Старая рыбачка

Старая рыбачка

В майские погожие дни, когда вовсю припекало солнце, Петр Иваныч на рейсовом автобусе отправился в Зирган, чтобы навестить своего старого друга, которого долгое время не видел. Иваныч зимой вернулся от сына. Поехал-то на недельку, а задержался поболее чем на год. Вроде у родного сына, и невестка хорошая, и внуки, и дом полная чаша, живи да живи, тем более сын уговаривал, чтобы он навсегда остался с ними, но в гостях хорошо, а дома всяко лучше. И Петр Иваныч засобирался домой, где никого не осталось. Был один друг, но и тот перебрался поближе к природе. Переехал жить в поселок. А Петр Иваныч остался в городе. И сейчас, когда вернулся от сына, он радовался. Пусть один в четырех стенах, зато стены родные. И принялся названивать своему дружку, Назару, с кем столько времени не виделись. Весь вечер проговорили. Сказал, что приедет к нему в гости, посмотрит, как тот живет, в баньку сходят, если будет желание, но скорее всего, просто посидят и поговорят по душам, чего так долго у них не было...
Смешно сказать, но Петр Иваныч заблудился в Зиргане и долго кружил по многочисленным улочкам и переулкам поселка в поисках нужного адреса. Вроде и друг подробно объяснил, как до него добраться, но оказалось, что на словах всё легко, а на деле трудно. С виду, вроде поселок небольшой, если ехать напрямки через него, а в ширину разросся, и легко можно было заблудиться в этих улочках, переулках и тупиках, что и случилось с ним. На остановке вышел. Спросил, как добраться по этому адресу и показал бумажку. Кто-то сказал, вроде недалече будет. Ты, мужик, через этот проулок шагай. Увидишь ферму, возле нее сверни и двигай в сторону пожарной части, но к ней не подходи, а смотри на взгорок, что будет по левую сторону, а там рукой подать — третья улочка от кривой березы — это она, твоя улица родимая, а там уж каждая собака нужный адрес покажет...
Петр Иваныч долго блуждал по улочкам и переулкам. И ферму нашел, и пожарку видел, и свернул правильно возле кривой березы, а третьей улочки и в помине не было. И спросить не у кого. Ни людей, ни собак. Все словно вымерли. Оно и понятно, рабочий день в полном разгаре. И опять пришлось блуждать в поисках нужного адреса. Ладно, мальчонка пробегал с удочкой. Видать, на рыбалку торопился. Глянул на адрес, хмыкнул, и шепеляво (одного зуба не было) произнес, что вот же он, ваш адрес, дядька. И ткнул в сторону дома с зеленой крышей, что виднелась среди цветущей черемухи, возле которого они стояли.
Петр Иваныч чертыхнулся. Сколько раз мимо прошел, а ума не хватило взглянуть на табличку, что была приколочена к столбу.
— Хозяин дома? — стукнув по калитке, он открыл ее и заглянул во двор, оглядываясь по сторонам. — Эй, Василич!
Во дворе чистота, если можно так сказать. Несколько пестрых кур копошились в земле, серая кошка, услышав его голос, припадая к земле, прошмыгнула по двору и исчезла в сарае. На заборе пара банок, ведро и несколько тряпок да еще прислоненная лопата. В углу собачья будка, но собаки не видно. Откуда-то донесся шум машины, где-то играла музыка. Видать, открыто окно. А что? Вроде весна, должно быть прохладно, а тут жара навалилась. В городе вообще духота, а здесь можно жить. Вон и ветерок гуляет, запахи черемухи доносит. Вроде черемуха цветет, должны быть холодные дни, а тут несусветная жара стоит который день…
— А, друг мой, Иваныч, всё же решился? — Петр Иваныч непроизвольно вздрогнул, когда в спину ткнули кулаком и оглянулся, заметив Назара в потрепанных штанах, галоши на босу ногу, рубаха чуть ли не до пояса расстегнута — это от жары, а в руках друга банку с молоком. — Ну заходи, что застыл, аки столб середь дороги. Айда, чайком угощу. Вот, за молочком ходил. Как чуял, что ты появишься. Сейчас мы с тобой посидим, по рюмке чая опрокинем, вкусной рыбкой угощу — это тебе, брат, не в магазине купленная. А нашу рыбку испробуешь (о, уже наша!), и не оторвешься от сковороды, пока всю не съешь. А еще похвастаюсь хозяйством, курочками там, грядками и яблоньками, а еще картошку посадили — у, на весь год хватит и еще останется. Всем похвалюсь, что у меня есть, а потом посидим и поговорим. Ну, брат, скажу тебе — это не жизнь, а рай на земле. Вроде недалеко от города, а разница, как между небом и землей.
Василич зажмурился, причмокнул, вздохнул, а потом почему-то нахмурился и подтолкнул старого друга к крыльцу.
— Что завздыхал, Назар? — заметив, сказал Иваныч. — Что случилось?
— Да так… — неопределенно махнул рукой Назар. — Потом поговорим, потом, а пока шагай…
И снова подтолкнул друга в спину.
