Гном-папаха и другие.. 1-я часть

Ефим Щерба Саша Щерба
ГНОМ-ПАПАХА И ДРУГИЕ...

Роман в миниатюрах

 "Есть многое на свете, друг Горацио..."
Предисловие Автора:

"Трень-брень" - тренькают, играют колокольчики на колпаке шута, "трень-брень" - рассказывают нам историю некоего Гнома-Папахи, современника Эпохи Застоя, поры, которую лучше именовать Эпохой Перепада, памятуя о том, что всем тогда перепадало, примерно одинаково, и пива, и вина.
"Трень-брень" - звенят колокольчики, "трень-брень", и вот уже отдельный колпак, колпак без шута, издает звуки... А как, черт его знает!..
Вот с такими, для начала, словами хотел обратиться автор к своему читателю - и задумался: а как же, простите, именовать собственного возможного читателя?
Ведь эти предыдущие писаки перебрали уже все, кажется, всяческие эпитеты: "Дорогой мой читатель, Любезный, Добросердечный и Милый, Хороший и Придирчивый, Взыскательный, Пытливый и т.д. и т.п., и пр..."
И решил автор титуловать тебя: МОЙ РЕДКОСТНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!
Ты спросишь, а почему не просто - Редкий? Ну, послушай сам: "Редкий читатель знаком с этой книгой..." Двусмысленно звучит? - Видать там и читать нечего, потому и редко, кто!.. То ли дело: "Эту книгу читал редкостный человек!: А?.. Улавливаешь разницу? Разве не славно попасть в категорию редкостных людей? А как приятно автору: не всякие там разные читать будут - а избранные, редкостные.
Да они за такую книгу... Размечтался, хватит!
Как говаривала одна примятая дамочка: пора переходить ближе к телу...
Глава первая
Где автор знакомит читателя с неким младшим научным сотрудником, который не любит свой город.

Если Вы, Редкостный мой читатель, видели большие реки, то помните наверняка, что они имеют обыкновение разливаться, делая это раз в году, максимум, два... Наша Река разливалась весной. Когда наступает этот разлив в очередной раз, каждому ясно, что он дотянул еще до одного половодья, которое увидеть, запомнить, сравнить, рассказать... а там - хоть трава не расти. Нет людей, которых Разлив Реки оставил бы равнодушными, и только уж очень погруженные в себя люди не замечают больше ни буйства реки, ни своего города, ни звезд на небе...
Они заняты своими нескончаемыми вопросами к Творцу, которого каждый из них, как он уверен, знает лично и даже иногда подсказывает Ему, как следует поступить... Чем давно Его утомили.
 Вот таков и Жора Мальков, младший научный сотрудник, закончивший с натяжкой мединститут и устроившийся после его окончания по отцовскому знакомству на работу в лабораторию, проводившую какие-то опыты над грызунами. Был Мальков роста ниже обычного, но с характерцем: мог заехать по "физии", если человек ему не нравился; мог разбить окно у женщины, заревновав ее вдруг, хотя она уже лет пять, как забыла о его существовании; мог просто наскандалить... Мальков бродил по городу обычнее всего хмурый, не довольный ни людьми, ни погодой /какая бы она ни была/, ни Городом...
А, надо сказать, что в Городе было на что посмотреть...
Ну, во-первых, Река!.. Город лежал на ее двух берегах очень удобно, как большой бегемот.
Во-вторых, Кремль - церкви, сторожевые башни, зубчатые стены с бойницами и колокольней, которая обветшала, покосилась от времени и освежалась московскими шабашниками-реставраторами, доившими городское начальство. Приходилось платить - по виду колокольни свои и туристы судили весь Город...
Был Собор, переиначенный на время в Музей. Фрески на нем можно было разглядеть только с колокольни, но на нее уже много лет не пускали...
Был Артиллерийский Двор, Монастырские строения и Лобное Место, где люди останавливались почему-то дольше обычного, поглядывая на дыбу и желоб для стока крови.
Там же, в Кремле, находилась бывшая Гауптвахта Казачьего полка, высокий белый дом офицеров и прочие останки Прошлого, занятые впрочем, теперь учреждениями и конторами.
В-третьих, Белый Город, окруживший Кремль со всех сторон: добротной купеческой руки дома, отстроенные до Революции.
В-четвертых - гордость Города - трехзальный кинотеатр с тропическим залом под стеклянной крышей, где росли огромные "вековые" пальмы, фикусы, араукарии и прочая тропическая растительность. Человек, попавший в кинотеатр с уличного мороза и пронизывающего ветра в эти джунгли, обалдевал и начинал искать глазами, где же Тарзан?..
Ну, и, конечно, Деревянный Театр в Летнем Саду, которому отведена весьма важная часть нашего повествования, и о котором речь еще пойдет... Впрочем, он был не в районе Белого Города, а минутах в тридцати-сорока от Центра, если идти средним шагом.
Вот и Мальков ходил по городу... и ругал его... Ругал старые кварталы с удобствами во дворе; ругал новостройки, вымахнувшие вблизи Рыбного рынка; ругал встречных молодых и старых; грузовики и легковые; прозу и поэзию... а в основном, себя.
Город был колориту восточного, каналы его резали вдоль и поперек и создавалось впечатление, что Город плывет куда-то, хотя может только делает вид, а сам пропускает через себя воду, сообщив всему свое настроение, зарядив веселыми и грустными взглядами горожан.
Мальков, как и большинство жителей, тоже хотел бы любить свой Город, а вот мешало что-то, недоставало чего-то или было лишним, а чего именно, Мальков не знал...
Глава "Вторая..."
Как не любил свой Город мнс тов. Мальков, так любил его Гном со странной кличкой "ПАПАХА". Он-то любил свой Город весь, целиком, любил его, я сказал бы даже, мечтательно.
Кто-то, кому было на свете особенно тяжело без Папахи, выудил его из каких-то глубин, одел и обул, научил говорить и радоваться жизни и выпустил в мир, посчитав что так лучше будет...
Большую часть своей жизни Гном-Папаха проводил в Деревянном Театре, устроившись где-нибудь в его укромном уголке, не мешая никому и не требуя ничего. Иногда к нему заходили гости, чаще всего горькие пьяницы, но бывали и тени... Вели они тогда между собой легкие нескончаемые разговоры под чашку чая, а то и так, всухую - ведь тени не пьют.
Случалось, проходил мимо них сторож Театра глуховатый старикан Ярыгин, который был еще и подслеповат. Гостей, наведывавшихся в Театр, он не видел, а про голоса говоривших всякий раз думал, что вот начались "сдвиги", и что по этому поводу не грех принять еще рюмку, чтобы достичь нормы, при которой болезнь отступает.
С этим сторожем в его молодости случилась история, перевернувшая его сознание, как переворачивают бочку сельди, пьяные амбалы в Порту...
Было так, что приударил он за одной, и даже как-то, когда она была в настроении, ему повезло. Но через некоторое время он узнал, что она подворовывает, испугался и бросил ее. Она кричала на него, называла ослом, угрожала, требовала, чтоб вернулся, и, в конце концов, сказала, что простит его, оставит в покое, если он достанет ей два патрона для ружья. Ярыгин пообещал, а сам сбежал, уехал. Через год он вернулся и случайно встретил ее. ... Она сказала, что патроны-то просила по его душу...
Других историй со сторожем не происходило после этого. Еще история была бы лишней для этого человека.
"Но ведь вот он есть, он хочет закусить-выпить, хочет, чтобы днем было светло!" - думал Гном-Папаха и не знал, сведет или разведет их судьба, но то, что сторож с красным лицом связан с Папахой обязательством "быть", делало того почти родным. Это ощущение, ощущение родства, возникающее в Папахе непрестанно, порой пугало его. "Нельзя же, - думал Гном, - любить всех. Это ненормально даже. Это как писать на ковер в спальне.
 А, в общем-то, Папаха был гном как гном. Прозвище свое - "Папаха" получил он еще лет 10 назад, когда один крепко выпивший полковник решил добавить еще на лоне природы: он забрел в Театральный Парк, разложил на скамейке закуску и выпивку, а чтобы грубое дерево не оскорбляло прикосновением чуткую полковничью задницу, подложил под себя каракулевую папаху. Он хорошо выпил, малость вздремнул на воздухе, а проснувшись, опрометью бросился выполнять и дальше свой воинской долг…
Смятая папаха осталась сиротливо лежать на скамье, пока не наткнулся на неё шнырявший по всем закоулкам Гном. Он примерил папаху, она вдруг к нему подошла, и после того он ее почти не снимал с головы...

Гл. "Кто есть кто?"

Да, Мальков не любил свой Город... Как казалось Малькову, в Городе все было устроено так, чтобы быстрее поймать больного, скрывающегося от врачей...
Бесконечное множество улиц и улочек, ведущих непременно к Опорным Пунктам милиции, в райотделы и Управления, и к Психдиспансеру; переулки, в которых тебя непременно найдут с первого же захода и спросят: "Чего это ты ночь напролет читаешь греков, когда максимум, что от тебя требуют, это жить так, чтоб иноземный лазутчик по твоему лицу не понял, что тебе, в твоем Городе, не совсем хорошо?"
Бедный, мрачный Мальков. Сколько раз он уже порывался бежать из Города куда-нибудь туда, где о нем, как о психическом больном и слыхом бы не слышали, где бы он постепенно обжился и может, даже дожил до глубокой старости. Сколько раз сидел он часами на Вокзале, глядя на людей, следующих во все концы страны, пытаясь угадать счастливые для него направления, но всякий раз, когда он уже решался ехать, возникала вдруг какая-то мысль, которая не пускала... Эту мысль Мальков потом долго в голове не носил, ее вытесняла другая, третья - грустные, тревожные и какие-то, в общем, одинаковые привычно - ритмичные, как ход часов.
Не будем дальше интриговать, и поведаем Редкостному читателю нашему о том, что и Гном-Папаха и младший научный сотрудник Жора Мальков - были одним и тем же существом, а вернее сказать, они со-су-ще-ство-ва-ли...
Порой они неплохо уживались - то один из них, то другой уступали, когда между ними возникали споры, а порой делались просто невыносимы друг для друга, когда спор заходил далеко.
Жора Мальков любил хорошо выпить, плотно поесть; привести какую-нибудь на ночь домой и утром от нее по быстрому избавиться, по возможности не сильно грубя...
Мальков, младший научный сотрудник препарировал в день по два десятка крыс и сусликов, и немытыми руками лез под халат сослуживице.
 Он мог наорать на старуху в трамвае, если она его не в настроении задела, мог и спереть что-то в столовой, миновав с подносом кассу, пока работники общепита соображают в кабинете заведующей по случаю и без.
Мальков мог часами стоять в очереди, чтоб сдать пустые бутылки, и за считанные минуты выпить то, что купил на вырученные деньги.
Человек своей эпохи, он не удивлялся ничему плохому, а жизнь воспринимал как нечто такое, что ему, Малькову, было пожаловано за какие-то его особенные качества, дающие преимущества перед всякими прочими...
Другое дело Гном.
Он не пил, не воровал, не водил домой женщин, ни с кем никогда не ругался, в жизни никого не ударил, а крыс - не переносил на дух...
Гном не боялся начальства, легко прятался от милиции и в любой обстановке легко находил друзей, там где их по идее и быть не должно...
Ночь была для Гнома любимым временем суток, чего нельзя сказать о Жоре, который ночей не любил ни дома, ни в больнице...

Глава, в которой выясняется, что Мальков без своего города
 не может, а город без него обходится

В вагоне-ресторане московского поезда сидел хорошо пьяный человек в светлом плаще, застиранных джинсах, с очками на остром носу - и плакал... Он размазывал слезы по лицу кулаком, смотрел то в окно вагона на мелькавшие совсем рядом озера и озерца, на ильмени с какой-то живностью - судя по кругам на воде - а то смотрел на своего соседа, по виду командированного, тоже далеко не трезвого...
Сосед этот больше молчал, пил, не дожидаясь и не давая команды, краснел лицом и иногда произносил: "Жжор-ра, ну!.."
Мальков /а это он описан в начале главы/ чувствовал, что с каждым километром, удаляющим его от Города, ему делается хуже и хуже физически - кровь приливает к голове, руки не слушаются, ноги затекают, нервы расползаются...
"Да что же это? - думал Жора. - Беда, прямо, впору спрыгнуть!"
Сосед, будто прочитав по его лицу, сказал, выпив по обыкновению не дожидаясь Малькова: "Бе-да!"
Мальков усмотрел в этом Знак, ошарашено уставился на него, вскочил, подошел в буфет к официантке, сунул ей намного больше того, что напил, будто в уплату за то, что не уехал далеко…
А вскоре встречный вез его обратно, в Город, вез съежившегося, пристыженного, мимо мелькавших уже с другой стороны вагона озер - и Мальков уснул; и проснулся вдруг сидящим на скамейке в зале ожидания, без плаща, но хоть с очками.
Город, на удивление Малькова, был тот же: Улицы вели все так же в психбольницы, в милицию и к каким-то дружинникам, а в переулках невозможно было спрятаться...
"Так вот ты какой, Город!" - сказал Мальков негромко, оглянулся - никто этого не слышал? - и пошел в ближайший ларек пропить то, что осталось от попытки сбежать.
Он принял еще граммульку, другую, закусил курицей и повеселел, вспомнив, что на работу ходить завтра незачем - его за прогулы уволили подчистую.
Выходя из киоска, Жора повторил еще раз: "Вот ты какой?!"
…По Улице Ленина шел один человек, хотя фактически их было двое...
Даже не так - шли человек и Гном, оспаривая право на тело... Эта борьба за обладание телом обычно шла с переменным успехом. Человек побеждал столько же, сколько и Гном /пожалуй, почаще/, но иногда они некоторое время конфликтовали, как две мировые системы, и тогда начинался форменный концерт.
Чувствуя, что его побеждают, каждый пускался петь свою песенку - детскую, Шаинского, например, прекрасно зная, что это помогает, если тебя изнутри пьют, высасывают, поглощают...
Своеобразная защита эта была ими обоими так хорошо изучена, как дебют в шахматной партии шахматистами-разрядниками... Например, Гном в темпе мурлыкал - "Ты всегда была ведь умной Женя, как сама таблица умноженья... Вот уже расселись по машинам, на прощанье, Женя, помаши нам..." А Человек в это время пел ритмичное: "В шорохе мышином, в скрипе половиц, медленно и чинно сходим со страниц..." Странно, но не было никакой какофонии - напротив, получалось иногда сделать очень хорошую музыку - многоголосие речников после перепоя, забастовка машинистов, свободных от смены. /И т.п./
Если именно в данный момент какому-то Гному или Человеку - тело было нужнее, он начинал петь громче, но перекричать не старался... Не помогало - пускался упрашивать вторую сторону на время замолчать, уступить, забиться в самый уголок - ждать своей очереди...
Вот и этой ночью, по пути с Вокзала, Гному уступил Мальков свое тело, и не зря...
 Ведь и бежать-то из Города решился он по причине серьезной - не заплатил Жора за наркоту, за траву - ну, не было денег, - а блатные "включили счетчик", то есть долг теперь должен был расти с каждым днем, процент за процентом...
Человек Мальков попался бы им на первый же день, а Гном Мальков был, как загримирован... Он бывал там, где Человека Малькова и в голову бы не пришло искать - Гном занимался Краеведением, посещал библиотеки, был знаток полезных трав и растений, друг бродячих животных и любитель птиц, был даже немного филателист и вегетарианец...
И не узнавали Гнома Малькова даже на улице... Доходило до того, что он сталкивался нос к носу с искавшими Человека Малькова, извинялся и уходил себе потихоньку, а встречные с удивлением вспоминали: на кого похож этот тип?

 Глава "Спасатель - /писатель/

...И заделался наш Герой обожателем своего Города...
Мой Редкостный читатель уже получил, вероятно, некоторое представление о характере нашего Малькова - увлекающийся и упрямый был он человек. Может, не так скоро уговорил бы его Гном-Папаха полюбить Город, но повлиял на Жорку один случай - он нашел фотографию...
Такое хорошее, надо сказать, цветное фото - Роскошный Летний Театр, новенький с иголочки, только что стружками не пахнет, вокруг молодые деревца, светлые колера окраски, позолота, все блестит - Открытие Сцены и Сезона.
Афиши не типографские - художники изготовили их на больших холстах - Антреприза Господ Имярек, гастролируют актеры Петербургских и Московских /императорских/ театров. Имена, имена...
Фотокарточка как-то сразу грела, напоминала она старые, еще с детства памятные, немецкие открытки с херувимчиками. - Надо же, подобрал под ногами, а насколько хорошо!
 Жора носил снимок с собой постоянно, показывал всем, хвастался, часто подходил к Театру и сравнивал изображение с настоящим.
Конечно, деревья давно выросли /наверняка уж и поколение их сменилось/, строения очень постарели, цвета выгорели, кое-что переделано - но осталась Красота. Беречь, лелеять, любить надо... Это ведь как Природа - не сохраним, так все погибнем, - думал Жора.
 Вообще-то, он знал, что ничего вечного нет, но Гном убеждал, что это вполне вероятно... Вечные дома, вечные старики, дети... Жены, отцы, матери, памятники, звери, школы... Вечные стихи, герои, фильмы, города... Мальков уверовал в идею! Более того, если Папаха только теоретизировал, то Жорка решил действовать.
- Ну, хотя бы Белый Город! - стучало теперь в его голове, - Колокольня... Летний парк... Собор... Еще Собор... Река... Рыбеха... Даже слова должны остаться нетронутыми!.. Надо написать об этом, написать так, чтобы прочли все!... А прочитав, кинулись бы спасать, создавать вечность. Я напишу. Я их, паразитов, моим сочинением поставлю в колено локтевую позицию. Я сумею - заверял он.
 В поисках вдохновения, Жора начал читать все подряд, стал искать знакомства в литературных кругах, пытался составлять словарь оригинальных рифм, зачастил к своему знакомому писателю Климу Исаевичу.

"О театре"

 Как сможет убедиться мой Редкостный читатель, если продолжит смотреть это повествование, Летнему Театру суждено сыграть очень большую роль в жизни наших героев, а посему хочется описать его подробнее.
 Я прошу Вас вспомнить обложки "Русских народных сказок", на которых изображались обычно деревянные терема с девицей-красой в резном окошке... Помните эти островерхие крыши, кружевные балкончики, узорчатые наличники, витые стойки-столбики, затейливые пояски-карнизы и непременное крыльцо-лестница... Можете вспомнить также и знаменитые фотографии музея деревянного зодчества - Кижей, фантастической красоты церкви, фронтоны деревянных изб, причудливые формы часовен. А теперь объедините эти воспоминания в один снимок-монтаж и представьте себе деревянный оперный театр.
Да, да, великолепный театр: большой партер с удобным уклоном к оркестровой яме, 3-х ярусные ложи-бельэтажи, длинная галерка - балкон и огромная высоченная сцена, и прогулочные галереи по фасаду, для отдыха публики в антракте - и все это из дерева, не сказочно - рисованное и не музейно-мертвое - а живое, действующее, работающее...
Театр был построен в конце прошлого века как летний, гастрольный. Лучшие оперные коллективы России рвались заполнить сезон своими постановками - еще бы: Город денежный, купеческий, публика обеспечивала полные сборы, давние музыкальные традиции /знаменитые Барсова, Максакова выросли там/ - а главное фантастическая акустика зала... Актеры знали, что даже самый заурядный голосишко будет звучать в Театре как Голос, а как же звучали настоящие Голоса? Истинные меломаны приезжали из Москвы и Питера, чтобы послушать Собинова и Шаляпина именно там, в деревянном чудо-театре. / Причем простой народ слышал великих певцов, стоя снаружи, около /.
А как же красив был Театр внутри... Резные орнаменты потолка, арки над ложами, боковины просцениума, барьеры - все было раскрашено нежными бело-голубыми тонами и с м о т р е л о с ь...
Театр уцелел в годы Революционной разрухи; не пострадал в Войну и до начала 70-х действовал - оперные и опереточные коллективы, крупные эстрадные представления, общегородские мероприятия - всё видели жители на его сцене.
А ведь вокруг театра еще и парк был, а в нем и аттракционы, и танцплощадка, и открытая эстрада, и киоски-павильоны розничной торговли, и читальный зал и летняя киноплощадка. Ну, как же не любить такое?
Однако время брало свое - Театр старел, его деревянные конструкции натужно скрипели, узлы расшатывались, балки под нагрузкой прогибались. Вот тогда-то и было совершено преступление! Можно было заменить деревянные несущие конструкции внутри театра металлом, пропитать дерево консервантами, усилить стены - короче, спасти Театр, но это хлопотно, дорого, да и орден не получишь - и власти решили - снести!
 Конечно, общественность возмутилась. Конечно, печать заступилась и, конечно же, власть умудрилась: сносить не стали, эксплуатацию запретили, окружили деревянным заборчиком, поставили ночных сторожей /ну как выкроить из городского бюджета круглосуточную охрану?/ - и стали ждать пожара...
Долго ждать не пришлось!

