Тишина

Над остывающим бранным полем поднимался густой пар, пропитанный мясным запахом. Стаи воронья, ловко разлетаясь с клочьями напоенного кровью тумана, черным дождем падали на красную землю, и сразу же взметались в высоты, бережно держа в клювах свою добычу.
Покачивалась горячая от человеческого и конского жара пьяная земля, каждая ямочка которой была щедро напоена кровью. Телесные соки и правых и виновных безнадежно смешались, и потеряли свою былую ярость, обрели посмертное единство. Истерзанным в дневной мясорубке телам уже без надобности было искалеченное, поломанное оружие, которое сиротливо блестело здесь и там. Пройдет немного времени, и нижние воды съедят сталь, обратят его в рыжую ржавчину, которая сможет лишь стечь обратно в землю, вернуться туда, откуда человеческой волей и явилось к нам смертоносное железо.
Ничто уже ничему не грозило, и тело нашего воина с растерзанной грудью в прощальном объятии положило свою руку на обрубок шеи обезглавленного врага. Их души, тем временем, поднимались к низким звездам, и не было им уже дела ни до былой вражды, ни до своих покинутых тел. Ни слова не доносилось от оврага, заполненного утрамбованными кусками человеческой и конской плоти. Куски людей и лошадей там перемешались такой степени, что разделить и растащить эту жуткую массу не смогли бы даже плачущие матери павших бойцов. Сердце правого там смешивалось с мозгом виновного, а конская печень забилась в распоротую грудь бывшего человека.
Кровушка стекалась по низинам, звенела в ручейках, и обагряла речную воду, теряясь в темных глубинах, и, отправлялась в путь до далекого моря, до золотого Царьграда, возвышающегося на другом его берегу.
Ватная, обессилившая тишина, жадно вбирала себя и вороньи крики, и хрипы умирающих, и стоны израненных живых. Победители, одиноко бродившие по кровавому простору, как будто, не замечали друг друга, перестав сейчас быть единой дружиной, и превратившись просто в отдельных людей.
Что-то высматривая, воины бродили по бранному полю, распугивая воронов, и то и дело поскальзываясь на слизи человеческого нутра. Один из них поднял изломанное, насквозь пропитанное кровью вражье знамя, и тут же швырнул обратно, продолжая гладить своим взглядом одуревшую от боли землю.
Кто-то из воинов затянул заунывную песню, но ее слова потонули в предвечернем мраке, затерялись среди сгустков послебоевой тишины. Другой витязь что-то приговаривал вполголоса, наверное, молитву, и его глаза то проходились по оставленным телам, то взмывали в небесную синь. Третий бесцельно вертел в руках поломанный меч, отрешенно ловя его сталью, еще не потерявшей блеска, звездные лучи.
Уже ушла ярость боя, вместе с бегущим супостатом она скрылась за ближайшими холмами. Но не пришла еще радость победы, она терпеливо дожидалась завтрашнего рассвета и нового дня, в котором врага уже не будет. А сейчас была лишь пудовая усталость, да боль потерь, которая, подобно звездному свету, лучами летела от этого поля во все стороны. Скоро дойдет она и до городов, закроет теремные окна, расцветит лица жен, матерей да детей солеными жемчугами слез.
Никто не видел князя Ярослава, затерявшегося в одном из уголков мертвого поля, которое сейчас казалось необъятным. Встав на одно колено, он склонил голову над своим конем Соколком, у которого была пробита грудь и разворочена шея. Последний воздух жизни со свистом вырывался из ран вместе с кровавыми сгустками, и полузакрытые глаза боевого коня внимательно смотрели в лицо князю.
Ярослав был обязан коню своей жизнью, ведь это Соколок сегодня принял на себя удар вражьего копья, летящий в середину княжеской спины, туда, где латное железо слишком тонкое. Лежать бы князю сейчас на этой красной траве, и петь бы его дружине горестные тризные песни, не будь в его жизни столь верного друга!
Княжеская рука нежно потрепала конскую гриву, а сам воин внимательно вслушался в тишину.
- Сказывают, нет у тебя души, - шептал русский вождь, поглаживая рукой по теряющему жизнь телу, - Когда умру и я сам, то от меня еще что-то останется, и воспарит в небеса, а ты скоро без всякого остатка врастешь в землю, и по весне прорастешь молодой травой.
