... Хозяин вроде не возражает.
Постепенно Иван Михайлович друзей стал видеть всё реже и реже. Помнить-то они помнят, но ведь не будешь нянькой пожизненно – самим жить надо. Разъехались кто куда. И ни жены, ни детей… А водочный отдел – вон он, за углом. Пока туда, пока обратно доедешь на своём «такси» – о столько глаз споткнёшься!

Жить, сознавая себя «получеловеком», – невыносимо. Никому не нужен – такой. А организм-то своего требует, его не обманешь… Не лучше бы, если уж пришлось, мужские причиндалы оттяпывать вместе с ногами, право слово… А как иначе? Женщинам только под юбку заглянуть можешь – взгляд на тебя никакая не опустит, а если случайно посмотрит – тут же глаза в сторону норовит отвести. Иная присядет рядом на скамейку, заговорит, а меня зло разбирает: жалеет! показать не хочет! подозревает, что мне не только разговор нужен! Небось, думает: «Калека, а туда же, озабоченный!»

Хотя на меня по молодости и заглядывались девчата, было не до ухаживаний. Вон, Любка Сазонова то пирожками домашними норовила угостить, кушай, мол, ещё тёпленькие, то раствор сама тащит в двух вёдрах, аж ноги подгибаются – лишь бы заметил, посмотрел. А почему – только теперь сообразил. Не хотела, чтобы я сам таскал. Знала ли, догадывалась, чувствовала ли женским сердцем, чего это стоит… И в гости всё зазывала. Однажды после работы сорвала с головы платок, на глазах даже слёзы от смущения. «Приходите, Иван Михалыч, к нам. Я баньку истоплю…» Но в ту пору, какая семья – Стройка! Да и женитьба – дело ответственное. Выжить бы. Так и остался один... Хорошо, что Любка сейчас во Владике. Как бы сегодня ей в глаза смотрел? А она – как бы смотрела?..

Понимаю, Иван Михайлович. Так иногда тоска тебя скрутит, так завернёт-завернёт, такая вдруг охватит жажда – до дому не доберёшься, высосешь бутылку горькой прямо у магазина. Новые «друзья» по пьяни всё расспрашивать начинают, – как издеваются, да? – мол, ты, Михалыч, вроде не фронтовик, а безногий. Может, застыл где под забором, напимшись?.. В лютой драке, бывает, отведёшь душу, да ведь всех не перебьёшь, за всеми на своём скоростном «такси» не угонишься… Да и не дерутся они с тобой, а, в основном, убегают и при этом ржут как ненормальные.

Эх, парень, парень! Разбередил душу человеку!

Опасные перевоплощения… Кажется, попал в точку…

- Иван Михайлович… Извините. Я не вовремя. Может быть, в другой раз зайду?

- Сиди! Зайдёт он, понимаешь...

Минчевский подъехал к полированному шкафу у окна. Выдвинул нижний ящик. Запустил руку под бельё. Извлёк одну за другой несколько толстых папок, аккуратно с трёх сторон перевязанных тесёмками.

- Выбирай – здесь характеристики. Из них всё обо мне узнаешь. Ну и дальше гляди – грамоты там всякие, снимки. Что отберёшь – покажи.
 
Перебираю потёртые на сгибах и замятые по краям документы, аккуратно подписанные с оборотной стороны фотографии. Писем – сотни! «Здравствуйте, дорогой Иван Михайлович! Пишут Вам ученики средней школы…» «Дорогой Иван Михайлович! Приглашаем Вас на встречу со студентами. Пришлём машину…» Чую, что у меня в руках ценнейший материал. Вот уж об этом-то я напишу в газету! И не заметку какую-нибудь – уже думаю, как выстроить статью, с чего начать. Составляю заголовок и первые строки, ищу интересные сюжетные ходы. Но что за ерунда! Слова приходят сплошь затёртые, трафаретные. Герой-строитель смотрит на меня из воображаемой статьи как с плаката: благополучен, несмотря ни на какие испытания. Подаёт пример всем своим обликом, всегда, во всём. Советская пропаганда, блин… Даже плакат должен быть живым, образным. А получается какая-то хрень, плоская да ходульная…

- Слышь, как тебя! … Не в службу, а в дружбу, сгоняй в магазин.

- Продуктов купить?

- Ну… и продуктов тоже.

