Парк времени

ПОЧТИ ПАРОДИЯ НА БИОГРАФИЮ "ЗВЕЗДЫ"

Здравствуй, здравствуй, колодец моих воспоминаний.
Здравствуй, торжествуй и не забудь простить меня за многолетнее отсутствие.
Когда мне было двадцать лет, я писал песни о жизни. Звучало примерно так: «Жизнь не имеет ко мне никакого отношения, не удивительно, что я не очень похож на ее детей». Когда мне было двадцать лет…
 Подушки моей спальни еще не были знакомы с эротическими кошмарами, а подушечки пальцев – с чековыми книжками. Общественности я казался обычным подростком, выплеском из семьи среднего достатка. Обычным подростком… со сложной судьбой. Миллионы таких, я знаю, и сейчас болтается в районе Парка Времени.
Мечты… Ах, какие вкусные мечты, незабвенные фантазии я забрал с собой из этого далекого, нежно-далекого голубовато-сизого мира. «Бог знает, все будет хорошо. Не плачь» – это припев ко всем моим песням… того времени.
По-моему, тогда я еще не задавался вопросом, что есть Бог. И никому не посвящал свои стихи. А вот на губной гармошке я играл также усердно, как на взрослом саксофоне – потом, во времени будущем. И получал одинаковое удовольствие… от процесса.
Моя жизнь выглядела предельно романтично в те годы: когда всходило солнце, я садился за письменный стол; когда появлялась луна на ночном танцполе, я, спрятав подводку для глаз во внутренний карман пиджака цвета стали, вываливал на прогулку – лишь для того, чтобы утром вернуться к столу. Я подчинил жизнь условности творчества, я воровал у жизни, я подглядывал и подслушивал, я питался эмоциями дня и страстями ночи. Так я создавал песни. И я дарил эти песни лучам новорожденного солнца, любовницам и наркоманам с внушительными… приборами. Я учился втискивать в узкие размеры своих перлов максимум переливов.
«Солнечная машина летит полным ходом…»
Вспомнил простую аббревиатуру своего детского имени, сейчас она растиражирована и имеет несколько иной смысл в массах: DJ. Правда я редко оставлял данный примитивный автограф, меня притягивало нечто куда более банальное. Стены, предназначенные для понятных целей, я украшал иероглифами, отдаленно напоминающими туз черви или анимационное сердце с математическим обозначением – в квадрате. Любовь в квадрате. Понятно ли? Нет? Я изуродовал левое плечо, увековечив на нем этот подозрительный символ. Демонстрируя его, я предлагал свою любовь особям обоего пола. Любовь в квадрате превращалась в «любовь куда хотите». От настроения зависело… Останавливаться на достигнутом? Это не про меня. Ради усиления символичности я и правое плечо подверг унизительному испытанию, на нем и по сей день красуется сердце, вписанное внутрь квадрата. Любовь в квадрате стала любовью, зажатою в рамки. Обособленность и плен… Я неожиданно влюбился.
Как безнадежно пошло звучит и читается это слово – влюбился. Я влюблялся и раньше – направо и налево – бессчетное количество раз. Влюбленность была для меня чем-то сродни благотворительности, я занимался любовью, словно раздавал милостыню – и щедро, и равнодушно. Но вот пришла Любовь, вернее Любовь была дыханием маленькой женщины, которая легкой, но нетвердой поступью вошла в мою жизнь; маленькой женщины, с огненными волосами и фигурой, под мою копирку. Наверное, тогда я был Нарциссом.
Мы могли бы появиться из одного яйца, одна мать должна была мучаться на родильном столе, выкидывая в свет два наших тельца. Мы были близнецами, но волею судьбы матери у нас оказались разными, и значит, мы не грешили, любя кровосмесительно.
Я звал ее Джонни, хотя у нее было свое мелодичное женское имя. Но мне нравилось это прозвище, а ей хватало мудрости не препятствовать мне в проявлении этой простительной слабости.
И в моих песнях появились новые оттенки: «Джонни, моя крошка, моя маленькая девочка, я только твой певец».
Я называл ее и другими… мужскими именами, меняя их в соответствии с новой игрой. Я говорил ей: «Детка, переодевание!» И мы менялись одеждами. Я надевал ее голубое платье с глубоким вырезом, она – мой костюм цвета стали. И мы выходили на прогулку, как на охоту – в Парк Времени. Друзья запросто нас распознавали, ее ласково обзывали сукой в брюках, а меня – предателем. От этих проявлений дружеского внимания я не разлюбил Парк Времени, напротив, он сильно вырос в моих глазах, приобретя некое… патологическое очарование.
Я пел: «Парк Времени, Парк Времени, зачем ты оскорбляешь своего рыжеволосого кумира, слепого трубадура, слагающего гимны в твою поруганную честь?»