Князь обошел вокруг своего любимца, и продолжил:
- Но ведь мы с тобой – оба воины, и наши жизни сплетены так, что их вовек не распутаешь. Так отчего мы должны принять гибель разную, и отправиться потом дорожками разными?!
Сквозь сонный свет месяца великий воин замечал понимающий взгляд широких конских глаз, и маленькие шарики слез, проступившие в их уголках. Он страстно хотел успокоить своего боевого товарища, но никак не мог найти подходящие слова. Не придумано таких выражений, которые могли бы принести утешение живой твари, обреченной на погружение в черный мешок небытия!
- Ты, значит, останешься здесь, внизу, и покинешь меня уже навеки. Но что для меня потом будет даже Рай, если, гуляя среди его кущ, я буду то и дело оглядываться, стараясь отыскать глазами тебя. И всякий раз буду находить за собой пусть и Райскую, пусть благоухающую, но пустоту, и ничто не сможет задавить моей кручины, выползающей в самой середине блаженного сада! Рай, отравленный хоть одной ложкой горькой печали – уже не Рай, и как я смогу к нему подняться, когда тебя будет глодать могильный червь!
- Что, княже, прикажете! – неожиданно раздался тихий голос за спиной князя, отчего тот обернулся. Перед ним стоял старенький конюх, который вышел на поле, чтобы подсчитать коней, павших в сегодняшнем бою. До самых костей он пропитался сеном и навозом, а его белая рубаха казалось пестрой от въевшихся в нее разноцветных конских волос.
- Вот скажи, Сивко, ты ведь всю жизнь с лошадьми, поди, даже их язык знаешь…
- Ну, всего языка, конечно, не разумею, но кое-что понять могу!
- Так расскажи мне, есть ли у коней душа?!
- Сказывают, что нет. У медведей есть, а у лошадей – нет, хотя, если подумать, чем они хуже?! Но, мало ли чего сказывают, от одного иноземца я даже слышал, будто у бабы души нет...
- Слушай их больше, иноземцев этих, - недовольно заметил Ярослав, и повторил свой вопрос, - Сам ты как скажешь, есть у коня душа, или нет?!
- Откуда мне знать, княже. Что мы можем разуметь о тварях Божьих?! Знаем только, какие из них нам вредят, какие – помогают, а какие – ни то, ни се. А об этом нам знать не велено, не нашего ума это дело.
- Ладно, иди, отдохни. Устал, поди, за сегодня! – неожиданно резко прогнал Ярослав своего конюха.
«А что он вообще может знать про коней? Ведь они для конюха – лишь множество забот, кроме навоза да сена он ничего и не видит. Никогда он не выходил на бранное поле, под молнии мечей и метель стрел, не знает, что такое доверить боевому коню саму свою жизнь» – размышлял князь, всматриваясь в торчащий из-за черного леса кусочек рога восходящего старого месяца.
- Эх, Соколок, Соколок, ведь ничего я для тебя на Том Свете не сделаю, ничем не помогу. Даже молитву за тебя не сотворю, грешно ведь это, за животину молиться...
Ярослав еще раз потрепал конскую гриву.
- Не могу я представить себя, одинешенько летящим к небу, не чуя под собой твоей родной спины! – напоследок прошептал Ярослав.
Последний хрип вырвался из груди Соколка, и конское тело вытянулось в предсмертной судороге. Прошла навсегда его жизнь, отданная боям и походам.
Сердце князя сгребла глухая, как забор, тишина. Лишь из-под ног доносилось шуршание червяков, уже готовых забраться в еще теплое конское чрево, впиться в оставленное нутро, насладиться вкусом свежего мяса. Первый ворон бесшумным камнем скатился с холодных небес, и впился своим клювом под безответную конскую шкуру.
- Прощай, - тихо промолвил князь, и, не поднимая головы, зашагал прочь.
Но на краю темного поля он все-таки не удержался, и оглянулся назад, в сторону тоски начавшегося смертного гниения. Он вздрогнул, увидев летящего в небеса светящегося всадника, в котором князь узнал самого себя.

Товарищ Хальген
2006 год