Мальков у Ярыгина

Хорошая идея - спасать Город, а для всех ли она хороша? Да наши умные Власти человека с такой идеей вздернут, засадят, запрут, забьют..." - внезапно /как всегда/ решил Жора. - "Дома ночевать нельзя, будем прятаться!" - сообщил он Гному. Место для ночевки выбирали недолго.
Сторож Театра - пенсионер Ярыгин - за бутылку пустил бы ночевать и вурдалака. А то, что Гном выглядел, /скажем, так/ несколько странновато - не беспокоило старину Ярыгина совершенно. Ведь и сам-то он субчик еще тот: одет всегда, как только что вылез из драки с бомжами; лицо скомкано, как обрывок газеты перед употреблением в отхожем месте; вечно начесанные стиляжные волосы с пятнами седины опускались на несуществующий лоб - видок кошмарный...
 Гном деликатно постучался в дверь, подождал - и почувствовал тут, что из него нагло лезет Жора. Тот стукнул еще, но уже по-другому, каким-то условным сигналом... - Жора! - раздалось из-за двери, и Жора опять удивился мелодичному хрипу сторожа... Ярыгин открыл: - А я уж думал, тебя совсем залечили!
…Нужно сказать, что многие мои герои как-то лежали в одной психбольнице, так сказать, пересекались, и порой в одно и то же время, а то и в одной палате. Это, мой Редкостный, тоже важная деталь - она и связывает их и объясняет многое...
- Здорово, старый! - не слушал меж тем Жорка, откупоривая на ходу бутылку. - Я к тебе ночевать пришел... - Ночевать? - переспросил Ярыгин. - Понятно, тебя ищут!?
На последнем слове он сделал заметное ударение. Жора опять не отреагировал на его слова, выпил с четверть бутылки сам, а остальное сунул в нос хозяину и спросил: "Как живешь-то, старый?"
-Да вот, - оторвался от горлышка Ярыгин, - совсем я, видать, поехал! Ну, ничего больше в жизни не хочу, а хочу услышать свой первый крик... Только первый свой крик! Хоть издалека, хоть по радио - а хочу!
- Да-а, в жизни всегда есть место сдвигу! - хохотнул Жорка. - Ты, старина, совсем дурной стал. Это надо было в роддоме магнитофон или уж фонограф ставить!
Ярыгин не обиделся, ухмыльнулся, приговорил бутылку, быстро захмелел и пустился петь:
Есть на Во-о-лге утес,
Диким мо-о-хом порос,
От воды и до самой макушки...
 В это время Гном изгонял Жорку: он всячески напрягал волю, грозил, упрашивал и, когда совсем было, изнемог, Мальков плюнул и исчез... Гном облегченно огляделся: типовая берлога Ярыгина выглядела как всегда - на стенах старые афиши, репродукции из "Огонька", следы раздавленных окурков и клоповые пятна, уборнографические картинки, стихотворная матерщина.
Присмотревшись к одной фотке, Папаха увидел черно-белое изображение, очень странное, страшноватое даже - там горел Театр!.. Над крышей нависли клубы дыма, на ярусах и балконах хозяйничали языки огня, клочья пепла и сажи висели в воздухе - и картина была тусклая и резкая одновременно…
Гном отстранил лезшего целоваться Ярыгина и спросил: "Дед! Откуда у тебя фотография?"
Сторож как-то по-птичьи вдруг встрепенулся, протрезвел вдруг, собрался, приложил палец к губам и, косясь на карточку, просипел: "Тс-с! Это нельзя... Это знаешь!.." - и начал хлопотливо устраивать лежанку... Гном понял, что ничего больше от него не добьется, и оставил в покое Ярыгина, как оставляют бьющуюся об стекло осу...
* * *
Уже засыпая, на уровне, что называется, подсознания, Гном сочинял, как он всегда делал, стихи, которые не предназначались для записи... "ВОЛГЛА"
Едолга Волга
Волгла
Вот мгла
Могила Волга
Княжне в кашне:
Хлебников
Хлеб Ники
Пел ее...
Пепел Волги
Жупел
Володичи
Влад
Влет
Вода Орда...
* * *
Космическое Пойло
А Хвост и ныне там-там, там
Душа БУ...

Главпсихоспец

Ну, скажите, пожалуйста, Редкостный мой читатель, чего такого страшного, неприятного, может вызвать у вас такая фамилия - "Гостев"?
А вот кое-кого, а правильнее многих из персонажей наших, фамилия эта заставляла испуганно оглядываться по сторонам, униженно вздрагивать или морщиться, как от ощущения процесса сверления больного зуба.
Все дело в том, что вышеупомянутый Гостев М.Я. работал главным врачом областного психиатрического диспансера. А некоторые наши герои имели странную привычку проводить определенное время года в его заведении. Кто-то посещал регулярно его кабинет, а кое-кто и приглашал тов. Гостева периодически на консультацию и лечение в неслужебной, так сказать, обстановке.
 Ну, лечились, лечились у него многие наши знакомые, бывало, и полеживали вместе в одной палате - потому и симпатизировали друг другу, и потому очень не симпатичным казался тогда им врач Гостев.
А на самом деле, устрашающий больных психиатр, был человек тихий, незаметный даже, серый такой /немой волк/, прозрачненький, и ничем другим, кроме того, что вроде бы разбирается в душевных болезнях, не выделялся...

* * *
Службу он начал давно, уж и не припомнить когда, служил исправно, доверительно с начальством, двигали его не сказать чтоб охотно, но поступательно, необратимо, верно так двигали и, в конце концов, всего таким манером он и стал главврач... Ничего не изменилось в его жизни с этим назначением... не произошло разве что стал он еще незаметнее.
 К примеру, если он шел по улице, по его внешнему виду никак нельзя было определить, что вот, мол, идет сам Гостев!.. Или, если ехал он в своем "Жигуленке", никто не мог даже предположить, что это едет человек, связанный по роду своей деятельности с одной из контор, способных сделать из человека, мягко говоря, дырку.
 А среди пациентов упорно ходили слухи, что Гостев в общем-то хорош, но может иногда, в силу своей серости, выкрасть у спящего из-под подушки кусок сахара или полпачки чая, а то и не побрезгует сухарем или ломтиком сыра недельной давности. Больные это прощали, относя за счет его рассеянности, каковая есть у всех почти врачей... И вообще, если бы не было его пристрастия к назначению горячих инъекций...

Глава: «Агасфер»

Сложная вещь психика человека... Вот врач Гостев - казалось бы, ко всему привык он за свою лечебную деятельность - а симпатизировал очень одному пациенту.
 И действительно: мало человеку того, что он еврей /причем горский еврей – тат, с чисто "иудейской" фамилией - Магомедов/, мало что интеллигент, мало, что жизнь не заладилась, - так ему еще и заболеть вздумалось.
И психоз-то себе выбрал - нет чтобы просто Наполеон, Гагарин или там Людовик 20-й, - этот видишь ли считает себя Вечным Жидом и имечко присвоил - "Агасфер". Конечно, большинство окружающих ни о каких агасферах и не слыхивали, но если других семитов звали просто - Жидовская Морда, то этого - Вечно Жидовская Морда. Так...
Так вот, вызвал его главврач на беседу, обратился доброжелательно: "Как наши дела, давно ли, что принимали раньше, и почему Агасфер?" и получил резковатый ответ - "Читать надо больше!.. Потому что Каин!"
И пошла беседа. Причины... Фрейд... Незаконченный университет... Потеря женщины... Брат...
- Не убивал никого? Не было братьев? …Да перестаньте, доктор, убивал, убивал... Кто человеку самый близкий, дорогой, роднее брата?.. Вот-вот, себя и убивал!
* * *
Ругал!.. Ох, ругал Гостев слабость медицинской науки.
 
Глава о том, как Городской Дурак оказался не таким уж глупым...

Среди множества Теней, часто навещавших Папаху, выделялся своим постоянством Лева Агамов. Армяно-еврей по происхождению, отпрыск одной из богатейших городских семей, красавец, умница, силач, студент Питерского Университета по курсу юриспруденции - неожиданно для всех объявился в городе где-то перед первой мировой и заделался Городским Дурачком.
 Город забурлил. Когда Левушка появлялся в Летнем Саду с куриной лапкой в петлице, вместо цветка, говорили, что Агамов так ушел в науку о праве, что посчитал себя самого преступником, и его надо на улице распознавать с первых шагов - для чего и есть эта самая куриная нога.
В Белом Городе Лева носил на жилетке сотню-другую медалей, орденов, значков и прочих металлоизделий, звеневших при ходьбе звяк-бряк и вызывающих интерес у окружающих. Старожилы считали, что Агамов уж наверняка знает побольше, чем всем кажется, и просто поддерживает давнюю традицию - в каждом городе должен быть свой Дурак.
 Когда пришла революция и ВЧК вытрясла из Агамовых их капиталы, семья куда-то уехала, а Лева остался, ходил с победителями и в победителях. Текущие события он отождествлял с наводнением: глубоко нырнул, долго сидел под водой, пропустил волну - и вынырнул, задыхаясь, но не пострадав...
Сам черт не поймет уже теперь, спустя годы, был ли Лева здоров, притворялся ли больным, или же, начав притворяться, заболел настояще...
Был эпизод с лошадью... когда Агамов выкормил в своей комнатушке из сосуна здоровое животное, лошадь... Они перевозили на телеге рояли, которые Лева переносил в одиночку, а потом сам же и настраивал...
Когда Городской Совет принял решение о налоге с гужевого транспорта, Лева поступил почти как Калигула - он привел огромную лошадь к Горсовету, привязал ее у входа и исчез... Служащие обыскались его, пытаясь узнать, что означает этот подарок и что делать дальше... Когда через пару дней нашли, Левушка сказал, что лошадь свою он ни в коем случае Горсовету не дарит, но если с него требуют налог, так пусть и кормят его кормилицу сами... Кончилось тем, что Агамова с его лошадью отпустили с миром, решив налог не брать, транспорт считать негужевым, но спецмузыкальным, и обязав Леву настраивать клавишные в госучреждениях...
 Так и жил Лева Агамов, не обижаемый жителями и терпимый властями пока не пришло время становиться Тенью...
У них было довольно много общего, у Левы и Гнома-Папахи, но то, что Агамов уже тень, а Гном еще нет - не давало полного взаимопонимания... Разговор обычно заканчивался тем, что у Агамова не находилось каких-то нужных слов, и недовольный Гном слал его подальше... до следующей встречи...

Глава: Начало «Первого»
 
Нетипичными бывают человеческие взаимоотношения... Что, казалось бы, общего между главой области, самим Первым, и м.н.с. /Мелким, Незаметным, Средненьким/, Мальковым?..
 Не родственники, не коллеги, не /упаси, бог/ друзья, а вот общались, бывало тянулись друг к другу, одновременно слегка презирая себя за это.
 Необычное было приятельство, почти невозможное... Однако и так бывает - не в соответствии, а вопреки... Для души, что ли?..
Конечно, стоит уточнить еще раз, что их абсолютно ничто, кроме взаимных симпатий, не связывало - как Льва и Собачку из известного рассказика.
Первый и Жорка вместе выпивали /дело это обоим нравилось/, хохмили - на одном примерно уровне, а то, что один из них Царь Зверей и другой Псина Бродячая - не волновало, был в этом некий даже шарм...
* * *
Жора сидел у Первого в кабинете... Он оглядывал мебель, картины - портреты на стенах, оборудование, а хозяин помещения тоже задумчиво осматривался, вспоминал...
***
 Это было намного раньше описываемых событий, когда он - аппаратчик Зорькин уже миновал этап предвкушения должности, уже исполнилась официальная часть, и он впервые вошел в этот кабинет, уселся за столом, расправил плечи...
"Сбылось!" - расхохотался он и стал бить-колотить кулаком о ладонь. Постучав тихонько, проскользнул в дверь старлей, поставил перед - уже! - Первым - "груз" - графинчик с холодной водкой, рюмку... Слева разместил нержавеющее блестящее ведерко с красной икрой, справа - с черной. В посудинах стояли торчком ложки - черпачки, расписанные явно в Хохломе, чтоб попатриотичней было. Помощник козырнул и вышел.
Первый налил, с удовольствием выпил, хмыкнул, зачерпнул и проглотил ложку черной икры, потом выпил еще и закусил икрой красной. "Началось! - подумал. - Фундаментально! Бесповоротно... На-ча-лось!" Нескончаемый поток счастливой жизни, полет в ее высоком небе! Большие, крупные Птицы и курочки по пути, светила и звезды, ласковые лучи и ту-чи, что прольются мимо, вниз...
Забытые и оставленные где-то прежние друзья и знакомые, и наскучившая учеба, и комсомольская деятельность, и неудавшаяся попытка "употребить" Валерию, и прозвища одноклассников...
***
Первый тряхнул головой, сказал Малькову: "Дай-ка твоих закурить!" - "Зажрались Вы, начальники", - вроде как в шутку подметил Жора, а сам с уважением и опасливо рассматривал большущий телефонный агрегат на столе... Против кнопок вызова стояли какие-то буквы...
- Видишь, какие мы секретные! - Шеф усмехнулся. - "ИК" - икра красная; "ИЧ" - верно, черная; "В" - водка, "К" - кофе; "КО" - коньяк; "Б" - бабы; "С" - сало; "Ф" - фрукты... А еще и под столом кнопка - личный врач, если переберешь...
Иной раз руку не поднимешь, не посцышь сам, работа! …Это в Африке водку не пьют, они там под солнышком, спокойные, как слоны... А у нас каждый день!..
***
 От этой россказни как бы половчее сейчас перейти к другой, да сделать это по возможности связно бы, найти общее... Ну ладно, пусть и там тоже будут пить /немного/, толковать, смеяться, рассказывать.
И пусть рассказы эти сопровождают нас, выплывая здесь, там по ходу повествования.
Беседы отца и сына, при дремлющем Малькове, которых пригревают бархат кресла и огонек в печке...

Надо ли греть Землю?

 Однажды Гном, осмотревшись у дома врача Малькова, заметил хмурого типа, который торчал как истукан у его подъезда и иногда посматривал на жоркины окна, иногда вокруг, а чаще на часы...
-Эге-ге-е! - подумал Гном. - Да ты, брат, из тех?.. Он начал прикидывать, из каких тех... Грехов особых за последнее время он не припомнил - ну поддавал иногда ежедневно /"протрезвление смерти подобно" - говорят классики/, ну, не работает сейчас, как многие, в общем... Ну, состоит на учете у врачей - больше ничего!..
 Однако, то что этот монумент стоял открыто, не таясь, не успокаивало, а наоборот настораживало Гнома. Жора подошел к соседнему подъезду, вытащил из-за стола знакомого доминошника, пошептался с ним - и "забойщик" быстро зашагал к переминавшемуся с ноги на ногу памятнику, пряча по пути новенькую трешку.
 Он подгреб к типу, дернул за рукав, обменялся короткими репликами, и пока возвращался к Папахе, памятник отвалил, как катер от пристани.
"Жорка, - прогундосил "козлятник", - он сказал, чтобы ты сегодня домой не ходил".
 …Направляясь к Белому Городу, Мальков раздумывал над тем, что свободный на вид человек, на самом-то деле предсказуем: /"Ничего, будет еще жизнь..." - "Да ведь уже была!../, и что кто-то в Городе знает о нем больше, чем он сам, и дает ему в то же время возможность как-то уж просуществовать.
Думы эти были довольно неприятны, требовалась интеллектуальная разрядка - /"питие определяет сознание" - вспомнил Жора/ - и Гном решил пойти к писателю Климу Исаевичу, тем более, что у того гостит сын.
***
Когда-то давно, в очереди за пивом, Жорка схватил за руку здорового идиота, который хотел врезать человеку кружкой по голове только за то, что тот именно так его и назвал.
Жорке тогда сильно дали - разбили нос, порвали ухо, достали ребра - впрочем, могло быть и хуже... А того человека, писателя, мутузить не стали, решили, что он и понесет избитого в травмпункт. Он, конечно, полез было, да его взяли за руки, попридержали, а потом он волоком оттащил Жорку до больнички и затем повез к себе, познакомил с сыном... Мальков неделю у него отлеживался, после тихо ушел...
***
 -«Маленький квартал
Старого Парижа
Много повидал
Еще больше слышал...
Белый свет в домах
Темные подъезды
Счастье впопыхах
И любовь проездом...»
Гном шел и слышал, как тот же певец, что пел кому-то в больнице и очень тогда понравился Малькову, поет сейчас где-то рядом паршиво, назойливо, лезет в уши.
 И Белый Город сегодня был особенно неприветлив к нему, к Жоре...
Улица Клары Цеткин, по которой ходили трамваи, сотрясая старый камень двухэтажных построек, была уже, чем обычно, и окна были бойницами. Они виднелись привычно занавешенные белым тюлем, на подоконниках специально для обозрения стояли фигурки из керамики и дерева, слоники из кости, фарфоровые куклешки - но за шторами не было никого...
Улица была пуста: старухи не сидели на старых табуретках у старых ворот, старики не стояли как обычно в своей манере, прислонившись спиной к стенам, в ожидании, что кто-то заговорит, попросит стакан, подсмеется.
Гному вдруг стало до боли обидно, что не только сейчас, но видать и вообще, скоро не будет в Белом Городе ни старух, ни окон, ни улиц...
"Да ведь и тебя скоро не будет, дряхлый Город! - Гном аж задохнулся от чувства жалости. - Не будет твоего копотливого существования, не будет тепла... А где нет тепла, возникает холод... Вместо Города будет тут ледник... Городов все меньше и больше ледников... И холодеют уже области, страны, материки, ёшь твой двадцать, Земля!.. Нужен! Нужен огонь!.." - мысли теснились в Голове, рвались наружу, пульсировали в висках и отдавались толчками в сердце...
 Вот чертовщина! - не только у Малькова сердце болит; болит сердце и у Авторов. Ведь мы выдумали тебя, Папаха! Так что же ты теперь нагоняешь тоску и страх?
Дзинь-дзинь, Бринь-Бринь, - звенят колокольчики-бубенчики на колпаке, да не веселят чего-то...
***
Писатель Клим Исаевич открыл не сразу, долго щурился в темноту деревянного коридора... - Жорка! - сказал, угадав по силуэту. - Заходи!
- Исаич, ты меня не спрашивай ни о чем. Мне, так уж как-то, ночевать сегодня негде!..
-Так ты что, Жора, в бегах? - провожая приятеля в комнату, спросил хозяин.
- Да ни хрена! - вскинулся Мальков. - Я, Исаич, от одиночества. Одиночество у меня дикое...
- Ну, проходи ты, проходи уже...
Забегая вперед, скажу моему редкостному читателю, что, видно, не зря не пустили тогда Жорку домой так откровенно даже, - знали... знали, видно, куда он пойдет...
После разговоров, рассказов отца, спора с сыном, да и с похмелья - Жора чуть не неделю валялся в депрессии, с больной черепушкой от того, что люди эти оказались много крупнее, чем он мог себе представить, и что они не умещались в голове...
После простых историй о цирке и театре, людоеде и даже вытрезвителе /Читатель узнает их в свое время/ - Гному вдруг стало ясно, что эти двое свою землю отогрели.
У каждого на свете своя Земля, а на Земле Клима Исаича и его сына Ледниковый период не наступит, их Города им хватит надолго...
"А я-то? Я отогрею свою землю?" - спрашивал беспокойно, до температуры себя Гном... Особенно же его злило, что, выходит, тот, кто предупредил его, знал наперед, что он будет болеть и чуть не загнется...
 Много позже Первый, похохатывая и похлопывая Жору по всем местам скажет ему: "Не зря я тогда послал до тебя мунумента встретить: ты же кузявка, чуть не пумер..."

 Глава, в которой Лева чувствует некоторую растерянность...

