Впечатление

Ясная июльская погода весьма благоприятствовала нашим каникулам. Несмотря на удушливую жару, доставлявшую немалые муки, мы усиленно и целенаправленно отдыхали на воздухе в стремлении опробовать все виды развлечений, наличествующих в городе и доступных нашему карману.
Но тут очень кстати родственники пригласили нас провести с ними несколько дней за городом, на базе отдыха, и мы без колебаний согласились, прельщённые, в особенности, удовольствием поплескаться в местном водоёме - уральском водохранилище.
Электричка примчала нас к месту назначения около полудня. Всего нас ехало шестеро, из коих четверо - детей. Мне было одиннадцать лет. Кате - моей родственнице, но находящейся в столь сложном родстве, что я затруднялась дать ему название - было двенадцать. Каждая из нас располагала одним младшим братом, которые в сумме составляли несносную парочку. И, разумеется, нас сопровождали мамы.
И вот мы очутились на берегу водохранилища. Вид гигантской лужи, столь вожделенной и манящей, сразу вызвал у меня симпатию. Она находилась метрах в пятидесяти от ближайших жилых объектов - это были маленькие домишки в форме параллелепипедов, слегка кривоватые и кособокие и похожие друг на дружку, будто из одного большого набора. И всё же каждый из них обладал бесспорной индивидуальностью, ибо был кривоват и кособок по-своему. Будучи не в состоянии моментально вникнуть во все тонкости их различий, я подумала, что при желании могла бы среди них заблудиться. Впрочем, они были пронумерованы. Вся местность, часто усеянная домиками, кустиками и деревцами, показалась мне довольно уютной и соблазнительной в качестве площадки для игр.
Домик, в котором мы устроились, для шестерых был чрезвычайно тесен. К тому же в нём имелось всего две кровати, а точнее, одна двухъярусная. И если вдвоём на одном ярусе ещё возможно было поместиться, то втроём уж никак не влезть, а между тем все мы собирались там ночевать. Пока взрослые ломали голову над этой неразрешимой математической задачей, мы побежали окунуться.
Вода была холодная, и я утратила в ней свою уверенность пловца. С трудом удерживаясь на поверхности, я постоянно заглатывала воду и ворочалась еле-еле, не понять, в каком стиле, поскольку при моём излюбленном брассе меня тянуло вниз, и я невольно переходила на плаванье «по-собачьи», а для кроля не могла распрямиться, как полагается. В воде разрешалось находиться всего несколько минут, а затем мы со всех ног, скрючившись и содрогаясь от холода, бежали по прибрежному песку и по мягкой траве к своему домику, где кутались в полотенца и одевались. А через некоторое время, едва обсохнем и согреемся, снова лезли в воду. И так много раз. Вскоре я почти привыкла к холодной воде. Мы с Катей заплывали всё дальше и однажды даже совершили путешествие на надувном матраце до самых красных флажков, дальше которых заплывать уже нельзя.
Тем вечером мы с Катей легли спать у соседки - у неё была одна лишняя кровать, к сожалению, не двуспальная, поэтому вдвоём нам пришлось тесновато.
Следующий день принёс огорчение: погода испортилась и не годилась для водных процедур. Солнце пряталось за тучи, вода и небо представали в серых тонах. Волны вяло облизывали песочный берег - такой же серый, как всё вокруг - и от одного их вида хотелось съёжиться от холода. С утра пораньше, надев свитера и тёплые штаны, мы занялись обследованием суши. Обошли домики, по большей части пустовавшие. Прогулялись в лесные дебри, рассказывая при этом жуткие истории об «опасных дядях», которые - во всяком случае, так утверждали - уже происходили на базе. Подобные же истории мы слышали накануне вечером, когда в сумерках вместе с взрослыми совершали поход до туалета - он находился на незначительном, но всё же пугающем отдалении от жилой зоны.
Днём на базу приехала подруга Кати, Оксана, со своей бабушкой. Катя представила им меня как свою внучатую племянницу, пояснив, что моя бабушка приходится её маме сестрой. Таким образом, я теперь знала, как называется наше с ней родство. Оксана же, в свою очередь, пояснила, что бабушка приходится мамой её папе, но у неё есть и ещё одна бабушка - мама её мамы. Однако когда у нас развился пространный разговор о родственных связях, я постоянно путала это обстоятельство, норовя назвать присутствующую на базе Оксанину бабушку мамой её мамы. Меня ревниво поправляли. Причина же моей навязчивой ошибки состояла в том, что моя собственная бабушка являлась мамой моей мамы, со второй стороны я бабушек не имела и видела необычным их наличие у кого-то другого.