Петр Иваныч остановился на крыльце. Мельком посмотрел по сторонам. Пока бродил в поисках нужного адреса, некогда было по сторонам смотреть. А сейчас… Он восхищенно поцокал языком и закрутил головой, осматривая местные красоты. А что, может, правда, что рай на земле. Повсюду черемуха цветет, там и сям яблони видны и сирень чуть ли не в каждом палисаднике, а когда она зацветет, ух, какой запах будет! Крыши под солнцем. А солнце яркое, аж глаза слепит, не то, что в городе — постоянно в дымке, а тут, как показалось, даже воздух искрится, такой чистый и сразу же захотелось вдохнуть в себя и задержать на мгновение, чтобы вдосталь насладиться этими весенними ароматами. И не удержался Иваныч, вдохнул, а потом медленно выдохнул и, прищурившись, взглянул в сторону реки. Низина, сплошь заросшая молодой травой. Яркая она, радостная. А чуть поодаль огромные неохватные деревья с призрачными кронами стоят. Листья еще мелковаты и поэтому казалось, что над деревьями повисли ярко-зеленые просвечивающие облака. Даже отсюда видно, как между ними сверкает вода в реке. А на другой стороне Уральские горы виднеются, а возле Зирганской горы, как её называют, словно прижимаясь к ней, стоят разноцветные домики, будто кубики игрушечные рассыпаны — это турбаза. Лето настанет и начнут горожане сюда ездить, чтобы выходные не в четырех стенах сидеть, не в этих каменных джунглях, где пыльно и душно и круглосуточно шумят, гудят, сигналят машины и мотоциклы и казалось, что весь город пропитался выхлопными газами, а на природе побывать, воздухом свежим подышать, а еще…
— Что застыл? — опять толчок в спину и Иваныч вздохнул, непроизвольно снова глянул на местные красоты и, скинув обувь на крыльце, направился в дом. — Шагай, а то у меня молоко скиснет на солнышке-то.
И снова засмеялся, а потом опять нахмурился, взглянул в сторону реки, потом куда-то перевел взгляд, вздохнул, открыл дверь и зашел в дом.
Петр Иваныч двинулся следом за ним, но остановился возле порога, осматривая небольшую кухоньку, где возле окна стол (наверное, от прежних хозяев остался), на нем хлебница, прикрытая полотенцем, рядом солонка и крупная головка лука. Стояла печь, но видать не пользовались. Рядом газовая плита, на ней чайник с веселенькими ромашками на боку и небольшая кастрюлька. Много ль нужно одному-то? Всего ничего. Да, еще возле стола три табуретки. Голубенькие, но уже местами краска облезла.
Петр Иваныч прошел в горницу. И тоже с любопытством стал осматриваться, не слушая старого друга, который принялся хлопотать на кухоньке, загремел посудой, зазвякал ложками и вилками и всё о чем-то рассказывал, а Петр Иваныч его не слышал. Он стоял, оглядывая светлую горницу, где тоже был стол, в углу тумбочка и радио, напротив входа на комоде телевизор, за голландкой спряталась кровать, а возле входа диван. Вроде обстановка бедноватая, но от нее шло тепло и покой, который сразу же почувствовал Иваныч, и которого так не хватает в городе. Сразу захотелось присесть на диван, прислониться к спинке, закрыть глаза и слушать какую-нибудь передачу по радио, пусть оно потихонечку бормочет, а лучше прислушаться к уличным звукам. Вон как разоряется соседский петух, того и гляди голос сорвет. И, правда, хорошо тут. Петр Иваныч опять осмотрелся, вспоминая, как друг жил в городе, что у него было в квартире, какой ремонт, какая обстановка, а тут… Здесь совершенно все по-другому, даже бедновато, если сравнить с его городской жизнью, как он уже успел заметить, а на душе почему-то тепло стало…
— И, правда, Назар, хорошо устроился, — не удержался, качнул головой Петр Иваныч, заметив в окне низину, заросшую молодой травой, речку, блестевшую под солнцем, а на другой стороне темнел крутой склон Зирганской горы. — Хоть картины пиши.
— А я о чем толкую, — вздернув брови, ткнул пальцем Назар. — Эх, что я столько лет держался за этот город — не понимаю. Видать, ум появляется ближе к старости, а до этого времени лишь сквозняк в башке гуляет. Да, наверное так и есть… Тут душой отдыхаешь. А в городе как было, смену отстоял, вернулся домой и быстрее на диван, потому что устал. И валяешься весь вечер, таращишься в этот телевизор и не знаешь, чем бы заняться. А тут все по-другому. Вот не поверишь, Петро, я столько работы переделываю, что сам удивляюсь. К рыбалке пристрастился. Чуть ли не каждый день бегаю на обрывы, несколько штучек поймаю, поговорю с нашей знаменитой бабой Верой, а потом возвращаюсь. Поговорю… Ай, опять! — он махнул рукой. — Всё не могу привыкнуть, что не стало нашей рыбачки. Как-то неожиданно произошло и поэтому на душе больно и непонятно. Вроде бы только что с ней разговаривал, она еще пристыдила меня, что ленюсь на рыбалку ходить, а я посмеялся и всё на этом. И в последний день, когда с ней встретился, до сих пор не могу простить себе, что не пошел проводить её. Видел же, что с ней плохо, а сам остался. Побоялся, что станет ругать. Она не любила, чтобы ей помогали. Всё сама норовила делать. Эх, бабка, бабка… — он вздохнул и снова махнул рукой. — На прошлой неделе схоронили. Всем поселком в последний путь провожали. Ладно, потом поговорим, — он нахмурился, помолчал, искоса взглянул в окно, где виднелась река, и снова стал говорить. — А сейчас про свою жизнь расскажу, как здесь живу. За день навкалываюсь на огороде, к примеру, или в саду, да мало ли работы бывает, а потом усядусь на крылечке, закурю и сижу, поселок слушаю. Там корова замычала, а вон там овечки заблеяли, у соседа петух недуром загорланил, по трассе машина прошумела и снова поселковские звуки со всех сторон. Эх, хорошо-то как! А бывало, кто-нибудь из соседей заглянет, а в городе соседей по подъезду не знаешь. А тут, словно всю жизнь прожили рядышком.  Посидим, покурим, а то по стопочке опрокинем и снова сидим. Здесь много не нужно говорить. И так друг друга понимаем. Вроде сидим, каждый о своем думает, а разобраться, все думы об одном — о жизни мысли-то, о ней, родимой…