 Жители Города, а почти каждое утро Лева заставлял их просыпаться шумом своей телеги, встречали его на улицах, иногда поддразнивали /не всегда зло/ вечерами; были вполне уверены, что он безвылазно живет с ними.
Но это было не так - большую часть жизни Левушка провел в Городе, в котором есть то, чего нет в городе Агамова...
Громада этого Города нависла над Левой. Совершенством веяло от его многочисленных построек, прямые лучи и плавные дуги его улиц не утомляли ни глаз, ни ног. Счастливые горожане шли по ним, улыбаясь, в глазах лучилось всегдашнее удивление жизнью...
 В белых храмах легко молились, на фабриках легко работали, в тени деревьев на нежной траве лежали люди в просторных одеждах, неспешно читали большие книги. Другие люди играли на удивительных музыкальных инструментах мелодии, никогда не звучавшие в городе Агамова.
Дети, румяные и здоровенькие, играли в бесчисленных садах, насаженных умелой, "зеленой" рукой... Когда хотелось есть, они срывали плоды с деревьев, когда хотелось пить, дети бежали к многочисленным источникам и черпали воду ладошками. Для взрослых из некоторых родников било молодое вино, и если кто хотел немного выпить - он просто шел и пил...
В огромных библиотеках города свет был так мягок, ровен, что нельзя было определить, откуда он исходит. В читальных залах сидели люди очень разные, собранные со всего света, но в то же время очень похожие ежесекундной доброжелательностью, любопытством, разносторонними знаниями...
 Не нужно считать, что градоустроитель Агамов не позаботился и о составе жителей. Он заселял дома и квартиры лучшими представителями из истории города и края, причем время, когда этот индивидуум проживал, не имело значения.
 Поэтому в Городе, где есть то, чего нет в городе Агамова, мирно уживались и знатный капитан рыболовного судна - и ордынец из войска Хана Батыя; темный загребной казак с головного струга атамана С.Разина и великий стихотворец В.Хлебников. /Между прочим недавно самовольно покинувший территорию/.
Был здесь и краснеющий от слова "женщина" и отличавшийся путавшимся в ногах органом, почетный кавалер Матусевич, что жил ровно при всех властях в силу того, что любая власть любит, если человек делает успешно «это дело».
 В праве на жительство Лева не отказывал и выходцам из более отдаленных районов: так, на одной лестничной площадке соседствовали низкорослый австралийский абориген и высоченный носатый лидер послевоенной Франции... Места хватало всем...
 По ночам в Городе устраивали карнавалы - ведь никто не нуждался в снах... Животные - и не только лошади и собаки - ходили по городу, не боясь и не пугая людей; и особенно кротки были те, которых принято именовать хищниками.
 Огромный Океан окружал Город, в котором есть то, чего нет в Городе Агамова, но Океан не пугал своей безграничностью - напротив, ему улыбались и ему безбрежно доверяли...
И иногда /к счастью, лишь иногда/ - Лева, обнаружив себя посреди рыбной лавки с пятнами крови и остатками чешуи на полах и стенах; или вдруг наткнувшись на выпивших, матерившихся еще бойчее мужичков, работниц - очень удивлялся и недоумевал: ну отчего эти люди не живут все время благостно, складно... Почему не живут жизнерадостно?
 Обиженным, обворованным ощущал себя и свой Город Лева Агамов, думая о том Городе, в котором есть то, чего нет в Городе Агамова...

 Глава "Пути сошлись..."
 Возможно, моего редкостного читателя заинтересует один эпизод в нашем повествовании. Нам кажется, это важно, как бывает важен только что произведенный прапорщик...
 Ну,так вот: на исходе дня, в сумерках, выбирая улицы потемнее, шел пьяный вдрызг Жорка и орал во всю глотку: "Я Мальков! Я Мальков!" Больше ничего, даже не матерился, а вот нехорошо делалось от его криков, жутковато. В небольшом теле и вдруг такая страстность дикая... - "Я Мальков!" - опять заорал он.
 - Ну и хрен с тобой, туда тебе и дорога, - негромко сказал из-за забора старичок с розовыми щечками и недобрыми глазками...
 К этому времени в Городе произошло несколько сходных убийств - днем ли, ночью обнаруживались на улицах еще теплые тела убитых людей, с единственной ранкой в области сердца. Почерк убийцы был во всех случаях одинаков, удар наносился опытной рукой, орудие убийства, предположительно, обычный разделочный поваренный нож. Общественность Города возмущалась, начальство громыхало, уголовный розыск принимал все меры - однако странный убийца не попадался.
 Вы уже догадались, конечно, что именно на этого-то бессмысленного душегуба и наскочил наш Мальков.
 Старик по фамилии Воров уже давно поджидал в этом переулке очередную жертву. Почему в этот раз он не убил - остается загадкой: то ли подумал, что Жорка скоро сам помрет /по голосу, видать, определил/, то ли решил подождать еще кого /зачем спешить, особенно когда ты уже немолод/.
Так и разошлись они по жизни; по Правилам Судоходства, так сказать, сухогруз уступил место яхте, идущей под парусами... /Хотя, какие, к черту, правила!..

"Иных уж нет, а те далече..."

 До Северного Полюса добирались на собаках, самолетах, дирижаблях и даже пешком - это известно всем.
Но, если верить нашему известному краеведу Двоськину, он, еще когда гремела Гражданская война первым в мире покорил Полюс на велосипеде.
 И хотя в суете послереволюционных событий об этом факте забыли, не в характере краеведа было изменять своему кредо - он не только всю дальнейшую жизнь практически не слезал с велосипеда, не только написал книгу "По торосам на колесах" - но и вёл свою научную работу по созданию истории Города, вел под псевдонимом "Велосипедист Двоськин", или же "ВД".
 И естественно, когда вдруг пропала Тень Поэта Хлебникова, именно краеведу ВД пришла в голову мысль искать Тень у бывших любовниц поэта... "Трясет, наверняка, стариной!" - болтнул он и сам подивился образовавшейся двусмысленности...
 Одна пожилая дама с улицы Перевозной, из ряда домов отапливаемых сплошь дровами, знавала в свое время поэта...
 В ее дверь и стучался напрасно Двоськин уже несколько минут и, решившись, зашел самостоятельно в большую затемненную комнату. На кровати и у боковой стен, поверх большущей перины и вороха подушек, лежала с закрытыми глазами, уставясь носом в потолок и, вероятно, уже помирая, необъятная старуха…
ВД чуть растерялся: с одной стороны, ей явно не надо было мешать, с другой - нужна ведь информация...
 Он собрался и технично ткнул лежавшую кулаком в толстый бок ... Старуха не отреагировала... Двоськин пнул еще раз посильней... Она приоткрыла глаза и некоторое время смотрела на него. Просила объясниться, без слов... "Чего, идиот, надо?.."
 "Миленькая! - нежно, но так чтобы она услышала, вопросил краевед. - Вы Хлебникова, поэта, не видели?.." Наступила пауза, во время которой до старухи доходило... О чем ее сейчас спрашивают?.. Потом из обширной груди раздались клокотание, смех, - догадался Двоськин, - губы старухи затряслись и ее глубокий бас неожиданно четко родил: "Это что же?.. До сих пор Витьку ищут?.."
 То, что она так просто, по-свойски назвала всемирно известного Хлебникова, сразу как подняло ее над кроватью в глазах Двоськина, но сама она опять опустила веки, отключившись от всего...
 Велосипедист уже хотел пихнуть ее проверено в бок, но кто-то перехватил его руку на полпути, сжал сильно его запястье, до боли, до немоты, и выжал его от кровати в центр комнаты... Это и был Хлебников...
 "А, ты здороваешься?.. Или нет: прощаешься... Или приветствуешь? - выпалил Двоськин в сторону угрюмой Тени. - А мы из-за тебя весь город на ноги подняли... Думали, обиделся... Уехал..."
 Тень Хлебникова, что за все эти годы не сказала никому ни слова, молчала и сейчас, компенсируя, вероятно, былые словоизвержения...
 Да и разглядеть-то Поэта, или его Тень, было весьма непросто - какой-то контур, сгусток, пятно на стене. На стене с фотографией Театра...
 Опять Театра, только очень нового, чистого, с иголочки... И досточки - дощечки только свежеостроганы, и дорожек подходов еще не видать, и даже деревья вокруг него - пока еще саженцы - подростки... И нет пока ещё ни одной афиши…
 Пусть не спрашивает мой редкостный читатель, каким образом Гном-Папаха оказался на месте вовремя, как старуха, перепутав эпохи, расхохоталась, думая, что ищут гимназиста Витю, а не Председателя Земного Шара поэта Велимира Хлебникова... /Хлеб Ников.../. Ищут Витьку, уличенного в подглядывании за раздевавшейся кухаркой и убежавшего в страхе...
Одновременно видел Гном и уже возмужавшего поэта, мэтра, нахлеставшегося вдрызг водки в ближайшем шинке, а может, и в богатом ресторане /все возможно в Граде-Киппеж.../.
 Хлебников шел навстречу группе театралов, старательно певших с кавказско-азийским акцентом:
С той поры, как мир существует
Разным стран меж собою воюют
И знакомый и незнакомый
Режут друг другу горлым!..
Одному из них нужен презренный металл,
Другом из-за женщина кров проливал,
А третьему нужен чужая земля-
На них непохож вовсим я-я!
 Дальнейшее было смешнее:
Уй-вай, Ахмет!
Читаем Газет
И до политика
Дела нам нет!..
 "М-да-а! - подумал еще Хлебников. - Под такое и морду как бы не набили!"
А разгоряченные интеллигенты продолжали, поравнявшись с ним:
Лорд Керзон, ух, хитрый лисицам,
Он Капказом, Донбасом косится,
Нашим нефтем он хочет упиться...
Но тута Чичерин с улыбким сказал:
Ты ведь и здесь на дуракам не попал
С этими хитростим ты попадешь
В семнадцатый нумер галош...
Уй - ай - вай!…
 
Пропустив над собой волну разгоряченных певцов, поэт задумался: куплеты-речевка эта из какого-то капустника - синеблузника, публика явно из времен театра Михоэлса... а набить морду Тени вообще занятие из невозможных...
Почему же ему, сложившемуся поэту и гражданину, а тем более такому, кому в будущем его городе возведут храм /ну путь не храм, так хоть дом-музей/ - почему ему так грустно... Отчего-то хотелось плакать – день, что ли был такой?…
Далее, Гном видел, как Город готовился к ночи, затихая, будто заглушаемая музыка. Видел, как Хлебников попал на улицу, где жили белошвейки и программистки, видел, как тот заглядывает в низкие окна квартала и любуется: "Какие ладненькие! Хоть каждую бери и ешь с пивом… А, впрочем, почему с пивом?
Одна из девиц разделась, не боясь, что ее увидят, и он, усмотрев в этом знак, вошел к ней, погасив лучину... Она будто ждала его, приняла бурно, ласкала необузданно... Кончая, она подняла истошный крик, перебаламутив весь микрорайон, и поэт еле успел скрыться до того, как соседи выскочили на улицу, кто с палкой, кто с совком, а кто и с обрезом - на случай самозащиты…
Хлебников не сразу почувствовал, что у него в руках что-то, он присмотрелся - лифчик белошвейки... Можно было сделать из него сувенир, напоминавший о красоте хозяйки, можно воспеть... а можно и выбросить здесь же...
" Фетиш", - подумал поэт...
-"Не тот!" - голосила швея...

* * *
Глупо, очень даже непристойно смеяться над старостью - все ведь переплелось в Городе Агамова... И когда Старуха смеялась – может, она смеялась не оттого, что перепутала эпохи, а оттого, что Председатель Земли принес ей... лифчик...
Ведь в мире есть равновесие, и нищие приходят к смертному одру тех, кто им когда-то подавал...
-"Бабушка! Вы помните Хлебникова?" - "Это что же, до сих пор?.."

Глава "Камерный квартет"

"Звяк-бряк, дзинь-дзень-дзинь", - звенят, стараются колокольчики на шляпе у Шута, отсчитывают время...
А тем временем Жора Мальков... Думает Жора, соображает: где можно переночевать со всеми удобствами, где надежнее спрятаться от медбратвы и психобратии - точно, в ментовке...
Выпил капитально, плюнул на Гнома, отыскал на улице милицейский патруль изобразил попытку заехать в физиономию ближайшему... "Я Гном!!!" - орал Мальков, когда его втаскивали в машину.
"Гном-Гном, - успокоил его мордатый капитан. - А я Белоснежка!.."
Когда Мальков проспался, в камере кроме него обнаружились еще: авантажный профессор физики, который будучи нетрезвый скинул с балкона своего дога за то, что тот не захотел разговаривать; задиристый актер местного ТЮЗа, избивший режиссера за то, что тот не так, как по его мнению надо, толковал законы Ньютона; и пухлый нищий, который чуть не утопил коллегу за то, что тот вызывал землетрясение в Городе...
Компания подобралась та еще, и когда пришла очередь рассказывать за что попался он Мальков, наш герой застыдился, его "дело" показалось ему мелким, и он пустился придумывать на ходу...
Сначала поведал о том, как будучи еще в семилетнем возрасте пытался изнасиловать двадцатилетнюю соседку, за что был поставлен на учет; потом о том, что в 13 лет трахнул инспекторшу детской комнаты в ее же кабинете, но что дело закрыли в связи с отсутствием состава преступления; а потом, как он насиловал мясников на базаре в колбасном ряду...
Сокамерники что-то попритихли сразу, поскучнели: каждый из них казался себе ничтожным насекомым, которое этот с виду неказистый бандюга Мальков может прихлопнуть в мгновение...
Полдня камера помалкивала, а потом профессор рискнул обратиться к Малькову... "Вы знаете... только, будьте любезны, дослушайте... Я хочу сказать, что нормы в мире не существует вовсе... Все - отклонения... Вот у меня тут, за подкладкой, на всякий случай зашито - я этот пиджак всегда одеваю, когда пью... Так, может, Вы уж организуете как-то..."
Жора подключил Гнома, они вдвоем повлияли на задастого сержанта, тот принес две бутылки и, отшив, поначалу, глотающих слюнки нищего с актером, профессор и Мальков принялись за дело.
Через час с небольшим Жора упрекал приятелей в том, что они жестокие люди, что накачивают его каждый день до зловонного состояния, а его бедные жена и сынишка вынуждены на себе тащить его в их холодную квартиру, где, одни-одинешеньки, их всех ждут годовалые толстые близнецы... Спят они в своих кроватках и во сне зовут папулю...
На следующий день его, Жору, одного, вдруг отпустили, при этом вели себя подчеркнуто вежливо. Мальков расписался в чем-то, не читая, так как был убежден - хуже не будет, а камерное трио осталось досиживать и ждать, а кто - ждать и досиживать...
Вообще-то, можно сообщить читателю, что больше всех дали нищему - он, как оказалось, нигде не работал с рождения; актеру дали немного, т.к. он хоть и был актером сильным, но побил противника слабо... Профессора перевели на месяц в психушку и вернули студентам, так как даже больным надоели его рассказы о том, как он вкусно мастерит торты-мороженое с коньяком и вишенками сверху...
А Жора, немного взбодрившись на свежем воздухе, решил, что камера ни чем не предпочтительнее палаты в психбольнице и, что с комфортом пережить ночь намного лучше в вытрезвителе...
Он вспомнил, кстати, один из рассказов отца - сыну...

Глава о том, что пьяных не только привозят в вытрезвитель

Хотите, ребятки, я вам расскажу, как мне пришлось пить в вытрезвителе? Исайка, не поправляй отца, не "быть", а именно "пить"! Рассказать?.. Тогда хозяйничайте сами, тараканы, закусывайте, но не перебивать.
А было это, когда трудился я в системе народного образования, был директором и преподавателем вечерней школы при исправительно-трудовой колонии строгого режима, а проще говоря, успешно делал вид, что обучаю зеков, вставших "на путь исправления".
Подчинялись мы двум властям - облотделу народного образования и управлению внутренних дел, а потому знакомств среди милицейских чинов было у меня множество. Мои "штатские" друзья об этом узнали и всячески использовали мои связи, когда возникали не очень крупные конфликты с ментами, ГАИ или рыбнадзором.
И вот однажды зимой, мой хороший дружок Валентин, работая зам. директора профтехучилища по политико-воспитательной работе, угодил в вытрезвитель.
Можете представить его ужас при пробуждении - человек культурно проводил время с друзьями в гараже у кого-то, совсем недалеко от дома, выпили немного /правда, без закусона/, пошли к кому-то ещё, чуточку добавили - и все!
А тут вдруг какие-то санитары, милиционер, штраф и - самое страшное - протокол! А протокол - протокольчик этот направлялся по месту работы, в партийно-профсоюзные органы, и превращался там в протоколище...
Бедный Валюха, рано утром отпущенный на свободу с квитанцией на уплату штрафа, каким-то чудом разыскал в чугунной голове мои координаты и заявился с воплем: "Выручай! Пусть что угодно, пусть еще штраф, пусть обдирают как капустную кочерыжку - но без протокола!!!"
Делать нечего, помогать надо; берем мы тачку и едем с ним в нужный райотдел МВД. Там я оперативно нашел великолепного капитана Пашу, объяснил дело, насмешил, познакомил с Валюном и договорился о помощи.
Помогать Павел стал моментально: он завел нас к себе, залез в ящик стола и бедного пострадавшего от произвола, для начала, похмелил. Когда Валентин чуть пришел в себя, Паша сказал, что сделает все, никаких сомнений, что можно спокойно идти продолжать воспитательный процесс среди подрастающего поколения - а на встречу со старлеем из вытрезвителя придется явиться вечером, так как у того работа ночная и сейчас он отсыпается.
Ну, договорились о свидании в конце дня и разбежались.
Часов в семь-восемь вечера добрались до вытрезвителя, дождались Павла и зашли. Старший лейтенант радостно метнулся к Паше, они приобнялись, похлопали друг друга, а потом этот шустрый, болтливый, крепенький бычок повернулся к нам.
Познакомились, капитан начал излагать дело и первое, что заявил старлей- Валентина он видит впервые в жизни, в его заведении этой ночью такого типа не было.
Бедный Валек стал заикаться, доставать оплаченную квитанцию, назвал свою фамилию.
-Так, - полез начальничек в свой журнал, - сверил записи, - есть такой, уже хорошо, хотя и не помню я его ни хрена…Протокол? Какой протокол, да для Павла, да мы с ним, да о чем вообще толковать?
Короче, ты, потерпевший, гони в Гастроном и неси - эту встречу надо отметить! Много не бери!
Окрыленный Валюха схватил чемоданчик и рванулся в магазин, а я стал пока осматривать богоугодное учреждение, давая ментам возможность поговорить о своем, а я стал осматриваться…
А должен вам, к своему стыду, сказать, что как-то не довелось мне попадать в вытрезвитель - то ли миловал господь, то ли наоборот - не допущал, сердясь.
Представьте себя здоровенную деревянную домину, по середине большущую печь и помещения-отсеки, получившиеся благодаря фанерно-дощатым перегородкам.
Самый большой - банкетный зал на 14-15 коек был темноват, грязноват, но в общем особого впечатления не производил, может, из-за отсутствия гостей - клиентов.
Около печки сидели санитары - длиннющий тип в очках и, ростом еще выше его, далеко не молодая женщина с комплекцией среднего циклопа.
Далее был отсек водных процедур - пузыристый линолеум на полу, сварной душ над ванной и шланг со сплющенным отрезком трубы на конце. Висели несколько брезентовых халатов, прорезиненные фартуки, перчатки. Все эти орудия производства предназначались для санитарной обработки заблудших страдальцев холодной водичкой, а для очень уж буйных или грязных до омерзения и применялся шланг-брандсбойт - напор был как из водомета.
Что еще? Туалет, как оказалось позже, находился во дворе.
Приемная - она же кабинет начальника - выглядела несколько пригляднее, официальней, с письменным столом, телефоном и сейфом.
Думаю, что сейчас вытрезвители устроены иначе, да это и не важно.
Подошел Валентин, выложил на стол пару бутылок коньяку, бутылочку водочки и лучшее из продаваемой закуси.
- Здесь нельзя! - сказал начальник и повел нас в "бар" - закуток за печкой, отгороженный от главного зала деревяшками, а от коридора матерчатой шторой. - Тут тесновато, но от начальства спокойнее, - объяснил старшой и начал живо хозяйничать: откуда-то достались стаканы, соль, тарелки, пара вилок.
Хлеба Валька, конечно, не купил, и пришлось трясти санитаров. Им поднесли, выпили сами по первой и уселись потом всерьез.
Бедный "Герой дня" бегал еще дважды, так как преупреждение - "Много не бери!" - повторялось всеми присутствующими неукоснительно.
Я поначалу выступал с вопросами: "А ты не боишься здесь пить? А клиенты не унюхают? А санитары не настучат?" Конечно, был осмеян, успокоен, угощен и назначен разводящим, чтоб был занят и не возникал.
Короче, крепкий мужской выпивон прерывали только привозимые мученики и привозившие ангелы-хранители. Начальник выбегал в приемную, быстренько оформлял бумажки, сдавал питомца санитарам - и бегом возвращался к нам наверстать пропущенное.
Мы, безусловно, время зря не теряли, но старались в эти ответственные минуты быть потише. Вот тогда-то я немного и слышал слезные просьбы христарадников отпустить домой, привычный мат постояльцев и обслуги, визги и рев окатываемых холодной водой, шум бесполезного сопротивления увязыванию и укладыванию и облегченное бормотание засыпающих.
Да, была еще сценка: привезли очередного клиента, и шофер с дежурным милиционером спецмашины расположились у печки погреться.
Сидят пять, десять, пятнадцать минут - им хорошо, а нам каково? Мы здесь же, рядом, за фанеркой да тряпочкой маемся - ни скрипнуть, ни кашлянуть и не выпить... Уже шеф намекал им, что засиделись и что в такой холод на улице где-нибудь и алкаш может загнуться - безрезультатно, мужики и промерзли хорошо, и видать почуяли что-то, ждали, надеялись.
В общем, пришлось выходить на арену Павлу - явление насупившегося капитана подействовало, истязатели быстренько вспомнили о свих обязанностях, вытряхнулись - ну а мы продолжили.
Закончилось все это часа в два ночи. Галантный Паша вызвал дежурный "воронок" и нас с шиком развезли по домам.
Вот так я раз в жизни побывал в вытрезвителе, учитесь, тараканы!
Интересуешься, что с протоколом? А то, что недели через полторы прибыла эта бумаженция, как миленькая, по почте в училище. Хорошо еще, что в этот день разбирал корреспонденцию сам шеф, и секретурке не довелось зарегистрировать письмо в своих «входящих-выходящих».
Ну, а Вальку пришлось опять психовать, объясняться; пришлось пригласить "большую тройку" - директора, парторга, профорга - в ресторан и там, под довольно злорадное ржание мужиков, рассказывать все и замаливать свой грех.
Зараза старший лейтенант потом долго божился-клялся, что перепутал с похмелья фамилию и задарма осчастливил какого-то везучего обалдуя. Капитан Паша грозился своротить своему скудоумному коллеге морду на погон, но это было уже после, когда все уладилось.