У Оксаны нашлась колода из тридцати шести карт, которая совершенно отвлекла нас от сожалений о плохой погоде. Мы устроились вокруг деревянного стола, находившегося под развесистым деревом, и принялись гадать на самые животрепещущие темы. Не знаю уж, где мы набрались всех этих хитроумных способов расклада и правил толкования - часть их наверняка выдумали на ходу - но увлечённость наша до самого вечера не иссякала, а даже напротив, по мере раскрепощения фантазии «мистический» азарт наш распалялся. Оксана, хотя и самая младшая - ей было только девять лет - выказала наибольшую просвещённость в этих вещах и чаще всего руководила процессом в роли этакой хранительницы и поверенной карт, мы же с Катей составляли её «клиентуру», любопытствуя о тайнах своих судеб, будущего, настоящего и, в особенности, дел амурных. Свои манипуляции «вещунья» производила с серьёзным, сосредоточенным видом, и мы, невольно проникаясь её настроем, внимали её «откровениям» с почти правдоподобным трепетом.
При большинстве гаданий из колоды предварительно извлекали валетов и раскладывали по порядку на столе. Иногда вторым рядом к ним присоединяли дам. Эти самые «дамы и господа» всех мастей, за которыми мы подразумевали неких своих знакомых, либо нас самих, как раз и принимали на себя загадочные символы прочих карт. Символы же эти довольно скоро стали определяться нами произвольно. К примеру, шестёрка означала «дружба», семёрка - «поцелуй», восьмёрка - «любовное свидание». И так вплоть до туза, который означал «постель». Выпадение тузов вызывало у нас весёлое оживление и неприличные шуточки, от грубоватости и откровенности которых мы слегка ошалевали, но смеялись над ними безудержно.
Ночевали мы с Катей на этот раз в домике Оксаны, где у каждой стены располагалась кровать, всего их, следовательно, было четыре: Оксаны, её бабушки, её папы и мамы. Приезд родителей Оксаны ожидался назавтра, поэтому их кровати временно оставались свободными, и мы устроились на них с куда большим комфортом и удовольствием, чем в прошлую ночь, когда обе ютились на одной. Перед сном затеяли долгую болтовню, в которой приняла участие бабушка Оксаны, и мы с одобрением отметили, что она человек компанейский, совсем не чуждый интересам подрастающего поколения. Мы рассказали и услышали уйму анекдотов, забавных историй и случаев из жизни, прежде чем прозвучал призыв ко сну, и воцарилась скучная тишина.
Следующим утром было немного прохладно, но уже проглядывало солнце, и день ожидался погожий.
Приехали родители Оксаны. Мы с Катей равнодушно наблюдали, как они выносят из машины какие-то привезённые с собой вещи. Мне всё это не нравилось: чужие люди вызывали у меня робость. К тому же их появление лишило нас изрядной доли Оксаниного внимания. Хотя нас было двое, чего вполне достаточно, чтобы не скучать, мы всё-таки уже привыкли развлекаться втроём и чувствовали себя покинутыми, пока наша подруга уделяла время семье. Она находилась в своём домике, а мы, ожидая её, слонялись поблизости. Родители Оксаны закончили свои хлопоты по приезде и тоже скрылись внутри, а Оксана всё не появлялась; становилось тихо, тоскливо и одиноко. Мы обошли домик вокруг, срывая пушистые травинки и загадывая друг другу «петушков или курочек». Потом приблизились к входу.
У полуоткрытой двери мы увидели мужчину и женщину - это были родители Оксаны. Женщина находилась к нам спиной. Я смотрела на её пышные каштановые волосы, подстриженные под каре по тогдашней моде, похожего оттенка вязаную кофточку и чёрные брюки, обтягивающие её стройные слегка согнутые в коленях ноги. Эти ноги не касались земли, потому что муж слегка приподнимал её, обхватывая талию: как раз настолько, чтобы её лицо было наравне с его лицом. И их лица невидимым нам образом соприкасались. Мы не слышали их голосов, но угадывали их тайный, почти не звучащий шёпот. А быть может, вовсе они и не шептали, а лишь смотрели друг на друга, говоря одними только взглядами на недоступном нам языке. Их тонкие, гибкие фигуры - у неё много более гибкая и казавшаяся совсем лёгкой - нежно льнули друг к другу в каком-то неумолимо-естественном порыве жгучей, трепетной теплоты. Во всём этом было нечто невыразимо интимное и откровенно чувственное. Подобного я прежде не встречала, во всяком случае, так близко и так по-настоящему, и потому застыла, поражённая до глубины души, ещё не сознавая, чем именно, и что за чувства на меня внезапно нахлынули.