Назар был старым другом. Можно сказать, роднее родных стал за долгие годы. Петр Иваныч уж забыл, сколько лет дружили. Всю жизнь рядом прожили. Мальчишками были, привет-привет и всё на этом, а подружились в техникуме, когда они из-за девчонки подрались. Не поделили. А она взяла и с другим стала гулять, оставив их с носом. Наверное, общее горе их сроднило, как они потом смеялись. И в армию вместе ушли, даже в одном взводе были, друг за друга горой вставали, а вернулись, на завод устроились. Время подошло, свадьбы сыграли, квартиры получили в одном подъезде. И не успели оглянуться, а жизнь-то пролетела. У Назара жена рано ушла из жизни. Опухоль обнаружили, но поздно. Быстро сгорела. Сильно убивался Назар. И водкой пытался горе залить, не помогало. На всё рукой махнул. Жить не хотелось. Ладно, Иваныч с женой его стали тормошить. Потихонечку, но всё же вернули к жизни. Правда, радость оказалась недолгой. У Иваныча супруга умерла. Легкая смерть, как говорили. На кухню пошла и всё. Охнула и осела. Пока врачи приехали, она уже не дышала. И получилось, что теперь Назару пришлось друга поддерживать. Долг платежом красен, как некоторые говорили. Да лучше бы не иметь такие платежи! Так получилось, что друзья стали вдовцами. Дети разъехались. У каждого своя жизнь. У каждого семья, детишки бегают. Редкий раз в гости приезжают. А Назар давно стал поговаривать, что собрался уехать из города куда-нибудь поближе к земле. А тут подвернулся обмен. Захар не раздумывал, когда дом увидел. Правда в последний вечер сокрушался, всё жену вспоминал, что она хотела свой домик заиметь, чтобы возиться по хозяйству, чтобы на свежем воздухе быть, чтобы… У нее много было причин, из-за которых хотела перебраться. И не успела… И пришлось Назару одному перебираться в Зирган. Так и остался в нем жить…
Петр Иваныч, когда вернулся от сына, собирался к другу съездить, но времени не нашлось, хотя, можно сказать, Зирган неподалеку от города находился. То одно, то другое, третье, пятое и десятое, вроде мелочные вопросы или проблемы, которые нужно решить, а оглянется, уже день на исходе, месяц пролетел и не заметил, а там и год прошел, а он до сих пор собирается. Всё общение свелось почти к ежедневным телефонным разговорам, а чтобы махнуть рукой на всё, собраться и мотануть к дружку — на это времени не хватало. Правда, можно было сказать, какой же ты друг, если не можешь найти полдня или день, а два дня еще лучше, чтобы съездить к нему, чтобы посидеть и поговорить по душам, как раньше бывало. То Иваныч к нему спустится, то Назар поднимется. Вроде много не говорили, уж за всю жизнь столько переговорено, хоть книгу пиши, а всё равно находились темы для разговора. А то просто посидят на кухне, по рюмашке выпьют, жен повспоминают, ребятишек, которые не могут найти времени, чтобы проведать родителей. Разойдутся и на душе легче становилось. Каждый знал, что у него рядышком есть настоящий друг, которому можно всё в жизни доверить, с которым хоть в разведку, как говорится, с которым… Да мало ли чего можно сказать, главное, что они настолько были близки, что родные братья позавидовали бы. А уехал Назар и чего-то не хватает. Пусто стало дома. Телефон — это хорошо, но он никогда не заменит живого общения. И Петр Иваныч плюнул на все дела и поехал к старому другу…
Уже после стола, когда они выпили по рюмашке, а больше не хотелось в такую чудную погоду, зато чай с травками от души напились да еще с медом, с ватрушками, которые соседка принесла, а здесь как-то принято друг друга угощать и все старались каждому не то, чтобы помочь, а так, словно так и должно быть, чем-нибудь угостить или что-нибудь занесли как бы по дороге. И получалось, что одна печет пирожки, к примеру, с капустой или калиной, а едят, чуть ли не всем проулком. И сейчас два друга сидели за столом и дули чай с медом, нахваливали ватрушки, а перед этим еще от яишни не отказались с салом, отведали жареной рыбки, от которой нельзя было оторваться, да зеленый лучок и молоденькая редиска с грядки, и всё это под рюмашечку... И получилось, не простой стол, а царское угощенье.
А сейчас они вышли на крыльцо, уселись на ступеньку и молчали. Курили. О чем-то думали, к чему-то прислушивались, а Петр Иваныч все больше по сторонам поглядывал, с любопытством рассматривая соседские дома, реку, что неподалеку протекала, ребятишек, которые в низине, заросшей молоденькой травой, устроили футбол и с криками гоняли мяч, не соблюдая ни каких правил.