А! Так, может быть, всё проще пареной репы? К чёрту душевные терзания! Дядя ищет собутыльника! Нет, а на самом деле, если реально посмотреть. Ну, был герой. Держался. Отмечали. Делегировали. Считались. Но теперь-то он кто? Спившийся инвалид? Бытовой алкоголик? И я для него – хоть и паршивый интеллигент, пацан и не компания в принципе, но вдвоём пьётся всё же легче…

Пока освобождаю авоську от продуктов, Иван ловко разливает водку.

- Пей.

- Извините, я на работе.

- Что, за рулём? Я тоже вот за рулём, и ничего… Или вам товарищ Дзержинский не позволяет?

Так. Понятно. Он меня ещё и за гэбэшника принял...

- Просто не могу. Извините. Если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду. Вот, отобрал тут кое-что. В следующий раз привезу вам на подпись акт о приёме ваших документов и фотографий в фонды музея. Так я пойду?..

Поперёк прихожей лежит Альма. Собака видит меня насквозь. В её умном взгляде читается: «Перешагнёшь? Или перепрыгнешь?.. Чистоплюй. Выпить он не может. Слёз боишься? Пьяных жалоб? Думаешь, дружки подтянутся? Вдруг ты им скажешь что-то не то или не так – ещё и по сусалам схлопочешь. А может быть, брезгуешь с калекой пить? Кто ты – трус или сволочь? Впрочем, невелика разница…» Глухо зарычав, Альма поднялась с коврика, прошла к двери и улеглась на пороге.

Иван беззлобно гоготнул.

- Всё! Попал ты, друг. Альма, похоже, возражает. Пока не выпьешь, не выпустит…
Подхожу к столу, доливаю в свой стакан водку до краёв и, не поморщившись, выпиваю до последней капли.
 
Псина чёртова!

Не могу сдвинуться с места.
- Альма! Ко мне! Ладно, иди, парень. Иди. Извини, если что…


Пришёл ответ из Владика. Запоздало, но что поделать.

Уважаемый Н., здравствуйте!
Своим письмом Вы разволновали меня. Неужели кто ещё помнит? Спасибо Вам! Знать бы, что кому пригодится, так и сохранила бы побольше. А так только несколько фотографий и сберегла. Вам я их не отправлю пока. Только они у меня и остались от того времени. А вот к Ивану сходите. Обязательно сходите. У него большой архив должен быть. Прошу Вас, аккуратнее с ним. Предупредить хочу. Ребята писали, что у Ивана плохо со здоровьем. Он ведь у нас герой, самый настоящий. Вот как Павка Корчагин или Маресьев. Только те в книгах, а он живой. Трудно ему сейчас… Теперь бы он меня не отталкивал. Да у меня уже двое детишек родилось. Он, наверно, до сих пор думает, что я сбежала от него – калеки. А всё ведь совсем не так было… Говорили, что Ваня пьёт, и сильно. Помочь бы, да как? Как хорошо, что Вы у него побываете! Новый человек, да и понять, что тебя помнят, тоже немало.

Спасибо Вам.

Пишите. Будут какие вопросы – отвечу, помогу чем смогу.

Любовь Сазонова.

Ага. У него, видимо, был роман с этой Любовью Сазоновой. Вернее, она хотела, чтобы был роман. Живая черта. Есть повод прийти снова. Да поговорить по-человечески, и не о Стройке, будь она неладно, а по душам. Мы ж с ним, чёрт возьми, солдаты в прошлом. Должны найти общий язык.

Через неделю я, переминаясь с ноги на ногу, снова и снова звоню в знакомую дверь, раздумывая, за какую брючину сегодня буду введён внутрь. Я рассчитал время так, чтобы не возвращаться на работу. В дипломате – бутылка водки, колбаска, огурчики.
Внезапно в подъезд, тяжело дыша, вбегает Альма. Натягивая поводок, она буквально волочит за собой седенькую женщину. Увидев меня, Альма как-то виновато взвизгивает и трётся ухом о мою штанину. Старушка, взмахнув руками, всхлипывает и тянет из кармашка скомканный носовой платок.

 - Не звоните… Нету его. Машина сбила Иван Михалыча. Два дня уж, как похоронили… Отмучился, сердечный…

Сажусь на ступеньку около двери, срываю пробку и лью в себя обжигающую жидкость, пока не захлёбываюсь. Гори огнём задание, статья и комсомольские поручения.

Альма, опустив голову и поджав пышный хвост, медленно заходит в квартиру вслед за новой хозяйкой.

Земля тебе пухом, Иван Михайлович!