Разноцветные мишени

 Поезд плавно покачиваясь, то ныряя в белый непроглядный туман, то вновь вырываясь на степной простор, везет меня, торопится к городу моего детства. А вслед за ним белыми ангелами несутся мои воспоминания. То роем, то выстраиваясь в ряд, то далеко отстают, то залетают вперед, а иные, впорхнув неслышно в чуть приоткрытый верх вагонного окна, садятся, словно голубки мне на плечи, на руки, на стол передо мной и заглядывают просительно в глаза - «Вспомни, вспомни»…

- Можно? – присаживается несмело за мой столик черноглазый парень.
- Садись. Наливай! – на столе початая бутылка водки, нарезанная колбаса. Сам не выпил ни капли - это для попутчиков. Вагон плацкартный, всем предлагаю…
- Кого-то поминаете?
- Да нет! Просто вспоминаю.
- Ну, будь здоров, отец!
 Ну, вот! Дожил! «Отец»… Совсем еще недавно мне говорили «брат»…
 Кого-то этот парень мне напоминает!
 «Рахимка!?»
- Тебя не Рахимом зовут? - спрашиваю, и сам себе улыбаюсь. «Какой Рахимка!? Рахимка мой, давным-давно тоже, как и я «отец», а может, уже и дед. Время быстро летит…
-
  …К тому лету я подрос и окреп настолько, что из простого зрителя, преданного болельщика и оруженосца своего отца превратился, наконец, и сам в полноправного члена городской команды стрелков по летающим тарелочкам. Как самому молодому и перспективному в этом, еще только-только зарождающемся у нас виде спорта мне, выдали ружье, настоящее спортивное, с вертикально расположенными стволами «раструбами», с удобной щечкой на прикладе, единственное в Чимкенте (тогда как все остальные, стреляли из своих стареньких, охотничьих). С этим ружьем да в куртке, сшитой матерью из небесно голубой плащевки, с большими кожаными карманами для патронов, да в иностранной спортивной кепочке, подаренной отцу кем-то из стендовиков-«сборников», я и сам , хотя бы внешне, стал походить на настоящих стрелков-спортсменов, которых нам изредка удавалось видеть на соревнованиях в Ташкенте или далекой Алма-Ате.
   Я был счастлив и горд и всеми силами старался оправдать надежды и доверие старших. Не расставался со своим ружьем ни на минуту и целыми днями во дворе своего дома «вскидывал» его, тренировал «поводку» и прицеливался во всевозможные мишени, старательно нарисованные и развешенные по всем заборам и стенам моим преданным дружком Рахимкой.
   Рахимка Юлдашев, сосед и одноклассник превратился теперь в моего верного оруженосца, так как и сам, страстно мечтал заниматься стрельбой. Но на голову меньший меня, худенький и хрупкий, он не дорос еще до настоящего ружья. И ему оставалось пока только подносить мне патроны да наблюдать за моей стрельбой на тренировках на стрелковом стенде. Тренировки эти, надо сказать, были нечастыми. Все работали, а стенд, построенный методом народной стройки простыми охотниками-энтузиастами, такими же, как мой отец, находился за городом на высоком берегу Комсомольского озера, так, что пострелять собирались только по воскресеньям.