— Правда, Назар, хорошо у тебя, — вздохнув, сказал Иваныч и обвел рукой окоём. — Глянь, какая красотища! До горизонта всё видно, каждую пичужку слышно, а природа вокруг, что не налюбуешься. Я бывал раньше в этих местах, но всё как-то проездом. Даже времени не было, чтобы остановиться, присесть и просто немного отдохнуть, а не торопиться сломя голову. А сейчас сижу, и душа радуется…
— Вот о чем я и говорю, — перебил его Назар. — Тут всё по-другому. И люди другие, и жизнь по-другому идет. Вроде за день кучу дел переделаешь, а сядешь на крылечке и такое чувство, будто время замедлило ход. И, правда, Иваныч, тут время какое-то тягучее, неторопливое. Не то, что в городе, где приходится мчаться с огромной скоростью, приходится бежать и торопиться, а оглянешься, всего ничего сделано за день и силушки не осталось. А тут… Эх, да что говорить-то! Тут жизнь другая. Не каждый может её понять, не каждому она по душе, а кто почует её — эту жизнь, пропустит через себя, он и останется в ней в — этой самой жизни и лучшего ему уже не нужно, потому что он нашел себя. Да, так оно и есть…
Назар сказал и замолчал, прислонившись к перильцам.
Иваныч тоже молчал.
День на дворе. Солнце над головой. Солнце яркое, весеннее, но в то же время, жаркое. В городе сейчас настоящее пекло, а тут жара не ощущается. Река близко да ветерок гуляет, ветвями шевелит и молодую траву взъерошивает, а то поднимет в воздух бумажку и крутит её, балуется, а потом притихнет, словно устыдившись, но через некоторое время снова начинает играть.
Иваныч сидел на крыльце, а на душе было легко и почему-то радостно. Может, потому что к другу приехал, которого уж столько времени не видел, а может, сама поселковская жизнь заставляет радоваться, когда наблюдаешь за ней. Вроде тихо в Зиргане, а прислушается, то там машина прогудела или просигналила, то трактор зашумел, а со стороны трассы то и дело доносится шум проезжающих машин. Воробьи расчирикались, того и гляди раздерутся. И ребятишки в футбол играют, а некоторые помчались к реке. Купаться еще рано, зато можно на берегу посидеть или поискать дикий лук. Да мало ли развлечений у ребятни? Было бы времени побольше, а чем заняться — они найдут…
— Ну, так что ты хотел рассказать? — неожиданно повернувшись, сказал Петр Иваныч. — Гляжу, хмурый сидишь. Заметил, всё куда-то поглядываешь. Что случилось с бабкой? Начнешь говорить и замолчишь. Опять два-три слова про нее и снова молчок. Что произошло, Назар?
И он покосился на друга.
— Я же сказал, что нет ее — моей напарницы по рыбалке, — помедлив, сказал Назар. — Себя виню, что не пошел до дома проводить. Ведь видел же, что ей плохо, а тут рыба, словно с цепи сорвалась, я такого клева еще не видывал. И увлекся. А опомнился, уже поздно было. Лишь на следующий день узнал, что она умерла. Вот, на прошлой неделе всем поселком хоронили. Хоть с характером была она, а в Зиргане ее любили. Многим помогала, очень многим…
Сказал и замолчал, о чем-то задумавшись.
— И чем же она знаменита? — не выдержав долгого молчания, сказал Иваныч. — Всем поселком провожали…
Не договорил. Пожал плечами и стал ждать, когда друг начнет рассказывать.
Порыв ветра и донеслись голоса. Ребятишки продолжали гонять мяч в низине. С крыльца было видно, как вместо ворот они притащили кирпичи и камни, разбились на две команды и ну давай гонять потертый мяч. Мимо протарахтел мотоцикл. За рулем молоденький паренек. Остановился возле ворот. Постоял, наблюдая за игроками, погрозил вратарю, который стоял в воротах в школьной форме, а потом, виляя по тропке, направился в сторону фермы.
— Знаешь, Петро, я расскажу тебе, как познакомился с ней, — задумавшись, сказал Назар. — Интересная она — эта бабка Вера. Правда, тяжело пришлось ей в жизни. Не позавидуешь… — Назар помолчал, словно вспоминая, а потом снова стал говорить. — Я познакомился с ней, когда в Зирган перебрался. Первые дни занимался хозяйством. Пока с вещами разобрался, расставил да развесил и установил, потом здесь приколоти, там прибей или оторви, чтобы не мешалось… В общем, закрутился в первые дни. Вымотался, спасу нет! А тут сосед вечерочком заглянул. Сидим, как сейчас с тобой, разговариваем. Я за рыбалку завел разговор, есть ли рыба, что ловится, да где можно порыбачить, чтобы просто душу отвести, хоть чуточку отдохнуть. Сосед взглянул на речку и показывает на обрывы, — и Назар ткнул пальцем, где сквозь листву сверкала вода под солнцем. — Говорит, лови под обрывами. И рыба есть, и ходить недалеко. По берегу походи, найдешь, где пристроиться, но сразу предупреждаю, если на бабку Веру наткнешься, близко не подходи к ней, а тем более не вставай на её место, сразу прогонит и имя не спросит.
Я засмеялся.
— Какая бабка? — говорю соседу. — Ты ничего не напутал? Старуха и рыбалка — это несовместимо. Факт!
И опять засмеялся.
— Эта баба Вера — наша местная знаменитость. Ничего, Назар, познакомишься. Та еще бабка! — на полном серьезе сказал сосед и повторил. — Главное — место не занимай. В два счета выгонит.
Поговорили и сосед ушел.
