Знаки зодиака

   Итак, читатель, плывем к смысловому содержанию  представленного ниже текста, отчаливая от распылившего семантический потенциал связанной пары слов «графоман-писатель». Возникает вопрос, подкупающий своею апелляцией к сакральности темы, а именно: какую-такую гуманитарную миссию несет  в массы автор, параноидальное честолюбие которого  концентрирует затухающее либидо псеводоинтеллектуального постсоветского маргинального элемента?  Если ты вводишь посредством клавиатуры в память компьютера друг за другом разные буквы, о которых, возможно, ты узнал в первом классе начальной школы – значит претендуешь на признание, значит полагаешь, что можешь что-то донести своим творчеством, по крайней мере, до слезоточивых домохозяек, на которых держится весь интернет-бизнес нашей всепрощающей страны. И, как показывает статистика, именно они  – эти бывшие романтичные буфетчицей с позабытого богом полустанка, на который завезли подшивку журнала «Космополитен» за 1924 год,  и создают массовость, способствуя тем самым непринужденности общения и стимуляции развития самооценки у личностей, подобных автору.
  И последнее. Складывается ощущение, что довольный собой автор чрезвычайно торопился раскрыть свою нехитрую задумку отчасти и для того, чтобы "чисто поугарать пацанам", восхваляющим его псевдотворчество.
 
      «Fare the well and if for ever
       Still for ever fare the well». (Jordge Gordon Byron),  или,  что то же  самое, но исключительно  по-русски:
       «Прощай, и если навсегда,
       то – навсегда прощай». (Джордж Ноэль Гордон Байрон. 22.12.1788-19.04.1824)
                *     *      *
    
   Обучаясь в школе для деток, родившихся в Год Собаки, я принюхивался к некой Козе, происходящей от беспородной Змеи и восточного Быка. И, чтобы привлечь к себе внимание в коридоре возле дверки с перевернутой буквой “W”, однажды, стоя на четвереньках, хотя на самом деле, подняв ногу на радиатор центрального отопления, протявкал рифмованный экспромт под Степана Петровича Щипачева: «Мы, Коблы дворовые, косточки грызем, а хозяйских Козочек у столба дерём…» Но она оборвала меня ехидным вопросом, ссылаясь на свою кинологическую осведомленность: «Ты уже кончил?» Пришлось сознаться и сообщить, что я еще в девятом, о чем она тут же возвестила Обезьяне с любвеобильным уклоном. После этого они совместно осклабились, завиляли хвостами и повернулись друг к другу спинами так, чтобы изображать негееспособных служанок бисексуального Януса. Было и обидно и неловко. И даже чавкало где-то в боку, но не ниже. Я не исключаю, что в левом. А скорее всего – в правом. Хотя, честно говоря, запамятовал. Хорошо или нет, но, как известно, склероз вылечить нельзя, зато о нем можно забыть. Так что я не помню того момента, с которого не помню. Ну, разве что, по четным дням Коза носилась по двору с огромной Собачиной Гришкой, т.е. с Грихуилом, который после очередной неудачной случки сделался Штекдозенбефрухтером (осеменителем штепсельных розеток), из-за чего его и отправили в Неметчину. Чтобы найти сытую жизнь и запланированный кобеляж. Ближайших предаков Грихуила эпизодически призывали посещать родительские собрания, т.к. их Щеночек обладал потребностью нарушать безобразия, а именно: бегал за Козами и Обезьянами и, преимущественно, из перпендикулярных классов. Размахивая при этом ученическим ремнем (в те времена кобелькам полагалось носить школьную военизированную форму), намотанным на веснушчатый кулак правой руки. Позже, когда Грихуил вырос из названного выше ремня, он следовал почетным караулом и исключительно за Козой вдоль до угла площади Пролетарской Диктатуры, на которой тогда с одной стороны размещалось наше славное учебное заведение, а по другую сторону проживала дровяная баня, пока ее не перелицевали в Областное Административное Здание. По нечетным дням недели, как бы на второе блюдо, был я. Вот почему, безосновательно рыская взад и вперед по скользкой дорожке, я проиграл полуфинальный бой какому-то кучерявому Дракону, мечтая впоследствии изготовить его рукописный портрет на туалетной бумаге, занял третье место, согласно табели о фехтовальных рангах, уселся на холодную скамейку и пробурчал отговорку: «Слышно ржанье Кобыл – это смех из 10-го «бе». Я – в девятом учусь, чтобы вечно трубить на трубе».