Я, конечно, не был слепым трубадуром, да и вообще я не был слепым, я видел реальность вполне отчетливо своим разноцветными глазами. И когда я поочередно, то одним, то другим, подмигивал Джонни, моя девочка пищала от восторга. Она умела оценить индивидуальность.
Я говорил ей: «Стриптиз!» – и она, совершенно голая, совершенная в своей наготе, танцевала на скамейках Парка, она смеялась и требовала акоманимента – и я пел ей под гитару: «Детка, я боюсь, что ты можешь схватить насморк». По-моему, мы были счастливы.
Прошло время, и оказалось, что счастье – испаряющийся элемент мироздания. Прошло время, и оказалось, что Джонни старше меня на целую вечность, на три года, определявших тогда целую вечность.
Когда мне исполнилось двадцать три, я сказал ей словами песни: «Прощай, милая. Я отправляюсь в путешествие, имя которому ты придумаешь сама. Земля круглая, я оставляю тебе надежду на встречу. Это все, что я могу тебе оставить».
Она быстро избавилась от надежд, как от старого барахла. Кажется, она стала актрисой, участвовала в шоу, заработала приличные деньги и, в конце концов, вышла замуж за нотариуса с хорошими манерами. Не знаю только, родила ли она ему детей. Моих детей она раз пять выскребала из чрева. Я был плодовитым самцом, по ее утверждению.
Итак, я отправился путешествовать. Красоты мира не имеют непосредственного отношения к моей биографии, я позволю себе не заострять на них внимания. Меня с любопытством встречали Разные Страны, я был даже в Японии и в России. Всюду я слыл невидалью неизвестного происхождения.
Я увлекся космической темой, и увлеченно врал, по-уайльдовски, представляясь Звездным Мальчиком. Я рассказывал людям о звездных брызгах, о летающих животных, о выжженных планетах, населенных бесполыми гигантами. Я пел им: «Мне нравится ваша голубая планета, но я далек от мысли стать равным среди равных. Я Первый Пришелец Земли».
Я не был мечтателем, предпочетшим фантазийную сказку правде жизни. Но я так убедительно пел о звездной миропорядке, что даже начал отзываться на имя героя моих песен. Люди дали мне второе имя, любовно разучив историю моей новой пластинки. Они решили, что я и есть Робби, Лучик Звезды.
Под этим именем я и вернулся в родные края. С наслаждением бродил по городу, и в Парке Времени наткнулся на рекламный плакат, испещренный названиями моих последних песен, на афишу, увенчанную надписью громадной величины, заставляющей прохожих читать мое имя. Что меня смутило? Что вызвало протест? Определенность – мне, неопределенному. Я решил избавиться от глупого имени.
Я рылся в карманах в поисках портсигара, когда случайно наткнулся на холодное тело складного ножа. Я долго рассматривал его, философствуя о том, что его имя куда благозвучнее моего. И я присвоил его имя себе. А ему завещал свое. Таким образом, мы поменялись. И я посвятил ему песню. Я пел: «Друг мой, я верю, ты добрый малый, твое честное имя пришлось мне впору. Прости, но теперь ты – Джонсон. Зато у тебя есть прошлое, а у меня – только твой холод».
Я купил жирный фломастер, пригласил для компании двух поклонников подсудного возраста, и мы двинули исправлять ошибки на моих афишах.
Роберт Нож. Каково?
После концерта, который я дал в Парке Времени, после концерта, утяжеленного электрической группой, я стал настоящей Звездой. Какой там Лучик?
Я вошел в историю.
И начал ее переделывать. Я назвал себя Его Высочеством Очередным Мессией. Я решил пострадать за человечество. С Общественным Родителем у меня совершенно испортились взаимоотношения, это Ему посвящены дерзкие строки: «Дорогой мой, по-моему, Ты занимаешься не тем делом. Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? И пока ты будешь резвиться на облаках, я спокойно все, испорченное Тобой, исправлю». Я был глуп, я разменивался по мелочам. И Спасителя Мира из меня не вышло. Все страдания свелись к венерическим заболеваниям и паре сломанных ребер.
Но мои песни пользовались подозрительной популярностью. Я строил дома, покупал тряпки в лучших модных домах, энергично бил машины, украшал камнями шлюх, украшавших мои ночи. Так я взрослел.
Я поменял имидж: сделал стрижку-люкс, тщательно умылся и стер лак с ногтей. Никто и не подумал бы теперь, что этот мистер средних лет, элегантный и сдержанный – бывший неразборчивый лунатик.
Может быть, я хотел испытать тех, кто приходил на концерты и благоговейно слушал мои стихи, заботливо закутанные в замысловатый бред электрической музыки. Я внушал им: «День изо дня я иду по одним и тем же улицам, вижу одни и те же лица. Я беспомощен, я чувствую давление жизни». Я назвал цикл этих песен «Жертва времени».