Я стал собираться на рыбалку. Да какие сборы? Накопал червячков, горбушку хлеба в карман, туда же мешочек на всякий случай, а вдруг рыбину поймаю, подхватил удочку и отправился к реке. Заодно решил взглянуть на нее, что за места, где рыбаки ловят, если вообще ловят. Ну и потихонечку стал продвигаться к обрывам. Издалека заметил, что на краю стоит старуха. Даже не стояла, а ходила по берегу и в руках у нее удилище. Я не стал мешать, тем более сосед предупредил. Встал поодаль, забросил удочку, а сам нет-нет, покошусь на старуху. Она долго не рыбачила. При мне вытащила пяток хороших голавлей и гляжу, стала собираться. Странно как-то… Рыбалка в самом разгаре, можно сказать, а она удочку сматывает. Когда мимо меня проходила, нахмурилась, взглянула, у меня мурашки побежали от её взгляда.
— А что уходите? — я решил поинтересоваться. — Так хорошо клюет, а вы…
Не договорил, когда опять на её взгляд наткнулся.
— Мне хватит этой рыбы, — она проскрипела.
А голос простуженный!
— Ловили бы еще… — я опять не удержался. — Рано уходить.
— Мне хватит, — снова простужено заскрипела она. — Ни к чему лишнюю ловить. Все хотят жить и рыба — тоже.
Сказала, опять взгляд на меня и потихонечку пошла в сторону поселка.
Я сунулся на бабкино место, когда она скрылась за поворотом. А там аж тропка протоптана, как она по берегу ходит. Я успел поймать пару небольших голавчиков, крупного ельца и всё на этом. Клев прекратился. Посидел на берегу. Посмотрел по сторонам. Ниже по течению перекат шумит. Посредине остров тянется, а за ним обрывы краснеют, а чуть подальше склон горы, заросший лесом. Да, красивые места и рыба есть, как я заметил. Дальше уж не пошел искать новые места для рыбалки. Здесь больше понравилось, да и от дома недалеко. Можно в любое время отправиться на рыбалку. Собрал удочку, рыбу прихватил и пошел домой.
А с утра снова стал делами заниматься. Закрутился по хозяйству, некогда было пожрать. Зато на пользу. Потихонечку стал привыкать. Правда, первое время к вечеру едва разгибался. Ладно, соседи хорошие. Да и вообще, скажу тебе, Петро, здесь хорошие люди живут. То один придет, помощь предложит, то другой, то всяких пирогов притащат или молочка принесут. В общем, потихонечку стал обживаться. Да, о чем я говорил?
И Назар взглянул на друга, который сидел рядом с ним на крыльце.
— Ты же про бабку Веру стал рассказывать, — покосившись, сказал Иваныч.
— О, точно! — всплеснул руками Назар. — Прыгаю с пятого на десятое… В общем так… В следующий раз поднялся чуть свет. Хотел на бабкином месте порыбачить, пока ее нет. Прихожу, а она уже топчет свою тропинку, словно никуда не уходила. И уже пара рыбин лежит в лопухах. Поздоровался с ней, она лишь кивнула в ответ и снова взгляд на меня, словно сказать хотела, что приперся сюда, кто звал тебя? Ну, я отошел в сторонку, чтобы не мешать и гоняю поплавок по течению, а сам наблюдаю за старухой. Мне же интересно!
— Что размахался удочкой, аки кнутом? — неожиданно раздался простужено-скрипучий голос старухи. — Ты же не стадо коров гонишь, а рыбу ловишь. Что зазря хлещешь-то, аж брызги во все стороны разлетаются. Так всю рыбу распугаешь. Один вред от тебя и ничего более.
Ткнула меня носом и отвернулась. Опять принялась топтать свою протоптанную тропку вдоль обрыва. Забросит удочку, пройдет с десяток метров, вытащит, вернется и снова повторяется всё с начала.
Я промолчал. Не стал спорить с ней. Подальше отошел от нее и ловлю мелочевку. То плотвичка попадет, то верховка, то елец затрепыхается. А бабка снова с пяток хороших голавлей поймала и стала собираться.
— Что, бабуль, пять голавлей — это норма? — не удержался, немного с ехидцей засмеялся. — Утро на дворе, лови да лови, а ты уже уходишь.
— Да, ухожу, — буркнула старуха. — Мне рыбы хватит, а тебе надобно научиться довольствоваться малым, а не хапать всё подряд, как привык.
И не оглядываясь, она направилась в поселок.
Я лишь головой мотнул, но промолчал. Дождался, когда опять за поворотом скроется, и на её место встал. Успел поймать небольшого голавчика, и клев как обрезало. Кидал-кидал и тишина. Собрался и тоже ушел.
Хотел уж было бросить эту рыбалку. Что ловить мелочевку. Хотя для одного и мелочь подойдет. Яишенку там с пескариками поджарить. У, как вкусно! Или ушицу из мелочи сварганить — милое дело. В общем, не удержался и снова пошел с утра пораньше. И опять бабка опередила меня. Уже стоит… Нет, уже топчет свою тропинку. Пока шел, она парочку успела поймать. Видел, как вытаскивала. Я издалека кивнул головой, не стал окликать, тем более подходить. Думаю, крикну, так еще нагоняй получу, что разорался. И правильно сделал, что не кричал. Вижу, она головой кивнула, чтобы к ней подошел.
— Вижу, неугомонный ты, сынок. Нравится рыбалка. Ну ладно, пристраивайся возле меня, — сказала она, кивая на обрыв. — Что ловишь сеголеток? Пусть растут. Вставай рядышком. Рыбы хватит на двоих, еще и останется. Рыбачь…
Сказала и опять принялась топтать тропинку.
Я встал чуть пониже по течению, чтобы леской не перехлестнуться. Правда, в тот день рыбалка не удалась. Клев плохой был, погода менялась и ветер поднялся. И наша рыбалка незаметно перешла в разговор.