 "Поздний гость..."

Мальков, было дело, следил за своим подъездом и углядел, как четыре раза за вечер из тарантаса "скорой помощи" вылезали дюжие ребятки в халатах и поднимались до его двери...
"Я здоров", - успокаивал себя Папаха, - а если и болен, то совсем чуть, настолько, насколько нездоров любой-каждый".
А по прикидке прагматичного Жоры было необходимо отсидеться на всякий случай несколько дней вне дома у кого-то благонравного, а то и у нескольких, чтоб окончательно запутать настырных врачей.
Начать он задумал со старой Рахили, которую весь город звал Старухой еще с довоенных времен... Почему Жора решил пойти к ней - то ли подумал, что у нее не найдут наверняка, то ли что скажет она еще чуть-чуть про фотографию... /Должен сказать, что Гном предпочел идти скрываться к тем, у кого он видел снимок Театра, подсматривая в окна ночного Города/.
- Кто там? - спросила Старая Рахиль, услышав, наконец, что в дверь стучат и звонят. -А хоть бы и кто, - буркнула она себе и открыла дверь.
 -Я Георгий Мальков, меня ловят! - не здороваясь представился Гном,- и мне сегодня некуда идти!..
Старуха внимательно посмотрела на Жору: - Алкоголик?
-Бывший врач... - выкрутился Мальков.
-За что же тебя ловят? - протянула хозяйка, - А, впрочем, проходи. Я все одна и одна...
 Мальков как-то вдруг смятенно зашел в квартиру...
- В моем состоянии гостей не выбирают, - сказала Рахиль. - И вообще, сколько мне еще осталось, знаю только я.
Садись!… Хочешь есть? - она еще раз пристально посмотрела на Малькова. - Я Рахиль...
- Я знаю, - чуть оживился Мальков. - Кто Вас в городе не знает? - и добавил, - У меня здесь немного хлеба, картошка и колбаса, то есть, все с собой...
Старуха улыбнулась: - Это ты за ночлег?…
Гном промолчал, покосился на стоящую за стеклом буфета фотографию... "Летний! - сказал он. - Откуда такой старый снимок?"
- А откуда берется все старое? - резонно произнесла старуха. - Кажется, нам ее подарили...
В темной квартире, Театр на фотографии показался еще красивее: ярко освещенный лучами предзакатного солнца, он как будто демонстрировал окружающим все свое совершенство, показывал превосходную работу плотников в каждой резной дощечке, отменный вкус маляров в мягких тонах окраски, затеняюще-прозрачные, умно насаженные садовниками деревья - тогда не знали и слова "дизайн", тогда просто делали хорошо... И не оскорбляли взор ни кубистские щиты, ни афиши трафаретные в стиле Маяковского, ни публика в кожанках, ни комсомолки в косынках, ни флотские с маузерами на боку и пулеметными лентами крест на крест.
- Вы знаете, - оторвался от картины Гном. - У меня есть немного водки, - и испугался сказанного, и даже втянул голову в плечи... Наступила тишина...
«А, черт с ним! - сказала Старуха. - Последний раз водка в этом доме была года три назад». Она пошла за рюмками, а Гном облегченно вздохнул, так как понял, что "черт с ним" было сказано по отношению к Ее возрасту, привычкам, может, здоровью, и никак не связано с ним, с Гномом...
Рахиль поставила на стол рюмки, достала тарелки, вилки, кое-чем закусить... Мальков подивился ее бедности, нарезал колбасы, своего хлеба, начистил картошки...
"Наши начальники, - сказала Рахиль, - совсем не умеют думать о стариках..." – сказала, будто извиняясь на небогатство...
Жора разлил по рюмкам. - За Вас! - поднял он свою... - Ну что ж, спасибо! - сказала Старуха. - Давайте!... Гость выпил залпом, хозяйка - глотками, с видимым удовольствием...
Лицо ее быстро порозовело, она улыбнулась, сосредоточенно думая о чем-то своем... "На сцене пьют и закусывают", - произнесла она тихо... "Что?.." - переспросил Мальков. "Уже тридцать лет, как у меня больное сердце, - сказала она. - Дальше пейте один".
Жора не настаивал, кивнул головой, налил только себе, выпил и неожиданно для себя улыбнулся как-то хорошо, - Не многовато?
-В нашем городе много пьют, - усмехнулась, ответила она. - А, черт с ним, со всем! Налейте и мне еще!…
Через час, когда были найдены общие знакомые, когда Гном рассказал, отчего его ловят, на что она буркнула "А кого сейчас не ловят?", в комнате установилась доверительная, обещающая самый откровенный диалог, обстановка.
"Скажите, - спрашивал Гном, - а существуют несколько реальностей сразу? Ну, когда человек и сам по себе, и он же кто-то еще?.."
- Нет, - ответила Старуха Рахиль. - Тут уж или ты жив, или нет... Ты один... И Бог один. Один на все Небо...
- Ну, как же! - горячился Гном. - Ведь есть это, ведь говорят "одной ногой здесь, другой там..."
"Нет, - возразила она. - Или - или!... И любовь одна, одна на всю жизнь. И верность. И голод. И война. И бедность... Будет и еще, но уже не та... И ребенок бывает первый, один, и поцелуй, и глоток воды, и крик... И болезнь, которая тебя свалит, одна... И во всем есть хорошее..."
Они говорили еще долго, и она чувствовала, как болит ее сердце, но ничего ему не сказала, не стала пугать...
А он ушел на рассвете с легкой головой и с убеждением, что если человек так хочет, то у него будет только один мир - но зато какой! Мир добрых и честных людей, близких, которых любишь всю жизнь; мир беды, которая не прячется - а ясна, как оплеуха; мир врагов, которых никогда не забыть; мир болезни, к которой привыкаешь, и начинаешь ей как-то доверять...
Последнее Гному было не очень понятно, он морщил лоб, сдвигал брови и ощущал себя очень маленьким, незначительным, скудоумным каким-то по сравнению с этой старухой...
"Сколько ей осталось? - думал Мальков. - А я ей водки наливал... Мир рано или поздно родит тебе друга, рано или поздно, подкинет врага - но ведь вы можете и разминуться как-нибудь?
А что касается тебя, - сказал себе Жора, - то завалят, завалят без всяких финтов: просто - ножом в бочину!"

Лет - О - писатель...

. Прогуливаясь однажды по улицам своего Города, Агамов внезапно наткнулся на пустоту. Нет, не на пустырь, а именно - на провал, на "черную дыру", на вакуум. "Что же у меня было на этом месте?" - Лева задумался и внезапно понял, что его, в прошлом блестящая память стала давать сбои: он забыл и отдельные здания, и кварталы, а то и целые улицы Города.
Надо срочно записывать, писать, описывать, делать Летопись Города, в котором есть то, чего нет в городе Агамова.
"Писательское ремесло известное - строчи себе о том, чего нет, или о том, что есть; выдумывай; вспоминай, влезай в шкуру..." Лампочка в комнате загорелась - ты описал, уже хорошо! А тем более целый Город!
Лева положил перед собой чистый лист, напряг мозги - Город просился на бумагу, сочинитель начинал так и эдак –но, почему-то, дело не шло.
Чертыхаясь, всячески пытался войти в то особое состояние ума, при котором слова выстраиваются сами.
"Берешь пустоту и исписываешь ее!" - идея была абсолютно ясна, - ну, давай же! - обращался он к тому неведомому, что помогает творить. - Ну только начни, намекни даже, я пойму!"
Но это невидимое, видно, Левой довольно не было, потому что вместо изображения Города, вдруг побежали строчки о "Планете с разрешением на революцию".
***
В вечернем небе созвездия образовали четкие геометрические фигуры, повторяясь в определенном порядке.
Была природа, но неземная - все какое-то клочковатое, рваное с резкими границами.
Были и города, но без улиц - только площади и манежи.
Толпы людей с длинными транспарантами в руках; на некоторых кричали надписи: "Даешь!", "Возьмем заводы завтра, фабрики - сегодня! Никакого мира! Диктатура!" На других строчки призывали: "Работники профтехобразования! Подготовим рабочим кадры!"
Люди ходили по зеленому песку площадей и слушали оратора, пояснявшего, как это важно, что они, живущие каждый на своих планетах, собрались сюда все вместе. И что это единственное место в мире, где еще можно готовить Революцию, где еще разрешают!
***
Агамов прочитал написанное... Что за ерунда? При чем тут?.. Но рука вдруг схватила авторучку и начала лихорадочно выводить описание "Психбольницы для теней..."
***
Больница для особо зарвавшихся фантомов стояла посреди полпустыни и представляла собой бывший корпус завода железобетонных изделий, приспособленный под лечебные цели.
Персонал состоял из вполне материальных, молчаливых типов в черной-желтой униформе. Главный же психиатр был, напротив, весьма говорливый джентльмен, похожий на писателя А.Островского, сочинившего луч света посреди тьмы.
Доктор входил к пациентам, пятясь задом и пряча лицо, уверял, что лечат и призраков, и привидений, и отделение травмохирургии у них замечательное, интересовался самочувствием - и начинал врачевать.
Метод заключался в том, что он накачивал больного разнообразными знаниями: об искусстве комедии, о дворцовых переворотах, об органической химии и выращивании лошадиного молодняка, о гороскопах и способностях дождевых червей.
В чем смысл методики лечения информацией, неясно, но результат, судя по большому количеству излечивающихся, был высоким.
***
Лева прекратил писать, прочитал то, что получилось - это явно не летопись его Города.
"Не получается что-то, ну и хрен с ним! - решил Агамов. - А вообще, человек умирает, и это уже другое ведомство, не врачебное!" - подвел итог Лева.

Глава "Жора у Крестоносцев..."

Когда не имеешь на это никакого желания, попасть в закрытую особую палату в психбольнице, не составляет особого труда. А вот когда тебе приспичило именно сейчас, в эту самую минуту, повидать нужных людей и получить квалифицированный совет - тебе начинают творить всяческие препятствия, не пускают в родное заведение.
- Ну, уж хрена! - решил Мальков, - не пускаете через дверь, залезу чертом с крыши.
…Минуя проем за проемом, Жора ступал по карнизу... Вниз не смотрел, было страшно: не первый этаж...
Благородное чувство толкало его - спросить, как жить дальше, вернее, что же с Городом? Спросить людей, которые лежали в психушке не по праву, а от полноты мозгов, и посему выдавали всякий раз способы пошатнуть заданный кем-то однажды порядок.
Все в Городе звали их "крестоносцы", не знаю уж, почему - то ли издевались, то ли нет. По идее, лежать от большого ума, действительно, тяжело...
***
Спокойно пребывать в своем кабинете, на четвертом этаже больничного корпуса, нечаянно взглянуть в окно и вдруг обнаружить там прилипшую к стеклу мрачную физиономию - согласитесь, такое может вдарить по психике не только рядовому врачу-психиатру, но и самому главврачу…
Гостев ошарашено крутнул головой, закрыл глаза, открыл - за окном никого. Заработался. Расслабиться… Успокоил себя он, и начал выбирать: принять таблетку или пригласить врачиху Эльвиру...
А может, напиться спирту до ошаления, а может, статься, умудриться все сразу?..
***
Жорка добрался до "их" окон, заглянул в палату... Какой-то псих схватил его неожиданно за грудки, и Жора понял, что сейчас его могут запросто сбросить...
- Ты кто? - спросил этот псих и чуть-чуть подал Жору от себя, в пустоту. У Жорки закружилась голова.
- Я людей люблю! - выдавил из себя Жора. - Не толкайтесь...
Краснорожий псих втащил Жорку в палату, причем решетка как будто на это время разошлась сама собой, и Гном за долгое время чуть не в первый раз по-настоящему испугался.
Дикие какие-то цвета постельных принадлежностей, стены, запах нафталина от пижам, мешки под глазами долготерпцев, потолок темный, как в разводах мочи...
К Жоре подошел человек с косыми глазами, оттого, верно, что смотрел в кружку, когда пил чифирь, осмотрел его, потом спросил, кто он...
Когда Жора сказал, зачем он здесь, /"Что делать-то теперь?"/, человек, назвавшийся Егоровым-Бурятским, ответил уклончиво: "Так..."
Потом сказал худому /не сказать, "облезлому"/ пожилому человеку в тельняшке под пижамой: "Углов! Иди глянь, что там!.." Углов не по возрасту мягко вскочил на подоконник и, приложив ладонь ко лбу, всмотрелся в пространство...
- Ну, что там? - опять сказал Бурятский.
- Вижу, ходят люди, одетые как на Демонстрацию. Вижу, кричат, - говорил Углов.
-А еще что ты видишь? – спрашивал Бурятский.
-Еще я вижу, что этим делом милицейский заправляет, - сообщал Углов,
 -Здоровый такой...
-А сюда, сюда эти люди не идут? – требовал Бурятский.
-Не идут! - отвечал Углов.
-Ну и ладненько, лишь бы, значит, сюда не шли! - успокаивался Бурятский.
Потом он как будто вспомнил о Малькове и сказал, что, как он понимает, Жора ждет, что они сделают как минимум переворот... Нет, никаких таких вещей они не знают, и никуда из психушки не пойдут, а Жоре он предлагает попить с ними чифиря.
***
Мальков полз обратно тем же маршрутом.
Гостев, после долгих раздумий сделавший окончательный выбор в пользу спирта, только наполнил подарочный фужер, только успел заблаговременно сморщиться, только покосился на окно...
Рот открылся, глаза закрылись, руки в белом халате отвалились...
Дефицитный продукт медленно впитывался в ковровое покрытие пола.

"Хорошо ли спать с Тенью?"

Мальков прикорнул на скамейке в Саду Революции...
Было жарко, снились какие-то большие рыбины с весьма похотливыми мордами, числом "две"... Одна говорила Жорке: "Они перехитрили, миленький ты мой - она теперь с актером!" - а другая внушала Гному: "Ты живешь как бродячая собака, - не знаешь с какой стороны бросят камень..."
Мальков проснулся, потрогал лицо - не обжегся ли на солнце?
Позевал, посидел, вспомнил, что неподалеку на улице Синей, снимает комнату заезжая поэтесса Дора Верстакова, и пошел к ней...
Неожиданные визиты Дора любила, но сейчас была в явном беспорядке - после ночного бодуна и дневного недопохмелья - прическа в остаточном состоянии, халатик и помят, и застегнут криво, а уж личико...
Да, Дора понимает, что после такого она… Да конечно… Этот Город волшебный, а уж Белый Город!…
Она и сама поэтесса, и вот только этой ночью к ней явилась какая-то нахальная тень, овладела ею, пардон, и растворилась в сумраке, не оставив даже чем прилично похмелиться...
Верно, Дора пьет коньяк, и если у товарища есть бутылка, то это очень кстати...
А фотографию Театра она нашла вечером на пляже, грех было не поднять... Ну, откуда она знает, почему снимок сделан зимой?.. И снег на картинке блестит великолепно, и деревья прозрачные насквозь...
Конечно, ей уже не тридцать, и хоть она болтлива, как дура теперь, но уже не настолько глупа, чтоб выгнать ночью мужчину на мороз - пардон - на жару...
А Тень ей представилась "Агамов", - и было этой Тени уже порядком. /Вот была бы эта Тень Тенью Степана Разина!../
Но у Доры головокружение до сих пор от того, что у нее ощущение будто спала она с пацаном, с мальчишкой... но уж очень бойким...
А то, что гостя зовут Жора - ей нравится, а то, что он ищет истину... /Ведь он же ее ищет?../ - не нравится - и лично она, Дора, видит смысл в том, чтобы жить, как и нет этой истины, как если она и есть... Ее стоит бояться, истины, чтобы не ослепила как-нибудь сразу, если смотреть незащищенным глазом...
Да, раньше она писала стихи, а теперь она зарабатывает стихами и не хочет, и вспоминать, о чем раньше писала - а хочет жить, жить, плюнув на голову возрасту, чего желает и ему... Жорке... у которого - ведь надо же - родинка на том же ребре, что и у вчерашней Тени...
Ах, милые вы мои! Тени, Гномы, мальчики, редакторы!... Да вы и есть сама Истина, действительность, которая всегда разная и такая одинаково похожая...
- Хорошо ли спать с Гномом? Знаешь, хо-ро-шо! Хочешь, я сделаю кофе по-турецки?.. Мальков отказался...
Дора еще что-то затевала, киснула, извлекала из прошлого воспоминания, канючила и в конце-концов захныкала в подушку.
Жора видел, что она плачет, пытался ее или себя пожалеть, потом вдруг рассмеялся.
-Радость моя! Да ты хам! - вытерла слезы Верстакова. - Пошел вон!
Жора по-прежнему посмеиваясь, влез сначала в свои "семейные" трусы, потом в брюки, майку, схватил рубашку и, когда пытался одеть туфли, выскочил вон не в силах справиться с истерическим хохотом...
 Женщина поднялась, не одеваясь, голышом, подошла к окну, увидела спину Малькова, покачала невесело головой, потом махнула вслед рукой, думала - обернется? , одинокая по сути, как птица...
 А силы есть только на стихи: теперь только на стихи...
И комнаты зависть белая
И тут же победа плоского
И клавиша будто сделана
Из кости /таза/ Петра Чайковского...
***
Трень-брень, звяк-бряк звенит колокольчик на голове у шута.
Все заняты решением главного вопроса: для чего?.. - и то ли каждый по отдельности знает ответ, а все вместе - нет; то ли наоборот: вместе знают - а по одиночке - нет... А движет всем большущий, по мнению шута, труднообъяснимый всеохватывающий необъятный страх, который и переползают все.
У Шута страха хоть отбавляй - значит человек он достаточный... "Боишься, - говорит Шут, - значит ты человек умный и ... наверняка нормальный, то есть, здоровый..." Боишься тоски, черного глаза, ядовитой змеи, сырого мяса, жены, крови, соседа, закрытого помещения, начальства, милиции, заразной проститутки и больших денег... А чего кроме?...
А кроме еще есть землетрясения, войны, метеориты, вечная мерзлота, засухи и эпидемии, айсберги, взрывы в метро и лесные пожары, солнечная активность...
Сюда же просятся и крупные аварии - то ли взлетевший на воздух реактор, то ли рухнувший сверху самолет; то ли взрыв сверхновой - то ли разлив нефти по реке, морю...
А куда отнести последнюю убитую людьми морскую корову?.. Она ведь так тоскливо ревела перед смертью, у нее, как у многих людей, тоже побаливало сердце или были не в порядке легкие? Легкие, почки? А, может, чего доброго, она умела переживать? Носила в себе плод... так сказать... кхм... любви? У нее было нежное мясо... Матросы ели, наверняка пили, после орали песни...
Люди... Ну, сказать: "Бог им!.."
Вроде сейчас могут вырастить кого угодно, пусть вырастят... Шута!.. Два шута будут смешить одного хозяина, он захочет прирезать одного - всегда другой в запасе. А прикончит и второго, то ему же станет тоскливо потом одному, нудно...
Звяк-бряк, - звучат колокольцы, идет Шут с такими мыслями во дворец, где то ли покормят, то ли сорвут колпак вместе с головой...
/Плохо, отвратительно думает здесь о людях автор. И совестно ему, и мыслится ему: "Не бойся!.. И как-то еще думают другие?.."/ Если все вокруг слепы, как узнаешь, что ты слеп?..