       Прошло какое-то время, чтобы не сказать лет несколько. И загребая баттерфляем мощные буруны житейского случая, я оказался в одном присутственном месте с двумя породистыми девчонками, условно конгруэнтными между собой как два рельса одной колеи, неСобачьего профиля, у которых в родословном документе были одинаковые записи «Свинья», а пару строчками ниже «Беркширская» и «Гемпширская». Одна из них, Свинья-Первая, была слабо пахучей или пахнущей (а, кстати, как правильно?) несвежим репчатым луком, хотя один беспородный Кобель утверждал, что чесноком, никогда не лгала, потому что попросту не помнила, что говорила пару минут назад, обладала неизлечимой девственностью, и постоянно носила замечательно кривые колготки, купленные на сертификаты с желтой полосой в магазине «Карельская березка», которые, кстати, не помешали ей выйти замуж, ибо ноги – это не роскошь, а средство передвижения на Юго-Восток Великобритании. Поглядывая изредка на нее анфас, я вспоминал пиратский анекдот про капитана, который кричал с мостика: «Положить в топку тонких кривых поленьев, поворот начинаем!» – поэтому мне всегда хотелось пожелать ей в очередной раз здоровья. А у Свиньи-Второй имелась в наличии маловолосатая грудь усредненного размера (т.е. 4,5), в отличие от всего тела, которое не портили ее многофокусные очки на шнурке – «Свиные Глазки», платье с короткими рукавами или просто детское, папа-математик, которого вечно раздражало предложение успокоиться и перестать масштабно мыслить, и старшая сестра, порядочная и скромная, но не умевшая этого показывать.
       Эти две Свинки были прекрасны той прекрасностью, которая независима от того, до или после безобразия обозревать их мне, как расхристанному Кобелюке. Более того, порода наблюдателя и, соответственно, градиенты пойла, которым он перед этим опохмелялся, никакого значения не имели. К примеру, если смотрящий Пёс представляет из себя баварскую овчарку, то селедку, сваренную в луковом соусе, он запивал бы, как утверждают патронируемые им пассажиры, кружкой темного, но горячего пива; смотрящий на обеих Свинок, но уже без пассажиров, исключительно после внекоечного безобразия, будучи нидерландским Пёсиком, употребил бы в качестве опохмелочного напитка отвар бараньего копытца пополам с телячьей печенкой, настоенный на овсяных хлопьях помола № 3. Те, у которых стойбище шибко восточнее, скажем монголы, в тайне от европейцев снимают синдром похмелья горячим стаканом томатного сока, в который предварительно разводящим положен вымоченный в уксусе глаз молодого барана. По этой причине слабопахучую Свинку я один раз отвел в Зоопарк, а с очкастой Свинюшкой вел беседы исключительно о формальном эквиваленте лексического состава доказательства теоремы Кронекера-Капелли.
     Я, гав-гав:
– Kronecker Leopold, 1823–1891, немецкий математик, известный своими работами по высшей алгебре и теории линейных уравнений. В преклонном возрасте, был доведен до слез замечаниями Robert"а Capelli Jr о некорректности всех выводов совместной теоремы.
     Свинья-Первая:
– Слышь, ты, Пёсик! Система совместна тогда и только тогда, когда ранг основной матрицы равен рангу расширенной матрицы.
  Свинья-Вторая:
– Неправильно, Свинюха! Будь ласка, зацени фразу целиком с моего голоса. Надо так: когда ранг основной матрицы равен рангу расширенной матрицы, тогда система является совместной. Мне об этом поведал мой Свинтус-папа. И вообще, что ты смотришь на меня так, будто бы мои родители уехали в длительную командировку, а сестра – в дом отдыха!.. Кстати, Пёсик-Барбосик, почему у тебя вся спина в известке, а на рубашке – красная помада?
      «Ну, ва-аще! Это что ж такое получается? Значит, путем простейшей перестановки букв из Снегурочки получится Огнесручка, хотя, может быть, и Негросучка. Хм, а на поздравительных новогодних открытках  вместо «С Новым Годом!» будет написано «Говно с Дымом!», так что ли?!?»
