Акварели

Лилии зыбко отражались в спокойной воде озера.
Нескладный, сутулый юноша с типично некрасивым подростковым лицом разводил бледную краску в воде. Добившись блеклого голубого оттенка, он тонкой нервной рукой взял кисть и принялся водить ею по картону.
– Я не стану чиновником, – вдруг сказал юноша в пустоту звонким ораторским голосом. – Нет, нет! В этом случае я разом утрачу свободу, а она мне еще очень и очень пригодится. Лучше умереть, чем из года в год сидеть в конторе.
Отражение лилий на картоне выходило совершенно живым – прозрачным, сказочным и реалистичным одновременно. Прикусив кончик языка, юноша кропотливо вырисовывал жилки на листьях цветов, добиваясь идеального сходства. В моменты особенного напряжения юноша словно забывал о своей милой застенчивой улыбке.
– Они говорят: рисовальщик – не профессия. Какая профессия, какие деньги – только бы всегда писать мглу, рассветы, спокойную чистую воду… Свободный художник – вот единственное предназначение человека. Свободные занятия искусством – вот ради чего стоит жить…
Юноша спохватился, что говорит вслух сам с собой, как сумасшедший; потом вспомнил о своем полном одиночестве и рассмеялся.
– Да, я мечтаю стать свободным художником, – повторил он, но почему-то даже самая сокровенная мысль у него прозвучала сухо. Где-то в глубине его сознания гнездилось сомнение, которое часто рождается из непоколебимой уверенности, примерно такое, как сомнение верующего. Что это все-таки за призвание – рисовать? Чего уж проще – взял кисть и рисуй. А делать дело – вот что сложно. Копошиться, суетиться, зарабатывать на жизнь,
Юноша знал, откуда взялось это сомнение: дело было в привычной, родной среде, пропитанной духом маленького делового человека, успешно завоевывающего деньги, положение в обществе, хорошенькую (или не очень, что, увы, не редкость в Германии) жену. Эта среда ни одобрить, ни даже понять его грез не могла.
Вечно его называют то гением, то полнейшей бездарностью, вечно он то востребован, то никому не нужен!

А потом завяли лилии. Подернулось льдом озеро. Потом была промозглая, отраженная в блестящих от дождя витринах осень и длинная утомительная зима с унылым в своей яркости рождеством.

Когда наконец наступила следующая весна, юноша тщательно отобрал свои лучшие акварели и отправился в Венскую художественную академию.

В коридорах академии пахло гипсом и красками; юноша даже ощущал легкий, почти незаметный привкус холста – грубоватый и солоноватый, так явственно говорящий о тонких, но крепких узах, соединяющих одной страстью самых разных молодых людей. На лестнице ему попались выпускники этого года; в их глазах читались скука и равнодушие ко всему на свете. Юноша смотрел на них и восхищался: вот это умение держать себя в руках! Вот это мировоззрение!
Для кого-то предел мечтаний – научиться рисовать простенькие картинки для детских книжек или малевать какие-нибудь бездарные росписи. Но юноша ощущал свое предназначение.
В большом бледно-зеленом зале абитуриенты складывали на стол папки со своими рисунками и акварелями. Одни, отходя от стола, крестились; другие громко чертыхались.

Прошло три томительных дня.
Его имени не оказалось в списках!
Пока остальные молодые люди оживленно обсуждали свои и чужие успехи и неудачи, он отделился от толпы и быстро зашагал к кабинету ректора академии.
– Почему вы не приняли меня учиться? – спросил он, и обоим профессорам, сидевшим за столом, показалось, что он вот-вот расплачется.
– Ваша фамилия? – спросил напомаженный до хрустального блеска ректор, даже не взглянув на посетителя.
Юноша назвал ее. Преподаватели переглянулись.
– Увы, явного художественного дарования в ваших работах не видно… – застенчиво пробормотал седенький профессор.
– Не видно? – ошарашенно выговорил юноша.
– Художником вам никогда не стать, молодой человек, – отрезала сверкающая голова.
– Почему? – снова спросил юноша.
– Лично я не вижу в ваших акварелях ни особого мастерства, ни глубокого содержания, – без обиняков заявил ректор.
– Но я талантлив! – возразил юноша.
– Вы это с чего взяли? – с явным удивлением спросил ректор.
– Так… все говорят.
– Вам следует попробовать себя в сфере архитектуры, – попытался утешить юношу добрый профессор. – Очевидны ваши несомненные способности к строительному делу.
Договаривал свою фразу он уже только ректору. Юноша в панике выскочил из кабинета.

Шумела безучастная ко всему Вена, пахнущая свежей выпечкой и лошадьми. И никто на свете не давал себе труда задуматься над сегодняшним унижением художника, никому не было никакого дела до его страданий и мучений.
«Как же я вас ненавижу, – думал художник, хрустя пальцами. – Сволочи, сволочи, сволочи!..»
Он мог бы упасть на землю и бить ее кулаками – флегматичные венцы не обратят на это ни малейшего внимания. Умри он сию минуту – и никто не пожалеет и, наверное, даже не заметит.
Они заплатят ему за это унижение, заплатят – и старый ханжа, и этот омерзительно-самоуверенный вылизанный ректор. Это обязательно произойдет когда-нибудь. Когда-нибудь, когда он станет известнее, чем Моне и Дега.
Адольф Шикльгрубер сердито шагал по площади Шиллера, сжимая в руке папку с акварелями. Он твердо знал, что многое еще впереди.