Глава "Место"

По Городу прошел слух, что Столица поставила Первого на место... Услышав это в какой-то очереди, Мальков всполошился и помчался в Большой Дом выяснять...
- Слух верный, - сказал шеф, - я давно и знал свое место. Мое место в кожаном кресле, мое место во главе стола. Мое место, когда нужно алую ленточку разрезать... то есть резать...
А вообще-то, Первый даже растрогался несколько - прибежал, прибежал Жорка, ну как не угостить паразита! Угостились...
"Все ругай, будешь прав! - было дело, занимал Первого этот принцип. - Я этих своих подчиненных, т.е. весь Город, не то чтоб не люблю, а так, недоволен им всегда...
Мир располовинило - есть те, кого лечат, и те - кто лечит... У кого-то берут интервью, а у кого кровь из вены каждую неделю...
Что легче найти - женщину или сигарету? "Легче правого легкого?"
Острота с "легким" Первого не устроила, он ощущал всегда с запасом, сейчас получилось впритык.
"Ну и хрен с ним, - буркнул почему-то. - Вот недавно аэробику стали показывать по телевизору, так это наша отечественная порнуха, сексфильмы, мужиков в больницах от экранов не оттянуть... Можем, значит, когда хотим!..
На все должен быть эквивалент - и на валета червонного, и на Валентину космонавтку... Так псих не хочет! Спроси, "почему?", - ответит "Система!". А ты поручи ему организовать мероприятие. Это ведь в жизни если хоть одно хорошее партсобрание провести - это ведь как написать один в жизни Вальс!"
Жорка слушал, кивал головой, пытался понять... "Не задавай вопрос, в чем виноват, за что: это просто жизнь течет, - изрекал Первый. - Не бойся ее, пусть она тебя опасается!"
Он казался трезвым, но вдруг к удивлению напарника, откинулся головой к спинке кресла и захрапел.
Жора догадывался, что выслушанный бред был из каких-то оврагов подсознания собеседника. Он смотрел на спящего и ему чудилось, что тот хотел сказать больше, но не сумел или поостерегся.
"Чего может страшиться такой большой человек? Чтоб не сели на голову, чтоб не подгадили в кресло..."
Первый неожиданно открыл глаза: "Угробимся ли, выживем, все предопределено..." - он опять отключился.
Мальков шел домой и думал, что люди порой бывают задернутыми за занавески, вот пожалуйста, этот, кто бы подумал! Атеист главный... Может, он только трезвый соображает? А ведь не дурак, момент ощупывает - а, впрочем, как все, как каждый...
А Зорькин в это время вдруг озлобился: "Вы у меня еще будете конину старую жрать!" - и заревел:
Я С ДЕТСТВА БЫЛ ИУДАИСТ
ДУШОЮ ЧИСТ КАК БЕЛЫЙ ЛИСТ
И ВОДКУ ПИЛ... Я КОММУНИСТ.
"Надо выпить за всех врагов… еврейского народа! - подумал и сказал вслух Первый. - Гори они синим пламенем, оно горячее!" Первый опять выпил...Кадык его заходил поклевкой...
Синим пламенем. Синим пламенем...

Глава "Василиски..."

Это было как раз тогда, когда Леву Агамова пригласили в ресторан "Поплавок" /приятно покачивающееся у берега Реки сооружение с фирменной закуской и быстротечной выпивкой/ на должность второго вышибалы - первого немного зарезали, незадолго.
Лева тактично отказался, сославшись на то, что часто отлучается из города, но рекомендовал вместо себя весьма неказистого с виду мужика по кличке "Шершавый", который обладал даром втыкать любую вещь куда угодно. Он мог бросить обычную вилку со стола в стену, и та застревала, пробив цементную штукатурку. Он мог швырнуть в противника табуретом метров за пять, и одна из ножек непременно втыкалась в человека.
***В городке, километров за тридцать от Города, жили тогда, ночуя в подвалах "хрущевских" пятиэтажек или в колодцах теплотрассы, люди - он и она, прозванные местными блатарями "Василисками".
Ну, во-первых, за то, что его звали Василий, а ее, как на грех, Василисой; во-вторых, за то, что оба могли так посмотреть вслед человеку, неосторожно над ними посмеявшемуся, что тот обязательно оглядывался назад, а то и возвращался как бы извиниться, это внезапно для самого себя.
Братва из понезатейливых звала их или "Синь", намекая на цвет лиц, в которых проявлялось все выпитое, или "Синенькие" - ласкательно, как своих неудачников, как своих дураков на счастье.
Люди давали им ненужную одежду, но Василий постоянно ходил в рваных штанах древнейшего покроя, в калошах на босу ногу и в телогрейке на "семейную", длинную майку, которая выглядела всегда довольно прилично.
Василиса же, одной с ним комплекции, похожая со спины на акселерата, внезапно остановленного в росте, ходила летом и зимой в мятом ситцевом платье: может, у нее было оно не одно такое; впрочем зимой иногда одевала полушалок на манер цыганских.
Лет ей было может сорок, может пятьдесят - сейчас не скажешь, а тех, кто видел ее тогда - уже не спросишь.
Жили Василиски в общем тихо, никто не слыхал, чтобы он обижал ее, или она ругалась на него, не было случая, чтобы они залезли в огород кому из села, которое теснил городок к Реке, наступая более и более каждый год, своими новыми домами.
Когда уродилась необыкновенно поздняя весна, обитали Синенькие между городком и селом в землянке, которую вырыли сами...
Среди ночи раздался вой. Ревела женщина в крайней избе, потом истошный хрип пьяного мужика: "Максим угорел, сглазили!"
Четверть села поднялись на ноги, похватали палки-коленья и пошли громить Василисков. С пьяных глаз забили встречную собаку, бесились на землянке, когда крыша рухнула - обитателей под ней не оказалось, немного подрались между собой и разошлись по домам только к утру.
А больше чету в поселке не видели. Только среди блатных, да и в селе, началась смутная какая-то хандра. Никто не мог понять, с чего, и только ветеран Шкадкин говорил - "по Василискам тоскуете!" - и уходил от глаз долой в степь подальше, чтобы разогнать безлюдьем стыд за людей.
Василиски же в ту погромную ночь, бежали к воинским складам в степь, и какой-то караульный солдат с перепугу, услышав треск в кустарниках, пальнул пару раз туда. Наутро разобрались - убил сумасшедшую...
Василий горевал как зверь. Жил в степи рядом с гарнизоном, солдаты носили ему еды с воинской кухни, старшины иногда давали выпить.
Когда тот, из местных, что застрелил Василису, пошел на демобилизацию, он забрал бедолагу с собой в Белый Город, пытаясь возместить и то, что человека не вернешь, а другому без него и жизнь не в жизнь, и то еще, что самого не посадили за ночной страх...
Василий в городе долгое время почти не выходил из квартиры, тоска его все еще крутила, выпрашивал водку, глотал одеколон, клей - не было ничего - чифирил.
Хозяин, демобилизованный снайпер, надумав жениться, потащил Василия на свою свадьбу в "Поплавок", подарил костюм, рубашку, туфли.
Затворник идти не хотел, не хотел стричься, бриться, быть на людях, но, как верно рассчитал жених, выпить хотел.
Неожиданно для самого себя оказался отшельник приятной наружности компанейским человеком, который разве что сосредоточен на себе, больше чем следует.
В ресторане Василию понравилось; он, впрочем, бывал в них и прежде, но почти забыл ту жизнь в Питере, когда студентом Института Культуры шастал по кабакам на деньги отца, строительного начальника.
А может, он и не был никогда студентом, а отца у него не было вовсе, и не его бросила жена-певица, убежав с таксистом в Столицу и, прижив там двоих детей, фотографии которых /как соль на рану/ послала его родителям, но на его имя.
И никогда он, Василий Лексеич, не уходил с головой в работу, не ставил "Праздник на Большом Стадионе", не получал за это Госпремию и не отправил всю, всю целиком, ее детям.
И это не его лупили в подъезде неизвестно за что трое бугаев, после чего в голове у него и закрепилась мысль - надо бежать. Неизвестно куда, на какие деньги, на какое житье, под каким именем - но бежать отсюда!
И разве это он и прожил последующую жизнь, всегда имея в голове это?
"Складно ты, Васька, врешь!" - сказал ему вышибала Шершавый, который прижился в ресторане, получал 300 руб. да еще и кормился там.
Общий язык с Василием они нашли моментально: - После водочки оно всегда так - отец - начальник, баба - стерва, а главное, - Премия, отданная детишкам...
А за столом новобрачных супруг хлестал молодую по личику - он заметил, как его благоверная поглаживает свидетелю штаны, поглаживает по этому самому месту.
Назревала капитальная драка.
Страж порядка, Шершавый, который не любил, когда бьют посуду и женщин, запустил в жениха стул. И стул правой передней ножкой своей вот-вот должен был пробить жениху глаз и остаться торчать в его голове, но вдруг на полпути остановился, повисел долю секунды в воздухе и упал на невесту, порвав ей белое платье от выреза на спине до самых ягодиц.
Зрители оторопели, Шершавый бессильно приземлился на свое место, а Василий несколько виновато уставился в стол.
Драка утихла сама собой, гости активно мирили молодоженов, а новые приятели сидели рядышком, молчком глотали водку и, было видно, нравились друг другу.

Глава "Откуда ты, прелестное дитя?"

Детская Коляска с плачущим ребенком в ней образовалась около Жорки утром во дворе сзади заветного магазина, где наш герой ждал прихода первых работников, чтобы срочно опохмелиться.
Представьте себе хмурого, нервного человека, пребывающего в состоянии невесомости, с дикой головной болью, оглушаемого даже стуком падающих с деревьев листьев - и вдруг рядом с ним начинает орать взявшееся невесть откуда ужасное дитя.
Уйти с поста, не дождавшись бутылки, было невозможно. Затыкание ушей, сюсюканье и покачивания коляски нужного результата не дали и Жора решил успокоить ребенка сказкой.
- Ну, слушай, паршивец: В некотором, значит, царстве, в некотором государстве, попали в одну траловую команду пятеро добрых молодцев.
Первый номер, правый борт - Витек из Витебска, метр сорок с кепкой, похожий на Домового.
Первый номер, левый борт - Серега из Донецка, с бельмом на глазу, а его папаша - старый король - был алкоголиком с детства...
Ты слушай меня, маленький, окажи доверие...
Третий, значит, богатырь, был Андрюха-Фитиль с оспинами на всю рожу, он считался у братвы мастером.
Ну были еще два практиканта, один умный, другой - дурак; умный сожрал раз облученного окуня, а дурной без кареты "скорой помощи" возбудиться не мог.
Да, а дело-то было не на Острове Буяне, а в самом, понимаешь, Море-Окияне. Ну, домино, ну, картишки втихаря...
Сидят как-то в кают-компании, не мед-пиво пьют, а просто про жизнь треплются, и вдруг пятеро бледнеть начали. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, а только минут через 30 решился Витек и говорит: "Блин, а я слышу вой страшный!"
Всем сразу полегчало - каждый ведь слышал, но не говорил, боялся, вдруг свихнулся со всеми вытекающими...
Пошли энти сыновья царские посмотреть, что там за диво-дивное, чудо-чудное... Подходят к одной двери, открывают - а там не девица красная, значит, слезы льет, а боцман, зараза, в своей коптерке волка дает, рычит, воет, зубами клацает, на людей бросается..."
Жора передохнул, перевел дыхание, завспоминал, а пацан опять заорал, как сирена противотуманная, испугался, что "сказку" не доскажут.
"Ну вот, море есть море, - продолжил нянь и ребенок послушно замолчал,- Куда-то психа надо пристроить, вот и сварил Витек рядом с палатами, значит, царскими клетку из арматуры, и держали там боцманюгу чуть не месяц, пока вахта не кончилась.
Он там и жрал, и срал, извиняюсь, и одежу разорвал с себя, и выл, особенно ночами, жутко. А когда домой воротились, стали, значит, жить-поживать, да добра наживать, а только все пятеро, в разное время умом тронулись...
Сказка ложь, а я тебе истинную правду рассказал, Витек-то у нас лежал..."
Что делать с дитем дальше, Жора решительно не знал, а ребенок в коляске дослушал внимательно до конца, и потом опять принялся надрываться...
Пришлось рассказывать еще сказку, а затем еще и еще...

"Агасферушка"

"Я люблю несчастных, я сам несчастный!...
 Агасфер ходил и думал, думал и ходил. - Ты и в Театр пришла ко мне с двумя детьми и чувством превосходства!.. - Это твои здесь ставят? - спросила "проглотив" слово "пьесы". - Разве ты можешь написать пьесу? - подразумевалось. - Знаем, знаем! Играли... В Театре, хотя ты разбиралась всегда как дура...
Достаточно было в нашем студкружке посмотреть тебя, и навсегда это понять... Всю жизнь ты строила улыбку превосходства, а знала ты, что такое спектакль на потоке?..
У меня, это правда, кончилась жизнь, когда ты вышла замуж... Я ездил по Городу и загадывал: встретить бы в этом году... Потому что мог и помереть скоро, ты же знаешь, я пил транквилизаторы...
Я работал тяжело в Театре, я мечтал о том, что когда-то ты придешь к нам в Театр с нашими детьми.
Через десять лет ты привела ко мне твоего сына и проглотила слово "пьесы"... Знала ты, что только Театр меня держал на этом свете? … Я забегал, засуетился, понес вашу одежду в гардероб... "Ну, что же... ты теперь сумасшедший..."
Ты пришла в Театр со своим сыном, который чуть-чуть был похож на меня...

Глава, в которой Агамова принимают не за того.

Сам Первый Секретарь Областного Комитета Партии /а в недавнем прошлом аппаратчик Зорькин/ вызвал своих людей и строго-настрого повелел им разобраться: кто такой Агамов, почему о нем стали говорить в последнее время...
Через день выяснилось, что Лев Агамов бывший грузчик; через два - что он связан с контрразведкой белых и агентурой ЦРУ; еще день - и он потомок небезысвестных Соньки Золотой Ручки и Керенского; еще через день - что это просто нахальная Тень...
А тени, как известно, голыми руками не возмешь, ее можно лишь отпугнуть... Особым заговором, каковой был утерян в эпоху повального материализма.
"Мда-а!.. - сказали зампомошники. - Орешек!" Никто, решительно, не знал, как поступают в таком случае. Перезахоронить останки не было возможности, т.к. не знали, где похоронен Агамов, да и - вставал вопрос - умирал ли он вообще?
Думали-прикидывали, взвешивали и решили: ничего с ним не делать, дать полную свободу - все равно где-нибудь проколется; так и доложили Первому.
А феномен Агамова поручили контролировать заведующей Запасником Гормузея гражданке Валерии, пообещав премиальные... Та обходила хватом за день квартал, другой Города, что-то записывала, запоминала, систематизировала - и через месяц уже выступила на Бюро с докладом...
Возникал Агамов, но был он настолько вычищен, выскоблен, отличен от подлинного, что сам наш Лева, до которого дошел этот доклад, ужаснулся...
Агамов из "доклада" был хлипкий одуванчик, доброжелательно соглашавшийся с официальным курсом, которым следовал город... а про то, что у него есть свой Город - не говорилось вообще...
Обязательный Агамов из доклада поедал Леву, не давал даже возможности негодовать, временами плакать и, частенько, любить... Он собирал остатки своего блестящего в прошлом ума, обдумывал возможные действия, даже начал собирать сторонников - но внезапно ощутил, что его куда-то тянет вредоносная властная сила...
***А в гнездышке, за кабинетом Первого в это время была обстановка совершенно неформальная.
"Вот ты, Жорка! - говорил Хозяин Области и подливал Малькову в фужер. - Живешь и не знаешь ничего!"
"Это почему же я не знаю? - возмущался Жора. - Я свое знаю... Я вот окрошку не с квасом, а с колой люблю..."
Возникла пауза...
"Ладно... Ты вот шел сюда вынюхивать, выслушивать и думаешь, тебя никто не видел? А кто Верстакову пасет? А кто ваши дурдома лекарствами снабжает? И жрать вам всем - я!.. И выпить! Я вас всех пятьсот тысяч - в лицо знаю!.."
Первый был на хорошем взводе... "Есть, есть в нашей работе такое, что хрен его разберёт... Ты вот слышал когда об оплате по модулю?"
"Нет!" - заявил Жора...
"Ну, это когда оплачивается то, чего ты не сделал во вред, понятно?"
"Нет", - опять признался Мальков.
"Ну, вот, не сажал ты в этом году арбузы на уставшем поле, дал земле отдохнуть - за это я тебе и плачу. Или хотел ты овощи с гербицидами продать, а сожрал сам - так я тебе опять по модулю работы и насчитаю, не посмотрю, что она с минусом, работа... Вот опоздал ты на завод, а в это время мог как раз аварию устроить... Опять я оплатить должен...
Один я все, все зна-аю!.. Вот!"
Первый нажал кнопку селектора: "Нинок Ивановна! Позови-ка ко мне Агамова!"
"Ко-го!?" - вскинулся Жора, но Первый не ответил, и к вящему удивлению Малькова через минуту в дверь ввалился Лев Агамов, прошел и сел на край стола.
"Вот, - благодушно-ласково сказал Хозяин, - Лева. Лева, который придумал Город! Верно?.." Агамов озадаченно молчал... Видно, соображал, какое именно стечение сил заставило его оказаться в этой компании и в данный момент времени.
"Так ты, Лева, - продолжал снисходительно напирать Первый, - и меня придумал?" Лева не отвечал... "Но ведь тебя, Левка, нет! А я есть! - утвердил, начиная заводиться, шеф.
"А с кем же ты сейчас говоришь?" - усмехнулся Лева. "А с собой... С собой самим я говорю! И ты, - уже с нажимом добавил Первый, - катился бы ты туда, в какие места другие, отдаленные, то есть!.."
"Куда же я пойду?.. - тихо возразил Агамов...