— Это ты перебрался в поселок? — покосившись, сказала она. — А что в городе не жилось? Все туда рвутся, будто там медом намазано, а ты оттуда уехал. Почему?
И опять взгляд хмурый, вопрошающий.
— Знаешь, баб Вера, я давно собирался, — запнувшись, сказал ей. — Мы с жинкой мечтали о своем домике, чтобы огородик был, курочек развести. Она рвалась в деревню и не получилось. Умерла. Затосковал без нее. Дети далеко. Все определены. У каждого своя жизнь. Что в их семьи лезть? В общем, когда представился случай, я купил домик в поселке и перебрался сюда. Честно скажу, не жалею. И жинке бы понравилось. Она о таком доме мечтала. А теперь одному придется жить. Она, наверное, сверху смотрит на меня и радуется.
Сказал, нахмурился и опустил голову, вспоминая жену и прошлую жизнь.
— Ничего, всё будет хорошо, Назарка, — сказала она. — Время не лечит, но боль немного утихнет. А люди здесь хорошие. Думаю, сам убедился.
И неожиданным было, услышать ее надтреснутый короткий смешок.
— А ты, баб Вера, давно пристрастилась к рыбалке? — набравшись смелости, сказал я. — Что ни говори, а рыбалка — это мужское дело. А ты ходишь, словно на работу. Но главное, что умеешь рыбу ловить. Вон каких вытягиваешь, аж позавидуешь.
Она призадумалась. Видать, вспоминала. Потом удивленно вскинула редкие белесые бровки, хмыкнула и поправила платок.
— Если память не изменяет, — сказала старуха. — Я уже поболее пятидесяти лет топчу эти обрывы. Хотя нет, здесь я в последние годы рыбачу, потому что ноги болят, да и сама стала хворать, а помоложе была, так по всей округе ходила. У, как далеко забиралась!
И она покачала головой.
— Поболее пятидесяти лет? — удивленно сказал я. — Что за нужда заставила заняться не женским делом? Ладно, летом побаловаться на бережку, а зимой — это уже тяжело, как физически, так и морально.
Сказал, и закачал головой, представляя этот долгий срок.
— Я девчонкой была, когда отец стал брать меня на рыбалку, — вспоминая, медленно и часто останавливаясь, стала рассказывать баба Вера. — Раньше семьи были большие. И в нашей семье было восемь детей. И все девки. Отцу тяжело управляться со всеми делами. А он был рыбаком. Никто из дочерей не соглашался с ним ходить. А я пошла. Раньше много рыбы в реке водилось, не то, что сейчас. Вот отец и приучил меня к рыбалке. Вдвоем уходили. Он секреты рассказывал, а я запоминала. Много рыбы ловили. Всей семье хватало, а лишнюю продавали. Так и жили. А время подошло, меня замуж отдали. Жених отсюда был, из нашего поселка. Ушла жить в чужую семью. И на этом моя рыбалка закончилась.
Новая семья — это чужой монастырь, куда со своим уставом не сунешься. Тем более что свекровь была строгой и своенравной женщиной, у которой не забалуешь и лишний раз к родной мамке не сбегаешь. А на рыбалку тем более не отпросишься, потому что она считала, что рыбалка — это баловство и пустая трата времени. И приходилось горбатиться весь день. У них семья была огромная и в основном девчонки. Два мужика в доме — это свекор и мой муж, а остальные женщины. Всякую работу приходилось выполнять, как свою, так и мужицкую. Так и жили…
А потом началась война. К тому времени у меня подрастали свои ребятишки. Муж и свекор ушли на фронт. Следом отправили родного отца. Тяжелой стала жизнь. Чуть более года прошло, а в поселке остались одни старики и калеки. Всех мужиков отправили на войну. Вот тогда узнали, что это такое — тяжело. Работали от зари и до зари, а еды на столе не было. Голодно стало. Моей матери вообще туго пришлось. Отец на фронте, а она с дочерьми. Некому помочь. Вся работа на их плечи легла. Отощали — страсть! И в один из вечеров, когда я вернулась домой, подошла свекровь. Долго стояла, о чем-то думала. На меня взглянет, а потом на своих дочерей, на моих голодных ребятишек, которые то и дело дергали за подол платья и хлебушек просили. Долго смотрела, а потом дотронулась до плеча.
— Помнится, ты, Верка, рыбалкой баловалась? — сказала она и опять нахмурилась. — Думаю, сноровку не растеряла. Голодно стало. А ребятишкам не объяснишь, они постоянно кушать просят. Вон, одни глазищи остались. Верка, может, сходишь к матери, а? Ведь какие-никакие снасти должны остаться после отца. Хорошо бы рыбу к столу иметь. Я всяко думала. Надо спасать семью. А если будет рыба — это же спасение для нас. Сходи к матери, поговори с ней. Надеюсь, она не откажет…
Сказала, взглянула на меня, а сама худющая, аж взглянуть страшно.
Я собралась и отправилась к матери. Долго искала рыболовные снасти. Выбрала удилище покрепче. Разыскала крючки. В те времена крючки — ой, как ценились. Не достанешь, а можно лишь обменять у старьевщика на тряпье или кости. Я взяла, что мне нужно было. И с той поры снова началась моя рыбацкая жизнь.
И в первую рыбалку я столько наловила, что едва до дома смогла дотащить. Ввалилась во двор. Кричу свекрови, чтобы помогла. Она вышла на крыльцо и не удержалась, прямо на ступеньку уселась, ноги подогнулись, когда увидела, сколько рыбы я смогла наловить — это же какое подспорье в тяжелые времена. Обрадовалась свекровь, а я еще больше была рада. Слишком тяжело смотреть в голодные глаза ребятишек.