      Чтобы как-то сгладить шероховатости своей почти половозрелой на лице щетины, я тут же наябедничал на своих школьных товарищей, а именно: про то, как тогда еще не очень жирный Кобелидзе Петя,  женился на начинающей полнеть беконной Свинье. Однако, не дожидаясь рассвета первой брачной ночи, она позвонила Слону Мульке с просьбой найти во вновь открывшемся вместо пивбара "Прибой" ритуальном магазине "Shop ты здох" на улице Кирочной что-нибудь острое для обрезания. Слон Мулька, как будущий уборщик теннисного корта, разбудил меня, я – волосатого во всю спину Лошака по кликухе "hujболит", после чего только в конце дня 6-го, следующего за свадьбой, наш дипломированный, но как всегда с бодуна ветеринар, совершил при посредничестве грозного, ныне покойного моего тезки, долгожданное обрезание прямо в узкой коммунальной прихожей. Я же, стоя в коридоре, ассистировал новоявленному резнику. Беконная Свинья, чмокнув меня в шею рубашки, осталась недовольной, выговаривая волосатому лекарю, и не только со спины: «Короче, Прокруст hujболитович!» Но даже эта история не смогла спрямить кривизну ног Свиньи-Первой и развеять сомнения Свиньи-Второй, поскольку пару недель тому назад я рассказывал ей про свои школьные годы, про то, как мой товарищ Слон-Мулька еще во 2-м классе заставлял Поросят под страхом прилюдного снятия трусов на уроках физкультуры, подкладывать кнопки, причем,  обязательно чертежные, нашей училке по чистописанию, которую мы, не сговариваясь, окрестили «Крысулечка». Однажды на уроке пения я сочинил стишок про старую Козу, завуча, которая уселась в учительской на стул, принесенный из нашего класса, поранилась о торчащие в нем кнопки и отбросила подставки от заражения крови. В соответствии с долгом своей графоманской одержимости, привожу только первую строфу.
– Я с трепетом смотрю
   на толстенькую попку,
   когда, садясь на стул,
   в нее влезает кнопка…
      Полностью этот стишок зачитали на педагогическом совете ровно через год после успешных похорон старой Козы, после чего «Крысулечка», пытаясь усесться на стул, всегда осматривала его сиденье и пробовала наощупь, нет ли там чего-нибудь недозволительного. Когда же очередь подошла к Кобелидзе Пете, волосатый Прокруст hujболитович, тогда еще не будучи ветеринаром, накрыл «заряженное» седалище своим шерстяным носовым платком, чтоб лучше было. Таки «Крысулечка» умудрилась пораниться. Хотя и не навсегда. После этого я на некоторое время перестал писать стихи, а будущий стоматолог сморкался только в простой батистовый платочек, а все Сучки и Псинки из нашего класса смотрели на него с открытым ртом, предвкушая встречи с развивающимся хозяином чужих зубов.
       Ладно, забудем огорчивший меня характер сомнений Свиньи-Второй. Лекционный зал имени зодчего Жана Тома де Томона, оборудованный балюстрадой, предназначался для прослушивания трансфокальной истории КПСС, прогуливать которую было равносильно уголовному преступлению. Это обстоятельство неблагополучно отражалось на настроении как Leopoldа, так и Robertа Jr. А чтобы мы, студенты, не разбегались во время перемен на несанкционированный перекур, в углу балюстрады покоился крохотный «Стэнвей» неизвестного вероисповедания, который как Харон, издавал некие струнные звуки, когда наши любопытствующие каблуки давили на его обшарпанные клавиши. Колесики же «Стэнвея» в это время почему-то скрипели, хотя и стояли на месте ровно.
       К слову сказать: моя единокровная бабулька, будучи выпускницей Екатерининского ин-та Благородных Девиц, по принципиальным только для нее одной соображениям заставила меня освоить партитуру «Аннушки», находящейся в прислугах у гениального Вольфганга Амадея Моцарта.