Глава "Полная свобода"

Как-то утречком, пока граждане еще разбегались на работу, на базар, по магазинам, - пролетала над Володиной площадью Птица, сделала круг, села ему на голову и прокричала: "Свобода-а!"
Голос у Птицы был с хрипотцой, потому она сразу напомнила то ли матроса-анархиста, то ли лектора-пропагандиста, а то и глашатая из старых времен. Осталось невыясненным и то, откуда взялась эта Птица, и кто наделил ее такими полномочиями - но уж очень красиво она возникла, возвестила, вознеслась...
Оказалось невозможным, затруднительным взять и отмахнуться - легче поверить. Весть о том, что теперь "все" свободны, пришлась по вкусу не всем этим "всем" - нашлись и оппозиционеры, и горячие головы, и бузотеры.
"А на хрена?" - кричал перед витриной ЦУМа неизвестный... За стеклом была выставлена на всеобщее обозрение доска с фотографиями "лиц, доставленных н-ное количество раз в месяц в медвытрезвитель": любимый в городе фотоконкурс пьянчуг... "На хрена попу гармонь?" - продолжал орать скандалист, разглядывая с удовольствием и свою фотографию.
Но со временем страсти поуменьшились, люди поняли, что раз уж ГОРОДЖАНСКАЯ Война не разгорелась - это и есть проявление той самой, спущенной сверху, свободы...
Да и Город все чаще погружался в густой, синий, какой-то символический туман... Трамваи ходили все реже, автобусы все меньше, рекламы светились все тусклее, жители улыбались косовато...
Те, кто поумнее, скупали крупу, соль, спички. "Вот же зараза!" - сказал все тот же Неизвестный, когда застал в магазине пустые прилавки. "Свобода, елки!" - он вышел на улицу... Задушу с-суку!" Трудно сказать, кого именно он хотел задушить - продавца, Первого секретаря, любого встречного или саму свободу...
А между тем независимость начинала нравиться:
Гном лежал день-деньской на травке вверх животом и не заставлял себя даже питаться - свобода!..
Агамов бросил приударять за отравившейся Марусей, а она, почувствовав волю, собралась организовывать публичный дом, где была бы сама и мадам, и девочкой, и сестрой хозяйкой.
Двоськин от свободы захандрил, простудился и лечился долго...
Старина Ярыгин выкрасил волосы, а Василиск-Василий начал было колоться, так как свободу принял как нечто, что нужно отметить особенным...
Дедушка - божий одуванчик с личиком ребенка /а на самом деле бессмысленный убийца - он подходил к жертве, говорил: "Разрешите Вас осчастливить?" - и, ухмыляясь, всаживал нож/, начал писать в газеты, в раздел Криминальная Хроника.
Скоро в Городе остановились все часы. Люди отмечали смену суток зарубками на столбах и деревьях. Потом подумали о том, что если время не отмечать, то его вроде бы и нет - и перестали делать метки...
"Бессмертие можно брать голыми руками!!" - громче всех распиналась Тень Поэта, молчавшая лет шестьдесят, и наконец-то заговорившая...
К Тени пристроилась оперативная литераторша /из проворовавшихся работников общепитовской торговли/, которая драгоценные слова поэта фиксировала в общею тетрадь с целью выпустить книгу: "Безвестный Хлебников", вступить в СП и жить в окружении "глубоких" литераторов.
Пьянящие запахи носились в воздухе, дивные мелодии лились непрерывно, люди бродили в тумане, не узнавая друг друга в двух шагах - и ни убийств, ни драк, ни скандалов,ни ревности...

Глава "Почести"

Что лучше - поделиться информацией, или собирать ее? А для сбора нет способа лучше, чем опрос.
"Знаете ли вы, что когда велосипедист Двоськин добрался до Северного Полюса, ему вручили:
а/. Золотые лыжи.
б/. Золотые санки.
в/. Золотые коньки.
г/. Золотой велосипед.
Нужное, то с чем вы согласны, из четырех возможных вариантов, подчеркнуть".
-Кто такой Двоськин? В первый раз слышу я про вашего Двоськина. Откуда же мне знать, что его наградили? Меня вот никто не награждал, к счастью - время-то, какое было!..
-Ну, подчеркну "коньки"... "Коньки", и привет вашему Двоськину, а заодно его бабушке и вам.
-Конечно, конечно, - "Двоськин", - кто ж его не знает?..
Три месяца в Городе Агамова на всех углах стояли люди с листками, содержащими сведения о Двоськине, герое и человеке, которого Время пятьдесят лет держало впроголодь.
Юбилей Человека, который вывез на велосипеде всех полярников, забытого и сейчас как бы вновь обретенного Человека, которого лишили славы... - надрывался диктор радио. - Можно сказать, Паровоза-Человека. Из тех, кто делают нашу планету тише. То есть, чище...
Чего стоит одна его методика тренировки мускулатуры во сне!.. Это такая, такая это методика, что, знаете, кодируете себя на ночь напрягать мышцы, если уж днем не хотите...
Постепенно по городу катились волны чествований. Все равно, кого, все равно, за что - все нравилось: красные и белые; рабочие и колхозники; спортсмены и алкоголики... Впрочем, алкоголики чаще.
Двоськин был в это время на самом гребне славы... Он устал пить шампанское. Здоровье, оказалось, уже не то, железное, времен НЭПа... И кушать икру, оказалось, уже тяжело - пардон, стул не тот... И мясо...
А этим, мягким, местом надо было хоть изредка сидеть в седле, пардон, в сиденьи велосипеда, когда публика попросит на бис.
"Куда я качу?" - нередко с вопросом этим Двоськин вставал с чужой лежанки и тихо, стараясь не разбудить хозяев, которых в ночи не запомнил, уходил из дома. Еще совсем недавно обитатель свалки, так сказать, обитатель помойки, сейчас Двоськин не поднял бы с земли, золотой...
-Как-то уж все устраивалось сейчас само собой, лишь бы, - думал Двоськин, - из страны не погнали. Почему "не погнали?" А потому, что подумают еще, что он "этот"... Ну, "этот"... - Двоськин забыл слово, вспомнил - Диксиленд.
Перспектива катиться подобру-поздорову на свежие овощи и жирное молоко, от которых все и беды, Двоськина не радовала: здесь он народный, можно сказать, герой, добытчик славы, а там он будет обычный больной человек, старик, каких там пруд-пруди...
Господь, должно быть, запамятовал, когда нужно было в самом начале творения сказать "Муравей". - Ну, этот! Этот! Ну, ты и сам знаешь, кто!.. - и муравьи выдались расой мелкой, но самостоятельной - встречались они и среди людей - и вот Двоськин был такой муравей. /Что бы там он о себе ни думал, и что бы о нем ни думали другие...

Глава "Плюс, минус, или Соцреализм, как средство передвижения..."

...Мальков шел по набережной и улыбался, что случалось с ним чрезвычайно редко. Хорошо идти, хорошо, когда солнце бьет в лицо, греет. Хорошо, что встречные неплохие, кажется, люди; хорошо, что в магазинах есть хлеб, а на улицах в бочках квасом торгуют; хорошо, что грузчикам есть чего грузить, а продавцам - чего продавать, хорошо, что асфальт не забрызган кровью, что воробьи клюют крошки, что дети играют, что мячик шлепается рядом.
Хорошо, что не лежишь привязанный капроном к койке и не орешь в потолок, что не лупит тебя по лицу твой сосед-псих, хорошо уже и то, что из подворотен дует.
А совсем хорошо, что есть большая цель, есть идея как этой цели добиваться и осталась мелочь - кое-чему немного подучиться и написать.
Ну не пишется еще, не получается - так ведь это только пока, надо всего лишь кого-то маститого, известного, уважаемого - пару, тройку его советов - и порядок!
Николай Васильевич Расторгуев, единственный в городе член Союза Писателей страны, из-за своего имени-отчества часто являлся источником шуток и розыгрышей, так как в отличие от известного тезки он писал только соцреалистично...
Жорка подкараулил его у дверей редакции, когда тот, слегка приняв с коллегами на грудь, выходил на воздух.
- Вы ведь Расторгуев? Ваш старинный поклонник... Мне бы пообщаться... Не хотите ли выпить-закусить?
- Отчего нет?..
Они пошли к Жорке домой, чуть-чуть говорили дорогой. Расторгуев смотрел по сторонам, квартал, где жил Мальков, был действительно интересный - он был старый. А это значило, что и люди здесь в большинстве старые тоже - то есть ровесники.
Поднимаясь по продавленной за много лет широкой железной лестнице, когда-то парадной, писатель заметил Жоре, что она как-то по-человечьи охает, дышит... Дубовые, филенчатые двери открывались тяжело; в коридоре Расторгуев увидел, что есть и еще квартира - некрашенная высокая дверь была крепко перетянута, перечеркнута - ли стальной скобой наискось...
Вошли к Малькову... Жорка достал из холодильника водку, простую закуску, сели... Выпили по одной... Оба крякнули... Молча выпили по другой, не чокаясь, немного закусили...
Писателю понравилось, как Жорка пьет. Кто это дело любит и давно привык, было сразу видно - такие люди всегда пьют по-хозяйски...
- Ну, не хочу я читать, что она давала ему под трактором "Беларусь", - взвился вдруг Жора... - Не хочу!..
- О чем это ты? - спокойно спросил Расторгуев...
- А вот, писать надо для чего-то, а не о чем-то. У меня вот - начал Жора, но гость властно остановил его: - Налей еще!
Выпад Малькова был направлен против его соцметода. Писатель выпил один, закусил, помолчал.
- Кто у тебя соседи-то? - спросил равнодушно.
- Бабка Шура, - ответил Жора. - Ей за восемьдесят, она сейчас у дочери в Саратове.
- Так значит, бабуля-то Революцию застала? - писатель спрашивал как бы между делом.
-Да, она в ЧК работала.
- Ну, вот, видишь! - сказал Николай Василич. - А живет-то богато?
- Да какой богато? - говорил Мальков. - Дочь раз в два месяца за пенсией приезжает.
- Это из Саратова-то? - Жора кивнул.
- А дочери-то, видать, тоже уже порядком? - говорил писатель. - Еще кто есть?
- У нее был внук. Он погиб. Работал на оборонном заводе, в цехе рванул метан... - вспоминал Мальков, - у него вроде семья...
-Ага! - сказал Расторгуев. - А квартиру-то продавать они не думают?..
-Думают! - подтвердил Жора.
-Так значит, - заметил гость, - выходит, что две старухи прожили всю жизнь в этом доме, а теперь хотят его продавать? Так? ...Вот об этом и пишем! - Расторгуев произнес еще несколько фраз, налил себе и выпил один: он свою водку отработал честно, было у него такое ощущение.
Поднялся с места, последняя рюмка была уже тяжела...
Не прощаясь, Расторгуев вышел, пошел среди тополей, все думал: "Жестко, все-таки, мы еще обходимся с начинающими, жестко... Вот и этого я обидел, ушел, ничего, переживет... - причем думалось все это подряд, без пауз.
А оставленный Жора пытался собрать мысли: "Научил, спасибочки... Принцип последовательности... Пьют эти писаки, как мы, грешные... Не разрывай непрерывность потока времени... Про теть Шуру писать... Мотивация... Тьфу!.."
Водки оставалось еще много - не хотелось, плохо... Убирать со стола, спать, посмотреть телик, пойти пошляться - не хотелось ничего, плохо!
Как пешеход в открытую канализацию, упал весь хороший настрой, плохо!
…Литучебы не получилось...

"Глава, в которой бессмысленный убийца принимает очертания"

 Конечно, на все должен быть свой резон и сколько бы не говорили, что дедушка Воров убийца бессмысленный, это не было бы правдой.
Внучок его - Яков Воров - слышал: - «Паук тебе мух ловит, а ты его давить...» - выпив с утра полстакана и не закусив /не любил закусывать/ говорил старик. – «Ласточки летают низко, в них - дробью... Чтоб не летали... - Белочку в парке отдыха задушил двумя пальцами: «А чего она смотрит?..»
Воров налил еще... Значительно произнес: - «Человек! Су-ка!» У Яши по коже как мурашки побежали, жуткий дед был сейчас особенно нехорош. «Жрет все, а еще недоволен», - продолжал старик.
- Кто, дедушка? - спросил внук.
- Ты... - хохотнул тот и добавил: - Не бойсь, я без ножа... Помолчал еще. - Талдычат одно - смерть впереди, впереди смерть! Херня! Сбоку она…

Глава "Гостев и Агасфер"

Даже на то, чтобы лечиться в приличной психушке надо иметь определенный фарт. Ведь кроме основных отделений, так сказать, областного и городского масштабов, есть еще и филиалы - такие, куда не приведи Господь попасть.
Вот туда-то и засунул Гостев нашего мученика Агасфера, в задрипанный сельский райцентр, за сто непоследний км от Города.
А за что, спрашивается? Ну, зашел к нему больной с утра пораньше, ну не послушался начальственного: "Я занят!", и даже не испугался грубого: "Вон отсюда!.." Не тронулся Агасфер с места...
А Гостев уж очень хотел скорее освободить помещение, чтобы спокойно приложиться к мензурке, настроился он, уже текли слюни.
- Хорошо, хорошо, - сказала Агасфер. - Только, в общем, не так... - сделал паузу и вдруг резанул. - Знаете, никто не застрахован, все могут заболеть и пить таблетки... Я не думаю, что Вы... Вон в Ворошиловском районе врач Негодный - я у него лечился - а оказывается он и сам всю жизнь на лекарствах. И папа его, тоже врач, как он, психиатр /семейная традиция это или родовое проклятие?/, и дедушка. То есть я жалуюсь маме, что болею, а врач не жалеет, а она говорит: "Как его фамилия?.. Негодный? Так у них династия врачей, и все больные... Тебе еще получше..."
Гостев позеленел. Потом покраснел. Потом скверно заревел, вскочил с места. - Что же, Вы, сука, каркаете? - взвизгнул нараспев он. - Что же, Вы, сука, каркаете? - повторил он уже потише, но с каким-то присвистом, и Агасфер моментально понял - пора уходить... Он только поправил - "Каркаешь!" - и двинул, а главврач стучал стулом по полу, задыхался и хрипел. Нарисованная перспектива пугала его, как тикающая бомба. Слишком хорошо он знал, чего боится...
Приказ о "ссылке на каторжные работы в Сибирь" повился в тот же день и до обеденного перерыва. Гостев не требовал к себе любви... Да и кто может любить врача-психиатра?.. Это как выбитый наполовину зуб, было невозможно...

Глава "Суд"

После визита к Первому /общения с ним/, Агамов не появлялся в Городе довольно долго. Впечатлил его Глава. Вот таким должен быть Губернатор, - думал Лева, - указующим, деловым, организующим. - А в моем городе есть власть? Я сам! И власть должна действовать.
Первое дело, которое он учинил, это строительство единого общественного туалета в Городе, в котором есть то, чего нет в городе Агамова. Высотное здание со скоростными лифтами, с сортирами от общего класса до номеров люкс. Лева не жалел средств на отделку - мрамор, зеркала, позолоченная лепнина, пальмы, цветники.
"Дворец" восторженно окрестили высотку жители. К слову сказать, справлять нужду во всем прочем городе запрещалось, и всех это устраивало.
Агамов блаженствовал, но вот в реальном Городе, вокруг стадиона, кварталы по соседству сначала залила жуткая вонь, затем она распространилась на целые улицы - в общем через санэпидстанцию сигналы дошли до Обкома.
Эксперты как-то уж дознались, что опять это явление связано с Агамовым. Что с ним делать? - спросили Первого. - "А что сделаешь с Тенью, с прошлым? - Осудить!" - проворчал Шеф. - "Судить!" - поняли приближенные.
И в скором времени Лева внезапно обнаружил себя на скамье подсудимых в зале суда. Народа в зале было мало, краснорукий судья копался в бумагах, народные заседатели были как будто потрясены тем, что судили не их, а кого другого; адвокат выглядел вообще глухонемым с рожденья. Только прокурор - миловидная женщина с ямочкой на подбородке - вела себя активно. Она называла Агамова "тот ышо тип" и "супчик", подмигивала всем, будто приглашая любиться, и требовала суровую кару для обвиняемого.
- Дать ему срок! - ритмично приговаривал один заседатель. - Дать покой на всю катушку! - поддерживал второй...
Судейская машина работала, но как-то пробуксовывала, а тут еще вскочил с места адвокат /оказалось, он и слышащий и говорящий/, и завизжал: "Девушки! Только в нашем суде докажут вашу невинность!"
Был вынужден вмешаться судья. "Что может сказать подсудимый?" - он уставился на Леву. Агамов поднял вверх руку и прислонил вытянутый указательный палец к стене. - "Вот" - сказал он веско. "Что "вот"?" - ехидно спросили из Зала. "Я хочу повернуть звезды ТАК, - он крутанул по стене палец, - а прокурор делает ТАК!" Он переставил палец в другое место.
- Я ему щас звездану! - вскочил один заседатель. - "Звезда моей души", - запел второй.
-Нужно выводить людей с жаропрочными головами, один лысый умер на солнцепеке - продолжил Лева. - А кулебяки с рыбой пекут так! - и он с чувством, с азартом продекламировал 5-6 рецептов.
Судейская коллегия принялась лихорадочно записывать, а Тень на скамье подсудимых то ли растворилась, то ли материализовалась в забытую уборщицей тряпку.

Из рассказов отца...

- Что это вы уставились в телевизор? А, спорт, легкоатлетика, прыжки в длину... Говоришь: "прыжки в ширину"? Неплохо. В пору моей молодости у нас тоже были в ходу словечки - названия людских модных спортдисциплин: толкнуть наряд, кросс от пересеченной местности, жим чего вкусней, метание глаза...
Последнее - непонятно? Расскажу... Было это, когда я учился где-то в 6-7 классе. А уроки физкультуры бывали для меня частенько каторгой-мукой: тощий, сутулый, слабосильный книгочей болтался на снарядах "как кишка", был постоянной мишенью для насмешек у одноклассников.
Спасать положение было необходимо и я пошел в секцию спортивной гимнастики. /Легко сказать "пошел" - такого "перспективного" парня взяли в спортшколу по великому блату. К слову, эти занятия трижды в неделю; отжимания, подтягивания и качание силы дома; гребля летом - все это сработало и к десятому классу выправился я крепко. Ну, да речь не об этом./
Руководил секцией Евстафий Никитич Копылов - "Есташа". Мужик уже в возрасте, порядком потрепанный жизнью, бывший фронтовик со следами ранения в правый висок. Он не очень много мог показать нам как гимнаст, но дисциплину держал, общефизическую подготовку считал основой, а "разминка" выжимала меня, например, как лимон.
Собирались мы в спортзале минут за 20-15 до начала - опоздавшие не допускались - переодевались и затевали кутерьму на матах. Работать на снарядах до появления тренера и без страховки запрещалось строго-настрого, но выполнялось... до первого нарушителя - один залез, а уж там!..
В общем, один раз входит наш Есташа в зал, - а на кольцах, брусьях, турнике трепыхается куча пацанов и каждый наяривает свое. Ну, тренер громкогласно скомандовал: "Слезть со снарядов, становись!" Гимнастики посыпались на пол, разбежались по группам - а один рьяный увлекся и продолжал крутиться на жердях.
"Слезть со снаряда!" - проревел Есташа, как в рупор, но разохотившийся деятель упрямо заканчивал упражнение! И тогда... "Слезть... - фальцетом пискнул Есташа, рванулся с места, остановился, поднял руку, выхватил свой глаз и запустил в преступника.
"Ядро" просвистело над головой ослушника, врезалось в стену и разбилось на тысячи осколков... Мы обалдели: что-то странное во взгляде тренера замечали и раньше, но особо не присматривались, а тут...
Тренер вылетел из зала, всклокоченный нарушитель мешком свалился на пол, кто-то заржал - на него шикнули, и... растерянная тишина.
Прошло минут пять-семь, из тренерской спокойно вышел наш руководитель с ведром, совком, веником в руках и с ... глазами, как обычно. Пока двое крайних подметали полы, собирая все стекла, остальные были построены в шеренгу, удостоены крепкого нагоняя.
Слушали, смятенно опустив головы от сознания своей губительной преступности, но в результате "тягостных размышлений" родилась в тот же день легенда о коробке с запасными глазами в сейфе у начальства, и фраза - "метание глаза". Основного виновника шеф наказывать не стал, но справедливость высшая, очевидно, есть.
Уже в конце занятий, часа через полтора, напоролся пяткой на осколок. Кто? Точно, он - злонамеренный провокатор. "Бог шельму метит!" - только и сказал тренер, доставая пузырек с йодом...

Глава "ШУТКИЕ мысли"

Какие занятия у больного в психушке? Думать только. Ходит Агасфер, думает...
"Тринь-бринь! - названивают колокольчики. Звучат, бренчат они на колпаке Шута, а может в голове его...
- Хорошая ты моя, хорошая... Вот вижу тебя и хочу рассказать... Ты слышала сопливую сказку о том, как Шут и его Король жили в одном Замке, а Шут всегда добавлял в еду Господина отравы, чтоб тот умер, медленно... А когда Король помирал, он сказал, что обо всем догадывался, но уж очень ему нравился Шут, потому и прощает его... А Шут не умер от раскаяния, прожил еще лет 20 и даже бывал счастлив.
"Бринь-Дзинь!" - звенят колокольчики. Только выпевают они уже другую сказку, Сказку-Наоборот: О том, как Король и Шут жили в одной тюремной камере и как Монарх травил своего Клоуна. - Один из двоих король... - говорил Монарх и сыпал мышьяк.
А когда Шут уже отходил, Король признался и получил сильный удар ногой в пах от покидающего мир божий… Он долго не мог разогнуться, пока пришел в себя - умирающий ушел... Король не поленился и плюнул на труп, еще и пригрозил: "Мы, мол, с тобой встретимся!.."
- А как же! - застучал в голове голос, голос Шута. Ну, прожил Король еще несколько, и было ему до самой смерти очень нескучно: Распятые и обезглавленные, удавленники и утопленники являлись ему по ночам, а приводил их Шут.
"Вот, вы здесь побеседуйте!.." - говорил он и уходил, оставив мертвяков в камере. "Вы беседуйте, а я пойду отдохну..."
Король набросился как-то на тюремщика, совершенно опустился, временем начинал скулить по собачьи - в общем какой-то стал нехороший, шевелился по нужде, все больше лежал..
"Тринь-тринь", - услыхал он как-то ночью и обрадовался - пришла его кончина...
***А я вот и не хочу такого избавления, и в ад за тебя не пойду... С тобою может и пойду...