Должно быть, мы появились неожиданно, и они ещё думали, что находятся одни, но тут наше присутствие как-то само собой открылось. Однако они ничуть не выглядели смущёнными, и наши непрошеные взгляды словно были им безразличны, а их столь беззастенчивое поведение в присутствии посторонних детей, видно, казалось им в порядке вещей. Я ощутила такую неловкость, будто вторглась в чужое святилище. Катя, кажется, тоже смутилась. Мы переглянулись, улыбаясь с робким, стеснительным умилением.
Растворив настежь двери домика, появилась бабушка Оксаны и увидала эти нежности своего сына и невестки. Она покосилась на них серьёзно и с недоверием, так красноречиво, что я поняла: и её деликатная сцена не оставила равнодушной, но задела как-то по-своему. Мне стало любопытно, почему она так смотрит. И я смутно представила себе, что должна испытывать мать, видя, как её сын - быть может, самое родное и любимое, что есть у неё на свете - так нежно обнимает чужую женщину. И ведь женщину, с которой связан уже десять лет, а обнимает её страстно, словно в первый раз, и шепчется с ней, как больше ни с кем не шепчется. Бабушка пробурчала им что-то неодобрительное, и, право, всё это выглядело так, будто строгие старшие застигли с поличным двух подростков, запретно милующихся, да ещё в общественном месте за неимением интимного пристанища. Но ведь они были мужем и женой! Они были родителями Оксаны, почти нашей сверстницы, настоящей, обычной, живой девочки, в которой мне теперь мерещилось какое-то скрытое чудо, ибо её родители совсем не походили на родителей. Я в своей не слишком долгой жизни видела множество пап и мам, и все они слились для меня в почти безликий серый образ, который уже по своей природе не может быть красив и интересен. В своём чудовищно узком, упрощённом видении мира и при своих недоразвитых чувствах я воспринимала «родителей» - существ уже давших потомство - как нечто отжившее, неумолимо приходящее в упадок сразу после стадии бурного расцвета, когда на фоне этого увядания расцветают уже новые, порождённые ими создания. И эти две стадии, резко сменяющие друг друга в связи с переломным событием жизни - актом размножения - должно быть, неосознанно мнились мне непременным законом существования человеческих особей.
Но родители Оксаны, выглядевшие до странности молодыми, были трогательно прекрасны. Они походили на влюблённых в пору самого расцвета чувств, когда те совсем свежи, совсем новы, когда они переполняют и кружат голову. В их жестах, взглядах, обращённых друг на друга, было нечто неуловимое, непостижимое, что ослепляло, завораживало, лишало всякой веры в эти мифические десять лет супружества, за которыми мне представлялось столько несовместного с настоящими минутами. Я явилась свидетельницей простого, но очень волнующего волшебства, и мне казалось, остальные - Катя, бабушка Оксаны и сама Оксана, вслед за бабушкой показавшаяся на пороге - также потрясены, растроганы, повержены перед «видением мужчины и женщины». А им самим все мы - созерцавшие их сиротливые создания - словно были чужды, подобно тому, как бабочкам, порхающим над цветами, чужды заботы копошащихся в траве муравьёв.
Они скрылись в домике, и я почувствовала мучительную тоску, смешанную с неизъяснимым восторгом - тоску, похожую на жажду в знойный день.
- У Оксаны счастливые родители, - сказала Катя. - А у тебя родители счастливые?
Я пробормотала в ответ что-то невразумительное, изобразив небрежную усмешку и, тем самым, утаив свои переживания, которые в тот день совершенно вывели меня из равновесия. Всё, что ещё несколько минут назад меня увлекало, стало теперь безразличным, жалким, пустым. Я изумлённо смотрела вокруг и безмолвно вопрошала траву и деревья, небо и солнце, отчего по-прежнему всюду покой, словно ничего не случилось, когда ведь только что перевернулся мир. Мои мысли неистово метались, чувства как будто болели и ныли, и что-то необратимо изменялось внутри. Мне хотелось рыдать от счастья и выть от нестерпимой, невесть откуда явившейся грусти.
Оксана вернулась в нашу компанию, и мы, как ни в чём не бывало, продолжили играть. Глядя на Оксану, я бесконечно удивлялась: неужели она их дочь? Неужели видит их каждый день? Неужели живёт подле них, вместе с ними, в атмосфере их немыслимых отношений? И мне хотелось это представлять, а представляя, я в это не верила.
Мама сообщила, что мы могли бы поехать сегодня домой. Мой брат не возражал. Я же заявила, что домой хочу непременно, и я действительно хотела уехать, снова оказаться в городе, в привычной мне обстановке.
Солнце пекло уже почти как в день нашего приезда, и, даже избавившись от лишней одежды, все изнывали от жары. Катя предпочла остаться на базе. Вместе с Оксаной они предвкушали скорое купание и все вытекающие из него удовольствия. Мы же спешно собрались и отправились на электричку, увозя с собой впечатления от отдыха. Я уверена, что самым сильным из них было то моё впечатление, которое едва ли относилось к самому отдыху.