   Мастерство мое быстро росло и я уже не мог довольствоваться моими домашними тренировками с неподвижными целями. И тогда мы с Рахимкой придумали новый, чудесный метод моей стрелковой подготовки…
   Каждый раз на стенде, после окончания стрельб, когда все стрелки и зрители их друзья и просто сочувствующие садились в тени раскидистого тутовника за общий «дастархан», мы с Рахимкой выбегали в «поле». Там, бегая по траве, усеянной черными, хрустящими под ногами осколками разбитых тарелочек, мы выискивали целые, не разбившиеся. Надо сказать, что мишени эти были «на вес золота», и хоть их и делали из дешевого угольного пека, станка для их штамповки в Чимкенте тогда не было. Тарелочки эти покупали в Ташкенте и привозили на грузовике, в ящиках с опилками, как настоящую посуду, чтобы не разбились. Их всегда не хватало, поэтому просто взять их на нашем стрельбище мы не могли, а вот собирать в траве, куда они иногда падали целыми после неудачных выстрелов, нам разрешали так как для повторного использования на стенде эти, полежавшие на солнце и уже деформированные от жары тарелочки, не годились. Дома мы любовно раскрашивали свои сокровища разноцветной гуашью в самые яркие цвета, раскладывали для просушки в тени сарая, чтоб не поплавились окончательно и аккуратно складывали в ящики. Мишени наши должны были летать. И они летали! Тем летом Рахимка научился так ловко, почти с цирковым мастерством подбрасывать их для меня в воздух и по одной, и одновременно по две, и вверх и вдоль двора и они, одна за одной, планировали над нашим забором пока не падали в угольную кучу. А мне, стоящему напротив него в стрелковой стойке нужно было подать короткую команду: «Дай!», вскинуть приклад в плечо и успеть, в те короткие мгновенья пока эта хрупкая, порхающая цель находилась в воздухе, «поймать» ее на «мушку», «повести» стволами и, «взяв» нужное упреждение, щелкнуть курками незаряженного ружья, мысленно разнести ее вдребезги...

  …Жаркое чимкентское лето, катилось меж тем, как раскаленный солнечный диск после полудня к своему закату, словно старенький кожаный мяч, который мы с пацанами гоняли еще вечерами по глубокой, теплой пыли неасфальтированных улиц, отдавая дань первой, еще детской любви футболу. А когда и август, наконец, растерял почти все листочки в отрывном календаре, отец засобирался на пасеку. Там под присмотром знакомого пчеловода стояли и несколько наших ульев. Я ехал - само собой, и очень обрадовался, когда удалось уговорить отца взять с нами и Рахимку. Отец улыбался в седеющие усы, глядя, как мы, боясь, что он передумает, торопливо грузили в багажник нашей «Победы» ружье в чехле, коробочки с патронами и полный ящик раскрашенных мишеней…
   На пасеку приехали еще засветло. Пока взрослые занимались своими делами мы с Рахимкой бегали, дурачась и радуясь свободе, после долгого сидения в тесноте машины и немного успокоились только тогда, когда нас припугнули, что покусают пчелы.
   Вечер, как всегда это бывает на природе, затянулся. Ветер, словно добросовестный пастух, погнал с гор стадо белых пушистых облачков, и солнце, хоть и спряталось уже за горизонтом еще долго пересчитывало в небе своих «овечек», помечая длинными лучами-пальцами их кучерявые спинки то желтым, то розовым, то пурпурным цветом…
   Никто не собирался ложиться спать к нашему с Рахимкой огромному удовольствию. И нам самим, несмотря на пьянящий запах степных трав и детскую усталость спать нипочем не хотелось. Когда еще выпадет такое счастье сидеть на равных у костра со взрослыми мужиками и слушать их неторопливый серьезный разговор о насущных делах: об очень сухом лете, о неважном «взятке», о предстоящем в связи с этим перевозе пасеки на новое место, о расхворавшейся жене самого старого здесь пчеловода Константиныча, которую лучше бы отвезти в город… Я сидел прислонившись спиной к коленям отца, переворачивая длинной палкой малиновые угольки в костре, гордый тем, что именно отца просят поехать на разведку нового места на горное плато, куда только он с присущей ему находчивостью и смекалкой сможет проехать на своей «Победе», преодолев сложный брод горной реки и каменистые подъемы…
   Было уже совсем темно, когда нас мальчишек уложили в вагончике на дощатые нары. Но мы никак не могли угомониться и не засыпали, а продолжали болтать и хихикать без причины, несмотря на окрики и «шиканья» старших, которые все еще сидели у костра и продолжали негромко говорить о городских новостях и последних событиях. Наконец, мы затихли, и последнее, что я, засыпая, слышал через распахнутую настежь дверь вагончика - разговор о разбойниках, которые разъезжали по всей округе на большой грузовой машине «Дайман», выслеживали одиноких чабанов и пасечников, а затем неожиданно нападали на них, отбирали и увозили скот и ульи, и даже убивали людей…
   Утром проснулись поздно, разморенные давно вставшим солнцем, которое вовсю уже грело и наш вагончик, и недалеко от него расставленные ульи, и степь, и виднеющиеся на горизонте вершины гор, на которых уже совсем почти не оставалось снега.