"Ланка..."

Уже упоминаемая нами директриса музейного запасника Валерия давно хотела привести в порядок старинное пианино, стоявшее в углу подвала еще с начала века и используемое как верстак для реставраторов или как стол для выпивки.
"Эх! Если б этим инструментом занялся изученный ею, но лично невстречаемый Лева!" - мечтала Валерия, думала - ничего не придумала, переживала... и как-то вечером вдруг обнаружила склонившийся над фортепиано большущий мужской силуэт.
А вот поднявший голову Агамов, увидел перед собой Ланку, Ланку из старого романса... Заметеливался снег белый
Расступались, как во сне, стены,
И свисала с потолка лампа
И лежала на руках Ланка.
Помнишь, Ланка, фонарей фары?
Помнишь, Ланка, этот день старый?
И косматую, как пес, полночь
Ты ведь помнишь, ты ведь, все помнишь.
Заметеливался снег белый
Расступались, как во сне, стены,
И свисала с потолка лампа
И лежала вся в крови Ланка…
Почему Ланка здесь, что ей делать в этом убежище! - возмутился Агамов и моментально переселил ее в лучшую квартиру лучшего дома своего Города! Наш Лева растерялся, размечтался, влюбился...
А Валерия, после исчезновения Тени, перебирала клавиатуру прекрасно зазвучавшего пианино и вспоминала, вспоминала...
Она не всегда была старой девой, да и сам Первый был когда-то шустрым парнишкой, который гостил у деда в их деревне. Валерия влюбилась первый раз в жизни. Первый тоже - в первый, лакомый кусок Валерка!
Он уговаривал ее долго /возможно, именно тогда и зародилось красноречие перспективного аппаратчика Зорькина/, уговорил и пошла она с ним. Отдаленная сторожка встретила их приветливо, но в самый ответственный, тот, момент, - избушка затряслась как лохматый пес, отряхивающийся после купания. Вещи посыпались со своих мест, стены зашатались, поднялся невообразимый треск - и неудавшиеся полюбовники сбежали.
Убежали, а потом разбежались они с четким убеждением, что кто-то не хочет, чтоб они спали вместе.
Зорькин срочно уехал к себе в город, заканчивал институт, а потом ВПШ, сооружал карьеру, стал большим начальством и женился... А вот у Валерии остался панический страх перед соитием; едва оставшись наедине с мужчиной, она ощущала падающие на них стены.
Она тоже училась, уехала из села, и даже оказалась в одном городе с Первым. На людях они встречались, но обычно избегали друг друга. Так и жили…
Валерия и знать не знала о том, что она Ланка и что влюблен в нее Лев Агамов, вот только мечтания ее стали какими-то другими.

Гл. "Далеко ли до Канады?"

"От себя не уйдешь, от начальства - тем более!" - так мрачно думал Жорка, сказавшись в очередной раз тет-а-тет с Первым... Как его занесло в кабинет, сюда, Мальков не знал, т.к. всю предшествующую неделю спасался на одном из песчаных островков в Дельте.
Первого там не было, точно, а тут шеф выпил еще стопку и вдруг спросил: «Ну, как тебе после нашего Острова в этой одиночке? И мы, ведущие, иногда... Заработаешься, устанешь так от всего, а тут - Остров, необитаемый такой, нешумный - сразу жить захочешь! А чего это ты там консульства искал? Не там рыщете! Вот куда ты мечтаешь больше всего съездить? В Африку? В Канаду?.. В Канаду!.. Ну, поехали!»
Он налил Жоре сразу полстакана. - Увидишь, это легче гораздо, чем всем кажется... Мальков покобенился, потом сказал себе с иронией: "С волками жить - по волчьи пить!.." - выпил, выпил еще...
Проснулся за столом; Первый без пиджака и галстука, напротив со стопкой в руке…
Давай, Жорка, поддержи! - пригласил он. - Чего это я? - начал было Жора, но хозяин перебил. - А ты, оказывается, хват! Как эту звездочку хуливудскую взасос...
- Какой взасос?! - не врубился Жора. - Где?
- Ну, мы уже и не помним ничего, скромничаем... А кто заставлял бабу стриптиз на столе плясать? Между бутылочек...
Жора схватился за голову: "Где? ...Помню, сидели с Вами, Вы мне налили, потом еще..." - Верно, - подтвердил Первый. - И в Канаду! Сказано - сделано, Жора! И здорово же ты по крыше от полисмена!..
- Календарь! - победителем вскинулся Мальков. - Календарь! - Что "Календарь"? - недоуменно нахмурился Шеф. - Сегодня третье.
- Ну, верно, ну правильно, - подтвердил Жора, - третье июня, а у Вас?
Первый нажал кнопку, вошла секретарша... - Нинок, какое сегодня число? - ласково протянул шеф. - Третье! - А месяц какой? - Месяц, июль конечно, что это Вы...
- Июнь, июнь же! - канючил уже Жора. - Нет, июль! - удивленно и уверенно ответила девица и по кивку начальства удалилась.
- Вот видишь, Жора! Как там говорил Товарищ "Б"?.. Спилась мечта идиота! - Ну, ну, я ведь и не думал, что ты заводной такой... автоматы любишь - откуда?, «уиски» с содовой, рулетку откуда, гад ты ползучий, свинья чертова! Месяц по загранке мотались, каждую бабу... а он вишь не помнит ни хрена!..
- Это что же? - хмурил лоб Мальков, пока Первый бранился. - Третье, но июля?.. И где я был? Канада, стриптиз!…
 - Не в коня корм, - высказался Первый, увидя ужас в глазах собеседника и наливая еще полстакана. - Мы с тобой и на Луну! Вот...
Жора пить не стал, выбрался из-за стола и, шатаясь, вышел через кабинет в приемную, там взглянул на себя в большое зеркало... Отразился именно он - м.н.с. Мальков с глубокобессмысленным взглядом...
На улице было тепло, на деревьях распускались почки... Висели на других деревьях яблоки. Папаха тут же засочинял:
Все рисует человечек
Все струится тайна
"Точка, Точка, огуречик
Было изначально!.."
Шел по аллее, хотел свернуть к Агамову домой, но повалилось дерево- большущий тополь, и он пошел к Ланке...
/За пять минут до того два великана прилетели на дождевом облаке и с криками "Успеем, успеем!" "Возьмемся!.." - принялись этот тополь выдирать... "Не родится! Не родится у Ланки!" - шумели как ветер великаны, и скоро корни дерева обнажились, и оно упало в то время, в какое был здесь Гном... Ни секундой раньше - иначе бы Жорка не так этого испугался, ни секундой позже - иначе бы его задавило уж как-то.../

Глава "Об атамане и еврейской девочке..."

В квартире было тихо - муж старой Рахель умер уже как пять лет, сын жил в другом городе... Борясь с тишиной, сухонькая Рахель говорила с собой, так преуспев в этом деле, что ее монологи были литературны.
Полуслепая, она бродила по комнате от предмета к предмету. Сейчас она вспомнила нечто из далекого своего детства, когда с отцом и матерью и старшими братьями переживала погромы в Местечке на Украине. В пыльной тишине, в комнате с хорошей акустикой, раздавался ее, на удивление звонкий голос...
*** Казаки пришли и стали грабить все, что им попадалось... А один казак схватил папу за бороду и положил его головой на стол. Он был очень пьяный. Он вынул шашку из ножен и сказал папе, чтобы папа молился. Все замерли,ни живы, ни мертвы. Казак ударил шашкой.
/Старая Рахель будто засеивала, заселяла ли пространство, пустое пространство над собой, этим казаком и своим отцом, будто стремилась напомнить кому-то неизвестному, растворенному в воздухе комнате, как это было/.
Казак нарочито промахнулся, но ударил слишком далеко от головы, разозлился и ударил второй еще раз, и срезал несколько волос с головы папы. Он ударил еще раз и еще ближе к голове. Папа был в беспамятстве. А этот казак выпил еще из бутылки и опять схватился за шашку...
И тут вылезла из-под кровати я и повисла у него на руке. Я кричала, совсем еще кроха... "Не трожь папу!.." Казак очень разозлился и хотел ударить меня шашкой, пьяный казак...
Но тут вошел их атаман, увидел все и спросил у казака: "Сколько раз ты уже рубил ему голову?" Казак ответил, что три... "Ты не должен больше его рубить, - сказал он и стукнул казака по лицу. - Ему судьба жить... А если такая малявка лезет на шашку за своего отца, то это, видать, очень хороший человек. И ее надо не бить, а поклониться ей в ноги. Ты понял, дурак, это?.." И атаман дал мне кусок сахара размером с большой кулак, и выгнал этого казака...
У папы с тех пор все время тряслась голова, и он стал совсем седой. С тех пор...
Старая Рахель на время притихла, потом принялась думать о своем покойном муже, при жизни актере ДТ, большом весельчаке и балагуре, которого в Летнем Саду знали все, или почти все... "Яша уже пьет водку с Б-м на Небе", - сказала вслух старая Рахель...
… В эту ночь не спала она как-то особенно мучительно. Болело сердце, в уши лезла до чрезвычайности старая музыка...
Пришел кто-то и тронул ее тихонько за локоть... Она всмотрелась в него и долго вспоминала, где могла его видеть... Потом неожиданно вспомнила - в бурке, в штанах с лампасами, тот самый Атаман... Она как бы спросила его глазами, зачем он здесь теперь? ...Атаман ответил ей, что привел того самого казака, что рубил ее отца - извиняться...
 - Что ж теперь извиняться? - сказала старая Рахель. - Что ж теперь извиняться?.. - подумала, что у отца все время потом тряслась голова...
***Ну, вот сейчас в голове сидит: потщательней выписать смерть старухи Рахели. А как ее выпишешь, смерть?.. Никто не знает, что это такое точно...
Ну, напишу я, что старуха Рахель бродила по комнатам, сходя с ума от одиночества: муж умер, сын далеко... Что ела немудрящую еду и отдавала рубль почтальонше, когда твердо знала, что с пенсией, которую почтальонша приносила, ей еле-еле дотянуть до следующей... Что телевизор смотрела вперившись в него, на расстоянии 20 см. от экрана… Что иногда ходила в магазин через силу, и не могла потом понять, обсчитали ли ее в этот раз как всегда, или же обошлось... Такое уж старушечье житье...
И по всему ее Городу - в разных районах, в разных по количеству удобств домах - в престижных, грязных, старых, крупнопанельных - сидели такие же старухи - Империя призраков... Похожие друг на друга, как две капли воды... И смерть у них похожая, трудная, медленная...
Нет, не хочу я для Рахели такой смерти: имеет же какие-то права автор?..

Глава "Не плачь, хороший человек!.."

В пути, в дребезжащем, как таз или пила, трамвае, Гном плакал... Уйдя от Старухи Рахели рано утром, он вспоминал, что заплакал, когда старуха рассказывала о том, как чуть не убили ее отца, и она бросилась за него на саблю...
- Не плачь, хороший человек! - сказала тогда Рахель, увидя на нем слезы... Именно, по-южному, "на нем"..
"Какие к черту блаженные плачущие? - мыслил Жора. - Если плачешь, то не блажен!.."
Блаженна эта Старуха Рахель, что перебивается с чая на чай... Блажен Первый, потому что вся власть... Блажен Старик Двоськин, потому что врет... Блажен нищий на рынке, у которого на два стакана есть по утрам всегда, а на третий он просит у людей... Блажен бас, которого привозят на концерт в инвалидном кресле... /Смерть - чтобы ты боролся за жизнь... Всегда - за жизнь.../ Блажен списанный боксер, что возвращается на большой ринг, чтобы заработать матери на операцию... Блажен!..

Глава "Валерия". /Похищенная/

Как помнит мой редкостный читатель, у Валерии не было прямых, физических, так сказать, контактов с тенью Левы Агамова, а вот что-то она осязала, чуяла...
Во сне ли, в действительности?
***Был вечер, шла с работы уставшая музейная труженица. Проезжал шикарный лимузин марки "Чайка", в каких разъезжали только большие начальники... Ну еще и очень большие... Машина затормозила, выбежавшие молодые накинули Валерии что-то на голову, втолкнули в дверцу, куда-то повезли...
Огромный конференц-зал... Ну, не огромный - большой... Пусть не большой, пусть средний, полный функционеров и функционерок. Сцена без занавеса, стол для президиума, в проходах сатураторы и кипятильники с вином...
Упоминавшийся представитель класса "членистоногих" Матусевич снял с Валерии ослепительно белую простыню и постелил на ковер. - А-а-а-ах! - заревел зал. Голая директриса запасника стояла на сцене ладная, крепкая...
Явно ничего не понимала сначала, вглядывалась в кресла с интеллигентными в них рожами. Обхватившему ее Кавалеру пыталась залепить пощечину... Он стал грубо ласкать ее - и забыла Валерия, что вокруг зрители, что таинство совершается публично, ей стало хорошо, ново.
В зале происходило то же, что на сцене - комсомольско-собачья свадьба, с неистовством и ломанием мебели... Во сне ли, в действительности...
***Я теперь умею любить, Лева! Умею лю-бить!

"Жорка у Двоськина".

Помните, Редкостный мой читатель, я, кажется, рассказывал Вам о том, что уважал Гном - Папаха бродить по ночному городу и заглядывать в окна.
Вот и увидел он однажды в малогабаритной, как футляр для пенсне, комнате известного общественника Двоськина, что тот долго рассматривает очень странное фото...
Мальков решил разобраться... Позвонив заблаговременно и испросив чуть времени на дорогу, Жорка пришел к нему домой.
Квартира Двоськина в старом кирпичном доме была по современным меркам нищей - печка под уголь, нет холодильника, телевизора, вся мебель полуразвалившаяся - но какой это был бы подарок для знатоков антиквариата...
В центре стола стояла фотография, вставленная в тисненную картонную рамку с овальным вырезом.
Мальков уселся на предложенный стул. Сухой, морщинистый старик выжидательно смотрел на него.
- Так Вы тот самый Двоськин? - поинтересовался Жора. - И что, трудно сидеть в ледовой трещине? Знаю, знаю - страх пробирает тебя всего почище холода?…
 Двоськин молчал.
Так Вы тот самый? - опять выуживал что-то гость? - Это что же, и полюс на велосипеде, и папанинцев? И согревались матюгами?…
Хозяин побагровел: "Я, молодой человек, я!.. - сделал паузу. - Да, Полюс на велосипеде! Первый! Первый я в мире!.. И папанинцев - всех! Вот этими ногами! Чаек жрал!.. И матерком, как Вы сказали! Опровергайте, если сумеете! У меня награда Наркома... Только потерялась где-то тут! Сволочь ты!.."
Жорка почти испугался. - Да я ведь так, со слов, Евгений Данилович, весь город знает, как Вы спасли, и как ногу отморозили! - тоном покупателя души сказал он.
- А, ты издеваешься! - заорал Двоськин. - Вон! Вон!..
Мальков тяжело поднялся. "А я хотел Вам предложить выступить перед студентами. Не даром".
Старик моментально успокоился, усадил гостя на место, пошел хлопотать насчет чая.
Жора тем временем рассматривал снимок.
Пожелтевшее изображение представляло очень известную панораму Летнего Театра с прилегающим районом, но: Был на месте Парк, были знакомые строения сбоку и позади Театра, виднелись оклееные афишами тумбы - однако на месте деревянной диковины находилось железобетонное, серое сооружение внушительных размеров и чудовищной архитектуры...
 Евгений Данилович, а что это у Вас за снимок интересный? - спросил как можно небрежнее Жора.
Двоськин как-то сразу обмяк. - Дело в том... - начал он и замялся. - Дело в том, что... -Мальков достал 25-рублевку. - Дело в том, что это фото, - старик выхватил деньги, - я нашел ТАМ.
-Где "ТАМ"?
-ТАМ, среди Льда…
Жорка догадался: - На Полюсе?…
Старик молчал, не подтверждая, не опровергая. Пришлось опять лезть в карман, и опять Двоськин почти вырвал деньги из руки...
-Я нашел эту фотокарточку там, - сказал старик задумчиво, уже другим тоном, полным привычного страха. - Ее принес ветер и загнал в палатку. Я не спалил ее, даже когда очень замерзал. Она почти талисман...
"Хм-мм", - протянул неопределенно Жора. Они ненадолго замолчали... - Скажите, Евгений Данилович, Вы вообще чего-нибудь в мире боитесь?
-Боюсь, да, - ответил Двоськин. - Нищеты.
Гном поднялся с места, достал еще 25 рублей и вложил их старику в руку. Тот спрятал их глубоко в карман и только посмотрел.
Уже спускаясь по лестнице, гость услышал полный удивленного испуга возглас: "ТАМ?!"

Глава "Мистика.."

Поиздержавшись на Двоськина, Жора заскочил к Климу Исаевичу перехватить взаймы. Пока писатель доставал деньги, Мальков рассматривал рабочий стол хозяина, заваленный вырезками из газет, черновыми записями, репродукциями и фотокарточками. Один снимок он взял в руки...
-Ты что, уже себя не узнаешь? - спросил Клим Исаевич.
Жора пригляделся к снимку внимательнее - обычная, явно не профессиональная фотография даже не Театра, а какой-то компашки перед ним.
Сам Летний располагался на карточке несколько сбоку, виднелась его часть, забор заклеен афишами (у артистов подрисованы угольком усы и бородки), на переднем плане оказалась мусорная урна...
Совсем рядом с позирующей группой Жора вдруг обнаружил себя, небрежно покуривающего сигаретину.
Это был точно он, случайно схваченный объективом, но - самое странное - снимок-то он видел здесь еще в прошлый визит /месяц 2-3 назад/, а вот сфотографирован в клетчатом свитере, который собственноручно стянул с бельевой веревки /с чужого балкона/ только вчера вечером. А надел первый раз только сегодня, час назад. Мальков задумался надолго...
Ну, рассказывал Клим Исаевич, было дело, как мотались его дружки молодости в театр, ну любит он собирать всякую старину, ну шастает Жорка вокруг Театра постоянно - но свитер?
Не додумавшись ни до чего путного Мальков плюнул, взял деньги, поблагодарил, распрощался и пошел себе, вспоминая рассказ писателя - о том, что люди раньше так любили театр...

"Мы так любили театр!.."