       Стипендии в те славные времена правительственного застоя я не получал, следовательно уплачиваемые мною взносы в профсоюзную организацию составляли - не надо смеяться, так было! - ровно 2 копейки, которые собирал наш профгруппорг по пятницам. Злые языки, видимо, слепые от рождения, потому что никогда денег не нюхали, разбрасывали сплетни, порочащие нашу советскую тогда еще действительность, преимущественно по понедельникам, что означенный профгруппорг покупал на эти денежки дешевую бормотуху и распивал ее со смотрителем зала под одобрение Жана Тома. Так вот, забежал я на перемене к последнему, с трудом расплатился, получив три копейки сдачей, и увидел этих самых двух с нерусским профилем, которые колобродили возле «Стэнвея» и смачно обсуждали нерусский праздник Симхат Тора. Вокруг было нестерпимо светло, оттого что, убоявшись де Томона, все маленькие тени и те, которые чуть-чуть побольше, исчезли в линеечках профсоюзной ведомости. Эти три копейки я тщательно упаковал в замусоленный футляр из-под студенческого проездного билета, называемого карточкой. И тут «взяла меня буржуйская стыдливость, дескать, кавалер, а не при деньгах!» И вспомнился Махал Махалыч 30 щенков с его водопроводчиком, пирожными и мопсиком, который вечно ссыт на аристократические руки. Он-то и помог мне откинуть крышку гро… «Стэнвея» и нАчать двумями руками с интонационной выразительностью, удивительно пластической гибкостью и богатством мелодии «Аннушки» воздействовать на присутствующих поодаль. А откуда-то сверху, зодчий Жан возопил: «Хочешь головку приструнить – разминаешь пальчики?» – хотя мне было непонятно, что он имел в виду. Т.е., по его мнению, надобно ухватиться умом за голову, ноты вставить в триангулированную матрицу, а эспадроном отрубить собственный член, что ли? В итоге все смешалось воедино: я и Аннушка, Вольфганг и фехтовальный «пост-парад-репост», сантехник и всезнайка Жан Тома де Томон! Восторженная кутерьма превращалась в затраханную неразбериху, правда, шустрее по времени и массивнее по объему.
     Две молодые Свинки были шокированы или, попросту говоря, стояли с полуопущенными от неожиданности матками.
– Цуцик, How do you do? (Как ты это делаешь?) – спросила Свинья-Первая.
   «Почему не удовлетворить Свинячье любопытство, – подумал я, – разве мы с ней в ссоре?»
– All right! (Всегда правой!) – парировал Я.
– Значит ты, оказывается, еще и замечательно играешь на пьяной форте! – сказала Свинка, которая в очках. – Мне никогда так не научиться. А у тебя, сдается мне, еще и бабла в достатке?
       Я склонил голову набок. Подумалось: «Похоже, эту будущую Свиноматку   осчастливеть – не фиг делать. Только дорого». Хотя я прекрасно понимал, что в моей внешности ее раздражало исключительно одно: отсутствие денег. А, может быть, и моя двойственная родословная. Выждав 3 интервала между выдохами, я осторожно начал оправдываться:
– Видите ли, Снинюшечки, у меня к деньгам отношение явно нетипичное. Мне как ампутированному бахаю эта проблема «до-Феньки-дверь».
– Кобелюшка, а как ты понимаешь концепцию архистратига Херуфитриона о социально-патриархальном единении души человека с Господом Богом на основании религиозных воззрений, высказанную для русской православной епархии в прошлом году в Париже?
   «Вот дура – хотел было произнести я, но осекся –  Свинюхе пора в койку. Пусть еще спросит, кто умнее: Тигры или Собаки? Так я к ейным Тигрятам привяжу санки, да в тундру отправлю, пусть Собачкам педигрюнвальд развозят!».
– Собакевич, а этим летом ты поедешь в стройотряд?
   Ни с того, ни с сего, ощутив мгновенную боль обжигающих обидой слов, я вытащил из памяти спящий исходный материал про пионерские костры 50-х,  когда меня прилюдно подвергали физическим мукам, которые доставляли математические страдания, потому как все происходило не  в 3/9-м Небесном Царстве, а в 3/10 тогда еще Советском Государстве, где все его сограждане существовали в виде дробей, а Великий Деятель с Трубкой охранял скверы, площади и его главные улицы, наблюдая, как жизнь людская простирается в даль, из которой не всегда возвращаются.  А в безродном доме крупных размеров об этом никто ничего не знает.  Так вот, Коблы из 13-го отряда заставляли меня в течение минуты держать голую левую пятку над верхушками огня, обзывая при этом уродом и кастратом.  Значения последнего слова я не знал, но понял, что оно является каким-то виртуальным  пасынком костра, незаконнорожденным в цирковом роддоме. Я инстинктивно помял память и сконструировал виршак.