   Ни машины, ни отца, ни дедов пчеловодов на пасеке не было и на мой вопрос где они, баба Маша – жена Константиныча ответила, что еще затемно все уехали искать новое медоносное место. Сама же баба Маша, пожилая уже женщина лежала с «разбитой» радикулитом спиной на своей койке. Так что нам самим пришлось готовить себе завтрак. Рахимка, выросший в многодетной узбекской семье, справился с этим прекрасно. А когда баба Маша его похвалила за вкусно заваренный чай, он даже помыл посуду оставшуюся с вечера и подмел в вагончике.
   Нам было интересно бродить среди тихо гудящих ульев и осторожно наблюдать за работой пчел, снующих через маленькие круглые отверстия «летки», за тем, как они часто сталкиваются, совсем как люди в толпе, иногда, даже, падают на прилетную дощечку и смешно дрыгают лапками стараясь перевернуться, а затем сконфуженно вползают в улей с крупными комочками ярко-желтой пыльцы на ножках в то время, как другие пчелы вытекают почти непрерывной струйкой обратно и быстро исчезают в синем небе. Солнце поднялось очень высоко и мы, спасаясь от его палящих лучей, забрались под вагончик и устроились там в прохладной тени его прямо на побледневшей без света траве. Из вагончика мы взяли бинокль с одним целым «глазом» и принялись по очереди разглядывать холмистую степь и облака, и далекие горы, к которым вскоре предстояло переехать нашим пчелкам.

  …Длинную машину «Дайман», стоящую на дороге, метрах в трехстах от нас, мы увидели неожиданно. В наш бинокль хорошо было видно, как двое мужчин стояли на дороге перед своим грузовиком и кивая в нашу сторону, что-то говорили третьему с биноклем, который стоя на подножке машины пристально рассматривает нашу пасеку…
   Кто это? Чего хотят? Почему остановились здесь, и случайно ли, именно тогда, когда все взрослые, уехали с пасеки? Ничего себе! Это что же, те бандиты, о которых говорили вечером? Все, вдруг, похолодело у меня внутри, сердце заныло, руки и ноги стали ватными.
   Я глянул на Рахимку, который тихо и напряженно сидел рядом. По его испуганным, огромным, как черные виноградины глазам, я понял, что вчера вечером он тоже все слышал…
Что же делать? Скомандовать Рахимке: «Бежим!» – и кинуться со всех ног из-под вагончика в степь и спрятаться там, в спасительно-высокой траве? Эх! Сколько раз эта команда выручала нас пацанов в наших мальчишеских делах. «Но, баба Маша! - с тоской думал я, - как же она?»
 - Ружье! – шепотом напомнил Рахимка.
   Про ружье-то я тоже подумал, да только… Что я буду с ним делать? Не буду же я, в самом деле, стрелять в людей! В живых людей! Даже просто поворачиваться с оружием в сторону человека, нам на стенде было строжайше запрещено. А уж, стрелять… Да и потом, может, это и не бандиты вовсе. Может, просто остановились, дорогу спросить хотят…
   Но дело, меж тем, быстро приобретало далеко уже нешуточный оборот. Чужаки, все трое, то ли с палками, то ли с лопатами в руках, решительно двинулись в нашу сторону и, перейдя кювет, отделявший дорогу от степи, пошли прямо на нас по высокой траве не разбирая дороги, и мы хорошо уже видели их серьезные загорелые лица.
  «Что же делать, что же делать? - думал я. А мужики те прошли уже половину расстояния, которое отделяло их от нашего вагончика. Все! Теперь и убегать поздно! Что же придумать?»
   И, я придумал! Надо просто показать ЭТИМ, что у нас есть ружье и что я умею стрелять. Крикнув Рахимке: «Мишени! Быстро!!», я кинулся в вагончик. Трясущимися от волнения руками стал расстегивать чехол и вытаскивать из него свое ружье.
- А отец тебе разрешает? – спросила со своей койки, ничего не подозревающая баба Маша.