***
Через годы я поняла, что это моё детское впечатление, со временем ничуть не померкшее, постоянно оказывало на меня почти незаметное, вкрадчивое и очень деликатное влияние. Оно частенько всплывало на поверхность моего ума под видом безобидного воспоминания. И я снова и снова подвергала мысленному любованию тех двух разнополых существ, так непосредственно и невинно ласкавшихся друг к дружке. Их образ, уже довольно расплывчатый и наверняка искажённый моей памятью, неумолимо терзал моё чувство прекрасного, но терзал так сладко и так упоительно, что я его нежно лелеяла и всячески поощряла его приятную навязчивость. И я, конечно же, не отдавала себе отчёт в том, что минутная сцена, случайно виденная в детстве - всего лишь минутная сцена - задала тон всему развитию моих чувств. Сплетаясь, соседствуя или враждуя с другими воздействующими на меня силами, это впечатление - первое в моей жизни столь яркое и пленительное впечатление - привносило какой-то особый оттенок в мои склонности, вкусы, интересы, мои взгляды и мысли. Оно легло в основу моей души вместе с ещё многими впечатлениями. О, как тонка, как нежна, как ранима наша внутренняя организация, если она взрослеет под влиянием столь малых, казалось бы, незначительных сил!
Я люблю рисовать, и мои картины часто хвалят. Говорят, что мои образы, такие реальные, такие жизненные, почти обыденные, полны чувств. Но совсем не возвышенных чувств, а скорее, напротив, приземлённых, бесхитростных, простых человеческих чувств. Но именно потому правдивых и трогающих.
Однажды я решила нарисовать это видение из детства. С каким трудом оно мне далось! Сколько раз я его переделывала, пока не поняла, что никогда не смогу передать его таким, каким оно запечатлелось у меня внутри. Но я всё же закончила картину. На ней изображены мужчина и женщина. Женщина с короткими рыжеватыми волосами стоит к нам спиной. Её лица не видно, да и лица мужчины тоже - оно скрывается за копной её волос. Его руки сплелись на её талии, её - на его шее. Её головка слегка запрокинута, его - немного наклонена. Они находятся на фоне тёмной стены невзрачного домика, двери которого открыты, и на пороге стоит пожилая женщина сурового вида. Она смотрит на тех двоих, обнимая за плечи маленькую девочку с густыми тёмно-пепельными волосами, собранными в хвост. А по другую сторону от обнимающейся парочки стоят ещё две девочки, тоже спиной к нам. Одна, светловолосая, чуть-чуть повыше ростом, другая, с длинной тёмной косой, ростом пониже, обе держат в опущенных руках букетики из трав с распушившимися метёлками семян.
Мне было интересно знать, какие мысли вызовет у других эта картина. Все говорили, что им нравится, и даже по моей просьбе придумывали к ней сюжеты. Забавные получались сюжеты, и некоторые не так уж далеки от истины. Но своего впечатления я в картине не нашла. Она рождала совсем другие впечатления.
И я задумалась, что за непостижимая магия одухотворила момент, магия, которая до сих пор имеет надо мной власть, но которую невозможно ни передать в картине, ни объяснить, ни описать. Я в очередной раз представила себе тех мужчину и женщину и десять лет их супружеской жизни, так заинтриговавшие меня с самого начала. Потом я представила, что с ними произошло с тех пор, что с ними может происходить сейчас. Я почти ничего о них не знала, ничего, кроме того, что видела своими глазами. И потому я могла воображать какие угодно обстоятельства. Едва ли это утешало меня. Едва ли утешило бы, если бы я узнала о них что-то достоверное. Казалось, их образ обрёл некую независимость от них самих.
И тут я поняла, в чём чудо! Их образ запечатлелся у меня внутри как-то отвлечённо, целостно и, в то же время, недосказано, совсем как образы на картинах, эти абстрактные образы, часто не имеющие ничего общего с реальностью. Художник способен показать лишь миг. За этим мигом может мерещиться целая жизнь или, напротив, одна пустота, но миг останется мигом. И бесполезно пытаться наполнить его чем-то, что в него даже не входит. Он и так прекрасен и выразителен. И наши впечатления также не приемлют лишнее. Они не столько порождение виденного нами, сколько творения нашего собственного ума, этого художника, куда более искусного, чем наши руки. И каждый из нас, словно художник, преобразующий натуру в произведение искусства, внутри себя преобразует виденное вокруг и получает порой нечто столь восхитительное, что и сам оказывается растроган, околдован, захвачен, и хочет поделиться этим с другими, да только другие - увы! - не могут видеть это его творение, быть может, прекраснейшее из его творений.