Шел второй год войны, когда принесли похоронки на мужа и отца. Свекровь слегла. Не выдержала смерти единственного сына. Совсем стало тяжело жить. На рыбалку ходила, когда было свободное время. На работу уходишь и не знаешь, когда вернешься, а придешь, нужно за хозяйством присмотреть, свекровь болела, дома одни ребятишки. Вырвусь на рыбалку, приволоку рыбу, свекровь говорит, чтобы часть отнесла матери. Вот и делила рыбу на три части. Одну себе оставляла, другую матери относила, хоть немного ее поддержать, а третью продавали или на что-нибудь меняли, а то вовсе раздавали по соседям, чтобы им помочь. А по весне друг за дружкой умерли свекровь и моя мать. И вся забота о двух семьях легла на мои плечи. И если бы не рыба, еще неизвестно, как бы мы выжили. Да и выжили бы вообще — неизвестно…
Сказала баба Вера и снова замолчала. Она сидела на краю обрыва, удочка рядом лежит, а сама куда-то вдаль смотрит и молчит, лишь губы едва шевелились. Может, задумалась, а может со своими разговаривала. Кто знает…
Я тоже сидел и молчал. Не хотелось торопить старуху. Сидел, вспоминал её рассказ, смотрел на Уральские горы, что были за рекой, на горбатую Зирганскую гору. По склонам сплошной лес, местами проплешины полян, а смотришь и кажется, что горы не зеленые, а голубоватые. На них можно часами глядеть и не надоест…
— Вот так мы и жили, Назарка, — неожиданно простужено-скрипуче сказала она. — Главное, что выстояли. Всё выдержали и голод — тоже…
— А как же зимой ловила, баб Вера? — тут уже я не удержался и спросил. — Зимы у нас суровые — метельные да морозные. А ты на рыбалку…
— Жизнь всему научила, Назарка, — помедлив, сказала старуха. — Удочку придумала. Сама смастерила. Сейчас похожими ловят. Сходила в кузню. Уговорила кузнеца и он выковал мне крепкую пешню. Долго думала, как сделать, чтобы лунки до утра сохранить. Так промерзали, хоть новые пробивай. И придумала. Иду на рыбалку, а с собой снопики из соломы несу. А вечером, когда уходила, эти снопики заталкивала в лунки и присыпала снегом. Утром вернусь, снег сброшу, снопики расковыряю, а лунка чистая и долбить не нужно. Вот так и приспособилась ловить в лютые морозы. И нам удалось продержаться на рыбе всю войну. А сейчас душа радуется. Раньше-то ходила, чтобы семью спасти, чтобы матери и соседям помочь, кому очень уж тяжело приходилось жить, а сейчас рыбачу ради собственного удовольствия. Никто мне не мешает. Много лет живу одна. Соберусь утром и подаюсь на обрывы. Немного себе оставлю, а остальную рыбу по соседям раздаю. Ведь не у каждого время есть, чтобы на рыбалку сходить. Вот я и помогаю. Одни радуются, когда гостинец приношу, а некоторые в поселке посмеиваются и пальцем возле виска крутят, мол, старая дурочка на рыбалку потащилась. А я не обижаюсь на них. Смеется тот, кто смеется опосля всех. Да, Назарка, жизнь всех расставит по местам и каждый ответит по делам своим…
Она замолчала. Долго сидела, о чем-то думая, а потом поднялась и, не обращая внимания на меня, потихонечку направилась в поселок.
Я остался возле реки. Долго смотрел ей вслед. Баба Вера медленно шагала по тропке, держа в руках удочку и брезентовую сумку, откуда торчали хвосты голавлей. Сейчас вернется в поселок, себе чуточку оставит, а потом пойдет по соседям и всю оставшуюся рыбу раздаст. И занималась этим уже поболее пятидесяти лет. В войну спасала свою семью, подкармливала соседские семьи, раздавала рыбу всем нуждающимся, спасая от голода. Она не задумывалась над этим, а просто помогала чужим людям выживать в тяжелое военное время.
С той поры подружились с бабкой Верой. То на рыбалке увидимся, то, как бы случайно ко мне заглянет и рыбу занесет, скажет, что мимо проходила и решила проведать, а то забеспокоилась, почему на рыбалку не приходил, уж не захворал ли случаем. Чай поставлю, плюшки-ватрушки на столе, конфеты и варенье, а она кусочек рыбки возьмет и весь вечер щиплет. Вроде засидимся допоздна, а уйдет, глянешь на стол, а баба Вера кроме этого кусочка рыбы ничего в рот не взяла.
Но недавно, когда я пришел на рыбалку, увидел, что баба Вера не топчет свою тропку, как обычно, а просто сидит на берегу на рваной дерюжке и смотрит на речку, на горы и леса, то голову поднимет, и на предрассветное небо глядит. Что-то меня насторожило. Странным показалось, что она не рыбачит.
— Баб Вера, а что сидишь и рыбу не ловишь? — сказал я, когда поближе подошел. — Что случилось?
— Ничего, Назарка, — помолчав, как-то медлительно и чуточку невнятно сказала она. — Видать, отрыбачила своё. Удочка в руках не держится. Выпадает. Наверное, тяжелая стала, а может руки ослабели. Не знаю…
И опять замолчала, внимательно всматриваясь в рассвет, где вот-вот должен был мелькнуть первый луч солнца.