    Шепчут на ухо Котята:
    – А у нас пила изъята,
    на поляне нет костра-то,
    потому мы жжем кастрата!
   Я еще раз осмотрел хорошенькую только на одну морду лица  будущую Свинюгу, в который раз очарованный неясной прелестью ее колготок, скользя вдоль ее очевидной молодости, превращающейся в жадное вожделение моего ума,  и, не рассчитывая на вечный доступ к ее детородным сущностям,  будучи нелепым безлошадным Цуциком, придумал ситуацию:
   Я стоял у роддома
   без лат и забрала,
   кричал: «Урод – дома!
   Свинюха забрала!
    Какая-то суетливость провинциального писменника, который постоянно перед православным храмом прихрамывал, хрумкая хрен, могла бы вызвать смех при поносе у хмелеющего Миши Жванецкого, и только.  У меня же суетливость проявилась в замешательстве, оттого я без всяких эмоциональных партитур  запустил словесный штамп, отметив про себя «Каким бы ни был мой собственный половой член – большим или твердым, им даже гвоздя не забить!», и выдавил:
– Если в настоящий момент времени у тебя есть с собой валидол, тогда – нет, – ответил я, чувствуя конфуз от смущения, – я отправлюсь туда пешком…
– Псина, а ты, это, что, используешь в своем лексиконе язык Эзопа?
– Язык и…это, что еще, не понял?
  Ответа не последовало. Свинья-Первая сдвинула набекрень свою шею и оглядела принадлежащую исключительно ей самой поясницу. Она вспомнила, как я душил волосатую грудь Свиньи-Вторая в канун 8-го Марта одеколоном «Запахи Ильича», т.к. по какому-то необъяснимому обстоятельству этот день приходился в аккурат на 20-е апреля. Я забеспокоился. Настало время для импровизаций на музыкальную тему.
– А, кстати, Пёсик, как ты полагаешь, Вольфганг Амадей был левшой или праворуким?
– Я думаю, что он был универсалом – выдумал я. – А как же иначе? А ты сама-то не пробовала писать ноты?
– Не знаю, Собачкин...
– А я ноты могу только описывать. Это когда писать очень хочется  – сказала, выдохнув из себя две с половиной головки чеснока, Свинья с извилиной в ногах.
– Вот это да! – восхитился я. – А писать часто хочется?
– Да, нет, Кобелюкин, только когда я слушаю твою игру на «Стэнвее», потому что ты напоминаешь мне Тихий океан во время тайфуна и меня понемногу подташнивает. И еще ты так классно сморкаешься! У тебя, что, платка носового нет?
– Может быть… поэтому автор «Аннушки» и не оставил своих черновиков современникам – парировал я по своему убежденному впечатлению, аннулируя всяческую последующую скорбь.
– Нет, да. Просто потому, что он похоронен в братской могиле, среди люмпенов и маргиналов, чтобы не быть забытым от сиротства и бесприютности, понятно? И тебя, Собачий Хвост, постигнет та же участь. Однако, жаль, что наконец-то тебе надо куда-то идти…
        Репоста я не ожидал, ведь не далее как пару недель назад, Свинятина, которая в кривых колготках, тайно, на семинарских занятиях по резолюциям III Интернационала написала шариковой авторучкой в моем конспекте «Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет. Не верьте этому правоверному Кобельку, когда он своей саблей размахивает: это всем невинным свойственно…»
       Она оказалась права: обе англицкие Свиньи все еще оставались никем не топтанными. Не из-за того, что взводом морской кавалерии по четвергам командовал истинный Кролик, чтобы не сказать ее будущий муж Свиньи-Первой, а исключительно по причине моей наивности. Как, впрочем, и какой-то непонятной щемящей жалости к изгибам её колготок. Ведь они-то и являлись дальними родственниками питерскому малодушию. С которым я и расстался, пожелав всем добрых новостей на злобу дня и возлюбив себя, чтобы хоть как-то отличаться от окружающих.