И они, мои слушатели, принялись жалеть меня, писать мне письма о кризисе среднего возраста. Они завалили мой дом безобразными красными цветами. И я разлюбил красный цвет. Они поддерживали меня и покупали безумно дорогие билеты на концерты, которые проводил мой новый менеджер, вампир-итальянец Марио.
Марио меня боготворил, хотя я давно забросил свои божественные заигрывания. И в этом его обожествлении был смертельный искус. «Какого-то Бога он видел во мне, но был ли тот Бог бел?» Марио стал моим любовником, сыном, слугою… и менеджером.
У Марио черные прозрачные глаза и губы, которые не возможно не целовать. Он уговорил меня написать о нем песню. Я смог выжать только: «У вампиров серая кожа, но они любовники, каких поискать…» Марио песня понравилась, и он сделал все возможное и невозможное, чтобы она долго держала верх в отечественных хит-парадах.
Марио хорошо развлекал меня. Он приглашал в наш дом доступных подростков, известных писателей с непредсказуемыми желаниями, девочек-моделей, глупых, но чувственно-изящных, пожилых дам с элитными родословными и тугими кошельками, внимательных мужчин, видавших виды… Марио замечательно справлялся со своим делом и я забыл о Парке Времени. Проезжая мимо некогда любимых мест, я не испытывал ровным счетом… ничего. Никаких чувств. Ни ностальгии, ни гордости. «Если не можешь больше любить – пройди мимо» – я содрал эту мысль у Ницше. Парк Времени со всеми соблазнами молодости исчез, растворился в выдуманном художниками-примитивистами лондонском тумане.
А я наслаждался славой и ее плодами. В утренних газетах читал хронику своей жизни, позировал надоедливым портретистам разных мастей, отвечал на бесконечные вопросы телевизионных журналистов. Я записал несколько пластинок, вот объединяющая их тема: «Танцуй, и я дам тебе все, что ты захочешь. Видишь ли, здесь все мое».
Но, по правде говоря, очень скоро это все мне осточертело. Скука… Скука вползла в мой кокон, а он ведь казался мне таким защищенным. И я хандрил, отказывался от приемов, я сжег все записные книжки и перестал подходить к телефону. Из меня вышел классический мизантроп.
Но Марио снова выручил меня. Он придумал шикарное развлечение. Я не имею права писать об этом подробно, потому что наши забавы зачастую попахивали… высшей мерой наказания. Агрессия, насилие, черный юмор. Тексты типа: «У тринадцатилетних девочек перламутровые горячие внутренности».
Марио проявил себя, как личность весьма изобретательная. И я сильнее привязался к нему, если оставить без внимания тот факт, что однажды я чуть его не убил. Меня внезапно взволновала слишком объемная зависимость от его буйной мысли. Но Марио любит меня, он жив и здоров.
И вот, наконец, случилось невероятное. Вряд ли Марио со всей своей мистикой и астрологией мог это предсказать. В «камеру пыток» он собственноручно приволок… тонкую алебастровую деву с глазами леопарда. Ее... Она заплакала от счастья и просто сказала: «Как долго я тебя искала. И вот… нашла». Она могла бы еще прибавить: «Я спасу тебя от безумия», – и вышел бы фарс. Но она промолчала. Она меня спасла. Имя ее – Ирис.
Она стала моей второй женой. Второй – официально, фактически – Единственной. Я молил ее в песнях: «Не дай мне сорваться, храни меня, мой Белый черный Ангел».
Ирис по-женски сумела мне помочь. Но Марио не прогнала, она разрешила мне дружбу с моим монстром. В обмен на Марио она попросила дом в Швейцарии. Точнее, она распорядилась за всех нас: «Мы переезжаем в Швейцарию!» А какая мне разница? Ненавистный город и его жалкие окрестности и мечта Ирис – гладь озера в зеленой траве. Я отправился бы за ней и… подальше.
Я написал стихотворение для Ирис, сказал, что оно посвящено нашему отъезду: «Боль прошла. Ты правильно меня поняла».
Я никогда не покажу ей Парк Времени. Я пришел попрощаться с ним, и зачем-то начал беглую автобиографию. Хорошая погода, хорошая ручка и глянцевый блокнот. Мне снова двадцать лет. «Что-то ко мне вернулось… Парк возвратил мне тишь». По-моему, это чужие стихи… Парк Времени – могила моего детства, гулкий там-там моей жизни. А, может, хватит болтовни и пора в Швейцарию?!
«Бразильский кофе, доберман, черная женщина и – для контраста – очень бледный мужчина с резким профилем. Грязные уроки жизни, кружево на столе. Непоправимо испорченный вкус».

20.08.1998 г.
г. Зеленоградск