И у меня на душе кошки заскребли. Вроде недавно же, всего лишь на прошлой неделе встречались на рыбалке, а потом я заходил к ней, калитку подправил — провисла, да на крылечке две досочки заменил. Посидели с ней, поговорили. Она про жизнь рассказывала, а я слушал. Вроде всё было хорошо. Ни на что не жаловалась. А тут сразу как снег на голову — руки не держат. И у меня как-то нехорошо стало на душе…
— Ладно, баба Вера, отдыхай, не стану мешать, — сказал я. — Неподалеку пристроюсь. Позови, если понадоблюсь.
Сказал и ушел. Немного пониже отошел, гоняю поплавок туда-сюда, а сам нет-нет, посматриваю на бабу Веру. Долго она просидела на обрыве. И первый луч дождалась. Осветил её, гляжу, а она пальцами по дерюжке елозит, словно до луча хочет дотронуться, а не получается. Взглянет на солнце и сидит, словно греется, будто замерзла. А может и правда, что замерзла за долгую жизнь, за годы, когда в лютые морозы уходила на рыбалку, лишь бы помочь своей семье да соседям. А теперь хочет отогреться за все эти годы. Не знаю… А потом поднялась. Хотел было окликнуть, но не стал этого делать. Лишь вслед смотрел, как она едва передвигала ноги, когда шла по тропке. Хотел догнать и проводить, но баба Вера не любила, чтобы за ней ухаживали, как за больной. Сразу бы от ворот поворот получил. И остался…
Остался и принялся на бабкином месте ловить рыбу. Не поверишь, но в тот день рыба, словно с ума сошла. Готова была на голый крючок садиться. И я увлекся. А может жадность обуяла — не знаю… И ловил одну за другой. Присел в обед в тенечек. Немного отдохнул, пока клев прекратился, а потом снова взялся за удочку. Натаскал столько, что не знал, куда девать. Пакет и мешочек набил, а рыба еще осталась. Тогда стащил с себя рубаху, завязал рукава, застегнул на все пуговицы. В общем, мешок сделал. Сложил туда рыбу и еле-еле до дома добрался. А куда ее девать-то? Несколько штук оставил, а остальные соседям раздал. Несколько крупных рыбин взял и к бабе Вере отнес. Долго стучал. Никто не открыл. Думал, может, ушла к кому-нибудь и задержалась. К ближайшим соседям заглянул. Оставил рыбу для бабы Веры, а сам домой подался. Устал как собака! Поужинал, привалился к спинке дивана, чтобы немного отдохнуть и не заметил, как уснул…
Утром, едва стало светать, забарабанили в окно. Я выскочил на крыльцо и спросонья не пойму, о чем соседка говорит, а сама слезами умывается. Лишь позже дошло, что наша баба Вера умерла. Видать, плохо стало, когда она вернулась домой. В сарай зашла, где в закутке хранились рыбацкие снасти, присела на чурбачок и всё. Нашли бабу Веру, а у нее удочка в руках зажата. Даже умирая, она продолжала держать удочку, словно хотела ее с собой забрать, а может удочка и рыбалка — это лучшее, что было в ее тяжелой жизни. Кто знает… Потом были похороны. Всем поселком проводили бабу Веру в последний путь. Никогда бы не подумал, что столько народу соберется. С виду была незаметная, чудаковатая старуха, одни любили её и уважали, а другие посмеивались и считали местной дурочкой, а провожать пришли все — и те, и эти… Уже вечером, когда вернулся домой, по привычке уселся на крыльце и сидел, бабу Веру вспоминал. Я же, наверное, был последним, кто её видел и последним, кто с ней разговаривал. И тут до меня дошло, что она не просто приходила к речке. Она почуяла, что недолго ей осталось жить на этом свете, и пришла попрощаться. Да-да, прощаться, а я не понял этого. Она пришла, чтобы в последний раз взглянуть на речку, на которой поболее пятидесяти лет рыбачила. С лесом прощалась, и полянами, соловьев слушала и перекат, что был неподалеку. А еще ждала первый луч солнца и всё пыталась его удержать, елозила рукой по дерюжке, а потом подставила лицо, словно хотела напоследок согреться — это же я сам видел, но не понял и отошел в сторону, чтобы ей не мешать. А она осталась. Наверное, осталась для того, чтобы годы прошедшие вспомнить, прошлую жизнь по листочкам перебрать и по стопкам разложить. А сама сидела и смотрела по сторонам, словно хотела запомнить всё, что её окружало в этой жизни. Запомнить и хотя бы маленькую частичку увиденного унести с собой туда. Да, наверное, так и было…
Назар замолчал. Хмурился, смотрел на обрывы, где рыбачил с бабой Верой и взгляд прояснялся, но переводил взгляд в сторону её дома, и снова мрачнело лицо. И опять о чем-то задумывался. Наверное, её вспоминал, и долгие разговоры с ней и думал, что таким и должен быть человек, как баба Вера, которая поморгала всем, забывая о себе. Да, наверное, так и должно быть…
А Петр Иваныч сидел, думал о бабе Вере, смотрел на Уральские горы, что были на другой стороне, на реку, что блестела при солнечных лучах, и тут ему показалось, что вдалеке, где находятся обрывы, кто-то ловит рыбу. Он долго всматривался. Сначала решил, что ребятишки на обрыве рыбачат, но присмотрелся, и тут ему почудилось, что по берегу неторопливо шагает старуха, потом остановилась и стала что-то рассматривать в реке, а после этого присела на траву и задумалась, продолжая что-то рассматривать. Может, какая-нибудь старушка шла берегом и присела, чтобы отдохнуть, а возможно это и…