- Конечно! Я же тренируюсь, - как можно спокойнее ответил я, засыпая патроны в карманы курточки, в спешке роняя их и, уже не подбирая, спрыгнул со ступенек вагончика на землю… Рахимка молодец! Сразу все понял, уже вытягивает наш ящик с мишенями из-под навеса, хватает из него стопку разноцветных тарелочек, торопится за мной. Я на бегу застегиваю куртку, заряжаю ружье, выбираю на ходу удобное для стрельбы место, чтобы нас было хорошо видно. Мы разбегаемся на привычное для нас расстояние. Поворачиваюсь спиной к идущим мужикам, будто бы не замечая их, становлюсь в стрелковую стойку и кричу срывающимся голосом: « Давай, Рахим!»
   И в небо взлетает первая мишень…
   Я хорошо понимал: мало показать этим незнакомцам, что у нас ружье, мало показать им, что я умею стрелять, - чтобы остановить их, нужно показать, что стрелять я умею очень хорошо. А это значит, что стрелять сейчас я должен без промаха, несмотря на то, что руки дрожат, и сердце от волнения готово выпрыгнуть из груди. Я вскидываю ружье и, почти не целясь, мгновенно делаю свой выстрел, превращая тарелочку в облако клубящегося черного дыма, который, наверно, даже издалека, хорошо был виден на фоне чистого степного неба. Краем глаза вижу, что незнакомцы остановились, как вкопанные. Больше я на них не смотрю. Быстро перезаряжаю ружье, снова кричу Рахимке: «Давай!». Опять попадаю. Не знаю, что там сзади меня. А в небе, над нашими головами, взрываются и взрываются после моих выстрелов то голубым, то красным, то розовым дымком, одна за одной, наши мишени. Я попадаю и попадаю, а Рахимка подбрасывает мне все новые и новые мишени. Вижу, что он исподволь следит за мужиками из машины. Значит - стоят! Не идут!! Боятся!!! Страх, вдруг, сменяется злостью, волнение – уверенностью, что я не промахнусь уже, и что мы правильно все придумали и сделали. Кричу, чтоб далеко было слышно: «Давай две, Рахим! Я не промажу! Давай еще! Давай! Давай! Дай!»…

   «Все!» – вдруг услышал я Рахимку. «Все, Жорик, все!» – закричал он мне, потому, что я, как заводной, все повторял и повторял команду – « Давай! Давай же!»
- Все!!! – кричит он, и до меня, наконец, доходит. Только… Что все? – боюсь я спросить. Что все? - боюсь повернуться лицом к бандитам, к которым продолжаю стоять спиной.
- Да, все - все! – отвечает Рахимка на мой немой вопрос, - и мишени кончились, и ОНИ - ушли!
   Я, наконец, разворачиваюсь к дороге, перед которой пусто, и на которой пусто… Лишь пыль из под колес уносящегося прочь от нас грузовика поднимается над ней. И легкий ветерок рассеивает ее над степью...
- Ушли?
- Да, ушли! Удрали! Удрали! - Рахимка затанцевал вокруг меня. Он скакал, пел, подбрасывая в воздух пучки травы, - ты бы видел, как они улепетывали! Мы их до смерти напугали! Будут теперь нас помнить!..
-
   …Задумавшись, я смотрю в окно. Поезд не сбавляет ход, все летит и летит вперед, поет на ходу и танцует. Танцует свое «Танго» со степью. Туман рассеивается, повисает ненадолго над моим окном, словно прощаясь, чтобы потом отлететь, как и мои ангелы-воспоминания белым облачком и раствориться в звездном небе. «Ну, вот и вспомнил», - думаю я, глядя на маленького ангела с большими Рахимкиными глазами, который благодарно махнул мне рукой перед тем, как улететь. Вспомнил, как уворачивался я тогда от своего дружка, глотая неизвестно откуда, вдруг, взявшиеся слезы…
- Ты что? Плачешь? Плачешь? – спрашивал он, хватая меня за рукав и забегая вперед, старался заглянуть в лицо, - почему? Почему?
   Да, я плакал тогда. Это были мои первые слезы победы. Трудно давшейся победы. Не над врагом, не над соперником, а, прежде всего, победы над собой. Сколько еще раз потом приходилось мне смахивать рукой такие слезы с разгоряченного лица, когда я стоял на пьедестале почета с кепкой в руке, слушая гимн своей страны, глядя на медленно поднимающийся стяг…