Бренди, Лондон и ни капли Бодлера

Прокуренный, гордый Лондон, с больными, промокшими скамейками и морщинистыми тротуарами. Я прячу подбородок в трясину серого воротника и с трудом прикуриваю порядком отсыревшую сигарету. Темнеет. Я курю и смотрю в землю, покрытую кровавыми пробоинами и безнадежной ржавчиной листьев, когда она садится рядом, прямая, твердая и в шляпе, знакомой мне до предательской хрипоты в голосе.
- Стареешь, Девид, - ухмыляется она, поправляя черные перчатки со строгой лентой. - Стареешь. Два года назад ты блистал, танцевал фокстрот и ничего не боялся. Я хотела придти к тебе тогда.
Дождь зашумел сильнее.
- Но пришла сейчас.
- Не будь наивным мальчиком, Девид. Ты сам пришел ко мне. Так случается иногда.
В ее голосе нет эмоций, как и год, как и десять лет назад. Аристократическая сдержанность, длинный нос и протяжное "нн" в ее имени заставляли выпрямлять спину и использовать проклятое "Вы", вместо теплого "ты". Но не сегодня.
- Я не ждал тебя.
- Меня никто никогда не ждет, - почти шепчет она, стараясь не встречаться со мной взглядом. - Во что ты превратился теперь? Бренди, бренди, бренди и стихи по ночам. И абажур, наверное, все тот же, зеленый? Ты больше не играешь?
- Я пишу книгу.
- Не оправдывайся. Ты все равно похоронишь ее вместе с собой, в чем смысл? Тебе не долго осталось, мы оба это понимаем. Все остальные наверняка лицемерят. И не произносят этого вслух.
- Давно ты в Лондоне?
- Скоро месяц.
- Приехала хоронить?
- Да. И не смей меня винить.
- Я хотел сказать спасибо.
Молчим. Я смотрю на нее, спокойно промокающую под дождем, на ее непроницаемое лицо с кажущимися стеклянными глазами, на ее руки, лежащие на коленях, сомкнутые в замок, на хрупкие, но гордо расправленные плечи, укутанные в пальто.
- Наверное, нам пора.
- Что муж?
- Все так же, он остался дома. И нам не следует об этом говорить.

Что было дальше, я помню плохо. Помню лишь шпильку в пучке ее волшебных волос на затылке, помню крошечный листик на ее каблуке, помню как провожал ее до перекрестка , потому что дальше она запретила, и побрел в синематогроф. И после помню уличного скрипача, евшего хлеб под дождем...
а потом я умер.