Чистосердечное признание

 Я нежно поцеловал ее глаза, равнодушно закрыл их и вышел…

 Для молодого парня, окруженного лишь мужиками и бабами в форме; полуголыми из-за вечной духоты сокамерниками; зечками из хозобслуги тюрьмы, больше похожими на зомби из дешевых ужастиков, чем на женщин; равнодушными существами в белых халатах, она стала богиней, сошедшей в мрачный тюремный замок по чьей-то неведомой воле. Я и не слушал ее рассказ о себе на нашей первой встрече. Только с восторгом разглядывал ее, пытаясь уловить аромат ее духов и тела, наслаждался тембром ее голоса и с трудом сдерживал свое желание впиться в нее зубами, чтобы посмотреть, как брызнет сладкий сок, просвечивающийся сквозь ее кожу и одурманивающий мой разум. Я только понял, что теперь она – мой новый следователь и встречи наши отныне будут более-менее регулярными. Даже не запомнил имени, просто вознес ее на небесный трон и стал молиться на ее прекрасный образ. Дни, когда она не приходила, казались годами, а ночи изматывали одним и тем же повторяющимся сном: мы медленно идем лесными тропинками, а я все жду, что вот-вот за деревьями покажется старенький домик лесника. В нем обязательно есть массивный деревянный стол. Предвижу, как пробивающиеся сквозь маленькие оконца утренние солнечные лучи будут падать на ее прекрасное тело, извивающееся от страсти и освещать мое, счастливое от радости обладания ею, лицо. Но домика все нет. Взглянув на карту, она внезапно останавливается, быстро привязывает меня к дереву, и строго командует: «Сидеть!» Я просыпался и с ужасом понимал, что накрепко привязан к ней невидимой нитью любви и счастлив этим, но во взаимности в этих стенах мне должно быть отказано.

 На допросах она играла со мной: иногда подходила слишком близко, наклонялась к самому уху и тихо напоминала, что моя судьба только в моих руках, а я шалел от ее шепота; иногда касалась моей руки, передавая для подписи протоколы допроса, и делая вид, что это произошло случайно, смеялась надо мной одними глазами; иногда, откинувшись на спинку стула, позволяла мне любоваться, готовыми разорваться на ее груди, пуговичками блузки. Я долго принимал ее правила игры, но однажды все же не выдержал и, швырнув ей подписанный протокол, крепко схватил за руку и потребовал либо прекратить эти пытки, либо, в конце концов, определить цену сеанса сексотерапии. Она ловко освободилась от моего захвата, быстренько собрала все бумаги, пообещала в следующий раз подробнее оговорить условия нашего дальнейшего взаимодействия и надолго исчезла.

 Я умирал без нее: я клял себя за этот срыв, я смертельно скучал, меня ломало по ней, как наркомана ломает по очередной дозе, я летел на каждый звук открывающейся кормушки в надежде, что вертухай пришел вызвать меня на допрос, я не мог спать, есть, сидеть или лежать на месте. Я гонял, гонял, гонял себя по этой мерзкой тюремной хате до изнеможения, пока мужики молча не напоили меня хлебным самогоном. Здесь не принято обсуждать свои проблемы, каждый сам несет свой крест, но причина не в том, что мы черствые или злые, а в том, что у каждого из нас своя большая беда, своя неподъемная ноша, и просто нет сил взвалить на себя еще и чужую. Но все чувствуют, когда у сокамерника вдруг кончается терпение и он начинает изводить себя мыслями, терзать мечтами изменить прошлое или желаниями повлиять на будущее, еще и еще раз прокручивая в уме прошедшие или предстоящие допросы, очные ставки, и прочая, прочая, прочая. Люди медленно начинают сходить с ума, и никто не в силах предотвратить это. Такое обычно случается либо с теми, кто впервые попадает сюда или с теми, у которых активно идет слушание дела в суде. Я сидел под следствием не впервые, с малолетки когда-то плавно перетек во взрослый криминал, считал себя жестким, властным, способным, как волк, вцепиться в глотку любому обидчику. Начитавшись Ницше, Макиавелли, Гитлера вместе с Библией хлынувших в тюрьмы и на зоны в годы перестройки, я окончательно решил, что миром правит зло, а я – его активный и безжалостный проводник. Сидел я на Бутырке уже второй год, успел давно смириться с ее бытом, писем с воли не получал, суд надо мной еще не начинался, и никто не мог понять, чего это я вдруг зачудил. Может, и догадывались, что в этом виноваты женщины или, вернее, их отсутствие. Психологи уже доказали, что нормальному мужику отсутствие общения с красотками – хуже смерти, но полезных выводов из этого так и не сделали. На воле баб я просто покупал, а потом брал так же, как и все звери: резкими ритмичными толчками убивая в них надежду на светлые чувства, белое платье и кольцо с бриллиантиком. Уходил стремительно, навсегда, забывая о любой из них до тех пор, пока за мной в очередной раз не захлопывались двери тюремного замка. Отсюда все шлюхи кажутся королевами, кроме тех, кто посмел тебе когда-то возразить и был наказан. Здесь да в армейской казарме мужики готовы отдать полжизни за один страстный поцелуй какой-нибудь симпатичной мадам, и свято обещают себе, освободившись, стать нежными и галантными кавалерами. Не помню случая, чтобы кто – то это вспомнил за воротами. Может быть, на воле я прошел бы мимо нее, не оглянувшись, но сейчас хотел лишь одного: еще раз увидеть, услышать ее; почувствовать ее дыхание; молить о прощении. Я был впервые отчаянно и безнадежно влюблен и знал, что она это чувствует. Я решил, что она наказывает меня своим отсутствием за то, что я был груб с нею. Но я ошибался: таковы были правила ее игры.
 
 На очередном допросе я молча уткнулся губами в ее руки, а она, нежно прикусив мочку моего уха, томно промурлыкала: «Прости, что так долго не появлялась. Я тоже очень скучала, но была страшно занята: собирала доказательства твоего участия в убийстве. Пиши-ка чистосердечное признание, малыш….»