- Не выключай приемник, Георгий! Дай дослушать!.. Ерунда? Балбес ты, Жорка, это же романс Надира, из "Искателей жемчуга". Откуда знаю? Оттуда - из молодости, а точнее, из юности...
Вы можете вмазать еще по одной, закусывайте, а я посижу, повспоминаю…
Знаете, если вдуматься, то удивительно: как у нас возникла тогда, в начале 50-х, такая неудержимая тяга к театру, к любому Театру - драма, оперетта, опера – мы не пропускали ничего.
А были обычной компанией 13-ти, 16-летних охламонов, увлекались спортом, девчонками, книгами, пытались одновременно и пижонить - стиляжничать и казаться приблатненными - ну какой, казалось бы, еще и Театр?
Вот вы-то, молодые, ну по сколько раз в жизни бывали в театрах? То - то!! Скажете: тогда не было телевидения, верно, ну, а кто из Вас по телику оперу слушал? Да Вы и спектакли-то лучших Московских и Ленинградских театров не хотели смотреть, а ведь показывали всю классику!..
А мы ходили, смотрели, слушали - почему? Может, сказались традиции Города, города, конечно, не центра мировой культуры, но и не провинциальной дыры.
Я уже рассказывал, что наш, богатый в прошлом, купеческий город, любил театр, любил своих артистов, певцов, любил приглашать известных гастролеров.
Не знаю, как в послереволюционный период, до Войны, но в пятидесятые годы публика заполняла спектакли своего Драмтеатра и ТЮЗа постоянно. Осенью, Зимой, в холод и снег, в сырость и слякоть - но ходили…
/Словечко - "выбрались в театр" появилось много позже/. И, что самое невозможное в наше время, - ходили семейно, т.е. родители и дети до 17-18 лет. Представляю, как кто из теперешних этих "тинэйджеров" осмелится сказать - "иду с мамой-папой в Театр?"
…Да, так это в межсезонье, ну а летом - летом свои коллективы выезжали в другие города, республики, а оттуда приезжали к нам.
Московские супермодные, конечно, своим вниманием не баловали; знатоки наши шутили, что "столичные штучки" боятся рецензий наших театральных критиков - и в этом довольно много истины. Критические разборы в наших газетах делались очень профессионально, халтуру разоблачали в момент, скидок «на периферию» не допускали - а театральная публика газеты читала.
Может, ради этой публики, а может, из-за хороших сборов, приезжали к нам очень неплохие труппы страны. Бывали сезоны, когда одновременно гастролировали 3-4 разных театра - Одесская опера, Куйбышевская драма, Ленинградская оперетта и т.д.
И вот целью нашей кампании являлось просмотреть весь репертуар каждого. Но легко сказать "посмотреть"..., а деньги?.. Билеты были довольно недешевы для школьников-старшеклассников, у родителей каждый день клянчить не будешь - вот и появилась, отрабатывалась и доводилась до абсолютного мастерства методика безбилетного проникновения.
Самое простое - попасть на 2-е отделение, после антракта. Зрителей выпускали подышать свежим воздухом, размяться, купить прохладительное и т.д. чтобы потом впустить по контрамаркам - это такой картонный кружок, квадрат, треугольник разного цвета со штампом, датой или каким символом.
В зале всегда находились пробившиеся к самому началу счастливчики и они умудрялись брать на выходе у контролеров лишние картонки, а затем одаривать друзей-товарищей.
Но многие действовали "технически" - т.е. имели запас цветного картона, ножницы, чернила, сырой картофель. По образцу изготовлялась простейшая печать на срезе картошки, вырезалась нужная форма картонки, отшлепывали оттиск - и порядок, с готовой контрамаркой ты в Театре, а уж место найти не проблема.
Однако, попасть на начало спектакля было значительно сложнее, но умудрялись разными способами.
Вот некоторые:
 Первый применял мой дружок Юра - он очень ловко пристраивался к семьям, группам, компаниям - т.е. туда, где билеты на всех предъявлял обычно замыкающий. Для успеха Юра одевался всегда сверхприлично, держался скромно, лицо прятал. Но, миновав контролера, необходимо было удрать в вестибюль или зал - тут его замечали, иногда ловили и выпроваживали, в общем, к концу сезона запоминали самые вредные и бдительные билетерши.
Другим способом пользовался обычно я - дождавшись, когда отвлекутся контролеры, пробежать внаглую мимо них; забраться быстро на фасадный балкончик - галерею, просто перемахнуть через забор. Частенько задерживали, многократно страдала одежда, бывали и другие отрицательные последствия - но и желаемого добивался...
Но действовать так можно было для проникновения в летние театры, а попробуй зимой, в одежде, при наличии одного входа и гардероба?
Здесь нас выручало искусство универсального специалиста - моего друга Мишки.
…Миша-Михаил, мир его праху…
Он действовал профессионально. Каким-то непостижимым образом находил все служебные проходы, вспомогательные коммуникации, лазейки, сообщающиеся помещения. Через строения, склады декораций, в актерские курилки, коридорчики с дверями в гримуборную, за кулисы сцены, чуть ли не в кабинет администратора.
В один сезон, почти что месяц, мы с ним слушали оперные спектакли из оркестровой ямы, причем, привыкшие к нам пожарный и ближайшие музыканты считали одного из нас сыном дирижера.
День, в который излюбленный проход оказывался закрыт, оскорблял его персонально, а уж если он не попал в театр вообще - это какая-то ошибка судьбы.
Было, было в этом нашем "мы - театралы!" и мальчишество, и спортивный азарт, и позерство - но ведь было и ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ.
Мы обсуждали содержание, игру актеров, декорации, голоса; повторяли "вкусные" места, напевали музыкальные темы, фрагменты оперных партий.
 (А наше было с Мишкой коронное - дуэт Карася и Одарки из "Запорожца за Дунаем").
Спорили - ругались об отдельных местах и слушали одну и ту же оперу по два-три раза!
... Вот с тех-то пор и осталось у меня кое-что в памяти - ведь потом всю жизнь был далек от музыки, все больше литература...
…Загрустил я что-то... Налейте и мне!..

Глава: "Заткнись, пожалуйста!"

Иметь в кармане деньги и пройти мимо магазина, где продают ее, родимую... На таковой поступок Жорка не отваживался уже давно. Но и в очередях стоять себя не допускал, а потому привычно зашел по-партизански, с тылу.
И опять - коляска, ребенок, сказка...
***Задумал как-то Черт претерпеть на земле муки неслыханные, чтобы Иисуса Христа посрамить.
Родился в глухомани, что и не описать, в семейке, где папаня - алкоголик, маманя - проститутка, а братья-сестры все оторви да брось... Жил в одной комнате на "всех"; куску хлеба, рубашке старой радовался, день, когда не побит, праздником считал...
Учился не в спецшколе, конечно, да и там-то из одного класса в другой меньше двух лет не переходил. Не долго учился, пошел работать подсобником - другого не получилось.
Пить стал рано,.. Курил что подешевле... Девки его шарахались - не красавец, да изо рта пахло, сопли вечные... Армия... Били как собаку чуть не до самого дембеля... Вернулся домой, погулял, посадили... Сидел весь срок, изгалялись над ним все, кому не лень... Вышел, завел сожительницу... Долго с ней не пробыл, оказалось, что и с этим делом у него не в порядке...
Дожил до тридцати трех... Залез на колокольню, посмотрел вниз - да и сиганул!
…Ну, встречаются они с Христом, и говорит Черт: «Не задавайся особо, я вот больше тебя терпел, не пару дней на кресте повисел - а всю жизнь мучился».
Улыбнулся тут Христос и отвечает: «Все, мол, верно, терпел ты, много вынес. Но думал-то ты что? Вытерплю и это... Скоты! Не любил ты людей... Ты терпел из вечной гордости... А я терпел, любя их, людишек»…
Черт задумался... Долго думал, потом говорит: «Может, и прав ты... Но вот мне на одной свадьбе как-то три ребра сломали... Ни за что сломали... Просто так... Из глупости вечной... Как же мне любить их?»…

Гл. "Фантазеры..."

Лежащая в крови у кого-то на руках, Ланка не умерла, а только ослепла. /Почему не просто - врачи спасли - выясняйте у Левы. Это же его фантазия, не автора!/…
Ох и трудно было пробужденной… В Городе Агамова первое время зрячему человеку и то сложно жить в полуреальности, а каково слепой привыкать к произвольно изменяемому существованию?
Конечно, разные житейские заботы Лева взял на себя - но все же! Понимал это наш влюбленный, а потому и одергивал себя, не торопил с первым свиданием, предвкушал...
Вот стоит он в распахнувшихся дверях с цветами в одной руке и извозчицким кнутом в другой. Иконостас медалей и значков сплошь покрывает широченную грудь, голова уважительно наклонена - памятник, скульптура, изваяние! Он вручит цветы, приложится к локотку...
А она, Она, слеповидящая, слеполюбящая, подойдет и раскованно возьмет ручкой за... Проведет через все комнаты в опочивальню... А там, там-то...
***С некоторых пор Валерия постоянно испытывала, как это сказать, удовольствие... Подует ветерок чуть сильнее, погладит по этому месту... Яркое солнышко пригреет, легкий морозец положительно влияет... Вишня зацвела - то же самое, обоняние работает, ноздри чувствительные... Или когда ешь чего вкусненького - морковку там, огурчики, бананы... Ну, еще, когда ванна, душ...
Вроде как едешь в праздничный круиз. Необходимо стало это Валерии в ее езде по жизни. Всякие неудобства бытового свойства, служебные обязанности и т. п. - не могли затушевать этого страшноватого, но в то же время блаженного, что творилось с ней безостановочно. Она ходила и улыбалась - у нее оказалось хорошая улыбка - знакомые ее так сразу и не узнавали.
"Валера, ек-переек! - как-то сказал ей один. - Ты бы хоть лимон, что ли, с собой носила: морда у тебя очень всегда довольная!"

"О Гостеве..."

Не нравились Гостеву новые сумасшедшие времена... Хотите менять - ладно; не даете лекарств - обойдемся подручными средствами; нечем кормить пациентов - ну сейчас и домашние не обжираются, - но ТАК злодействовать над врачами?!
С полгода назад какие-то типы вытаскивали из больницы блатную подружку - Натали – вытаскивали, уложив персонал под дулом, и мимоходом изнасиловали умненькую выпускницу - практикантку... /А Главврач сам имел на нее виды/.
И вообще, раньше он четко знал: есть здоровые, есть больные и есть те, кого приказано лечить... Теперь же он запутался, ну куда прикажете девать тех бандюг?
И, кроме того, Земля крутилась миллиард лет без термоядерной бомбы, без психотропных средств - но, ведь вот, появились они в процессе эволюции, они объективны, материальны. Бороться ли с ними, воевать? Конечно, нужно быть сильным на тот случай, когда тебя захотят...
Думы эти нарушил мужик скотского вида, перехвативший Гостева на пустыре, когда тот шел к себе в отделение.
-Мы с тебя куртку снимем? - жутким голосом сказал разбойник.
-Кто это "мы"? - спросил доктор.
-Да хотя бы я... - ответил мужик, а на слове "я" Гостев хватанул его резко кулаком в дыхалку... Грабитель согнулся вдвое, некоторое время не мог ничего..., потом отошел метров на пять в сторону и сказал: - Я все расскажу, какой ты лекарь! Ты должен людей лечить, а ты...
Иди, иди! - сказал врач и сделал шаг в его направлении. Красавец, всё держась за солнечное сплетение, смешно побежал прочь.
И опять зашевелились мысли Гостева: например, что мог бы ведь стать неплохим боксером, если бы в свое время не закурил, и вообще вел себя складнее...
Да что уж теперь лупить себя кулаками в шерсть, не Кинг-Конг...

Гл. "Полет..."

Мечты - мечтами, а на первое свидание с Ланкой притащился Лева хорошо навеселе.
Решил было принять для храбрости, но перебрал, перебрал. Конечно, и про цветы, про романтику забыл - только месторасположение держал во хмельной голове. Подъехал, спешился, пришвартовал лошадь, застучал кнутовищем в дверь.
Ланка встретила его приветливо, напоила чайком, поговорили. Пришло время спать - постелила ему на диване.
 - Зачем ты? - спросила тихо, когда он среди ночи к ней полез. - Так я, это, детишек хочу! - ляпнул Лева, но руки убрал. Ланка включила свет. - Смотри мне в глаза! - сказала опять тихо, но он послушался, посмотрел...
Сначала сумасшедшие пространства космоса, счастье и горе сразу, пьянство и трезвость - много увидел в этих глазах Лева, а она вдруг почти прошептала: - У меня не может быть детей...
Как не может? - еще и спросил он, и разглядел вдруг Глаза Невыносившей Женщины. Агамов неожиданно подумал, что у нее сейчас взор неродившей Девы Марии. Он даже испугался этого сравнения - ведь кто его знает, что было тогда, как?
Лева ушел от Ланки в черную, антрацитовую ночь. Скоро пошел дождь. Агамов добрался до дома, разделся. Уставился на стену перед собой. Потом подошел, ухватил крепкими ногтями и вытащил булавку из бабочки, много лет пришпиленной к доске. Бабочка шевельнула ножками, хлопнула крылышками, полетела, улетела.
 Валерия сидела одна в кресле, одна дома, улыбалась и плакала. Она хотела ребенка...
А, наутро, шла счастливая-счастливая: ну не может бесплотный Лева ее любить, не сможет сделать ее мамой – так ведь Природа дала ей взамен возможность постоянно радоваться этим самым местом, дышать почти.
Прохожие были все больше люди рабочие, заводские.
Шумит, гудит, родной завод,
Одних загреб, других гребет, - неловко вспоминала Валерия, дальше рифмовалось уже совсем неприлично. Села на скамейку в саду... Открыла термос... кофе с коньячком... чуть захмелела... закурила...
Среди шумного БАМа, случайно, - напела, засмеялась негромко, захохотала потом. На глазах у людей плавно упала на землю, а кровь из головы брызнула так, будто полетела с очень большой высоты.
Удивились, что так все неудачно. Что же ты, Валерия?..

"Агасфер... любовь..."

Вот по шоссе идет Агасфер, сумасшедший.
Голодный, худой, в разных сапогах - один резиновый, другой - кирзовый, солдатский. Он пробовал было идти в одном сапоге /один - не разные/, но испугался, что наколет ногу, надел второй...
Из деревни, где была лечебница - в Город, до Города еще 83 км. Грязь. Ветер... изморозь... Пробовал останавливать попутки - не брали. На вторые сутки один встречный шофер дал полбатона и яйцо, повезло!..
В Город, в Город, в Жизнь, в Жизнь, в Свободу!.. /а не ты ли недавно говорил, что "спрятался себе в психушку и живи тысячу лет?/..
В Город, для того, чтобы прийти к ней и говорить детским голосом.
-Чему ты удивляешься, мой дитячий голос оттого, что я долго работал в ТК, то есть в театре кукол. У нас все так говорили - вахтерши, пожарный... Ты видишь, я несколько пообносился, но это ничего - ведь ты-то хороша!
Ты сказала "Это твои здесь?" - не посчитав за необходимость добавить к сказанному "пьесы"... Ну это ничего, ничего, я, конечно, не в состоянии написать пьесу, только вот "твои" - полные снисхождения... "Твои..." Ну, да бог судья...
Смысл как раз в том, чтобы идти голодным и дрожать от холода. Именно идти и именно холод - в аду может быть, тоже всегда холодно?
"Клятва Гиппократа?"

 В самый разгар свободы, когда некоторые принялись поколачивать гостей города, съезжавшихся отовсюду посмотреть, что же это за дама - Свобода Сергеевна, Мальков стал усиленно откалываться от Гнома, требуя уступить ему место надолго, если не навсегда...
Гном поддался бы с радостью, не будь Жора дебошир, неудачник и пьяница, но сама идея, мысль Малькова, врача Малькова, вскрывшего не одну стаю крыс, о том, что Город нуждается в лечении, глубоко поразила Папаху.
Ведь точно, у Города уже, по сути, и нет другого выхода как серьезно лечиться, а то и госпитализироваться. Нужен, нужен был какой-то ход, нечто, что помогло бы справиться с последствиями полного освобождения от обязанностей и рядовых обывателей, и руководства, и даже "силовых структур".
"Лечение, прививка!" - думал Гном. "Нужна прививка, и для такого дела можно уступить тело врачу, хоть бы это и был худой Георгий".
Твердо убежденный в возможностях своих подопытных длиннохвостых, Жора принялся за получение снадобья, и уже через месяц изготовил вакцину, спасающую от безвременья.
"Люди теперь опять будут знать, что они живут 70 лет, в среднем, что в свои 55-60 идут на пенсию, в 19-20 - призываются в Армию, служить другим людям, и что есть, наконец, давно заведенный порядок...
А то музыканты не дудят в свои трубы, т.к. "музыка, которая рано или поздно прервется, не имеет смысла"; а то старики начинают баловаться наркотой, т.к. "лучше поздно, чем никогда", а то дети, выпрашивающие около магазинов на кино и швыряющие камнями в спину дающему, т.к. "мало дал!"
Так это непорядок в мире, который я устраняю!" - думал Мальков. Он не обращался в Минздрав, но действовал строго по науке: испытал вакцину на кроликах из соседней лаборатории. /Не сдохли ушастые. Проверил на себе - "кровавые мальчики в глаза" не появлялись; уколол спящего дворника - тот начал подметать утром, засветло, не похмелившись!../
Вакцина работала, но сделать уколы населению всего города, было сложно и требовало много времени даже в период безвременья.
Для начала Жора поместил на заборе ближайшего пункта по приему стеклотары объявление: "Кто хочет от стакана вина торчать как от банки водки - обращайтесь к целителю - бормотологу Георгию!" Посетители шли ватагами, однако на уколы соглашались только одиночки.
Тогда Мальков, не без помощи Гнома, подмешал вакцину в резервуары Городских ликерно - водочных завода и цеха безалкогольных напитков... Дело пошло быстрее...
Мало-помалу в Городе налаживалась обычная жизнь. В магазинах продавали замороженную свежую рыбу, пекарни выпускали хлеб с разворованным недовложением яиц; на мясокомбинате в дорогие, копченые сорта колбас добавляли мясо - в общем, всё, как нужно по технологии…
И скоро забыли все о том, что в город прилетала птица, а тот отрезок жизни, что они прожили свободными, в "зачет" не пошел, будто ничего и не было.
*** "Звяк-бряк", - дзинькают колокольчики... "Звяк!" А автор считает, что сейчас самое время послать и Жору, и Гнома куда неблизко, а самим почитать один из рассказов отца...

Гл. "Та еще борьба!!"

Цирковую борьбу в Городе любили бешено!
Ее любили все, но обожали поволжские татары, хотя особо известных борцов из них не было...
Стационарным цирком Город тогда не обзавелся - был летний, шапито: выбирался среди города приличный пустырь, ставился каркас, сиденья для зрителей, натягивался купол, сооружались афишные щиты /обычно - на заборе/, и обрастало все это кольцом лавочек, киосков с мороженым, прохладительным и горячительным.
Чаще всего это было в районе рынка «Большие Исады», базара, что славился рыбным изобилием, ворами-карманниками, перекупщиками овощей и скупщиками краденого. /Известно, Одесса-мама; Ростов-папа, и наш Город - мать их всех!/
Цирковое представление, как правило, состояло из трех отделений: первое - жонглеры, эквилибристы, клоуны, лошади, собачки или что-то еще из обычного набора; второе - аттракцион: звери, которым в антракте выставляли клетку, супериллюзионист со множеством реквизита, суперакробаты на сложных конструкциях, Шар Смелости Маяцких /езда на мотоцикле внутри шара, половины которого расходятся в воздухе/, - и в общем, все то, что требует времени на подготовку. И, наконец, третье отделение - цирковая борьба.
Билет можно было покупать только на первое-второе отделения, только на третье или на все сразу, что и делали истинные ценители цирковой борьбы, которые приходили к середине второго отделения и усаживались на свои места, чтобы во время борьбы не сидел там какой-то дилетант...
Особо высоко ценились самые верхние - последние ряды за дешевизну, и самые первые - нижние, дорогие, за то, что там можно было ощущать не только специфический запах манежа, но и крепкий "аромат пота" здоровенных тел борцов, а то и вкусный перегар их тяжелого дыхания.
Представление начиналось с представления участников: выходил арбирт и провозглашал: "Чем-пи-о-нат Се-зо-на!" Или, в зависимости от состава: "Чем-пи-о-нат По-вол-жья!", "Чем-пи-о-нат Юга Рос-сии!", "Ро-зыг-рыш Со-ю-за!??" /Тогда уже не было "дешевых" приемов дореволюционного цирка - ни тебе денежных призов, ни "Черных Масок", ни борьбы "с любым желающим из зрителей" - за такую пошлятину идеологи могли и закрыть зрелище - только "спортивный" Чемпионат!"/
Объявлялся состав участников и выходили с регалиями, завоеванными и незавоеванными, борцы, располагались по кругу на арене и арбирт перечислял их титулы и победы, объявлял о самых выдающихся физических данных - рост, вес, размер бицепса, объем груди, номер ворота шеи...
А приезжали мужики впечатляющие:
"Борец - великан Абдурахманов!" Далеко за два метра рост, соответствующий вес и силища /в проходах цирка и в вестибюле выставлялись гнутые им трамвайные рельсы/.
"Чемпион Молдавии Голуб!" Красавец с прической "а-ля Ленский" /кудри черные до плеч/, а плечи-то почти в рост среднего человека.
"Бо-га-тырь из Ар-ме-нии На-за-рян!" /Он эффектнейшим образом "уходил" с любого "моста"... Его ставили на "мост" и пробовали "дожать"... Он сильно отталкивался ногами от ковра /одной посильнее другой/, вставал в "свечку", выкручивался на голове три-четыре оборота вертикально волчком, вставал на ноги и "уходил", а соперник его недоуменно разводил руками и делал разочарованное лицо.
"Чумак с Ук-ра-и-ны! За-го-руй-ко!" Коего все переиначили в "Загорульку". Квадратный коротыш под 200 кило весом. Метр семьдесят с кепкой, но - которого остальные борцы практически не могли обхватить. А он отважно лез "вперед пузом" и... как правило, проигрывал.
Ну, и, конечно, общий любимец, человек с Поволжья, из Города, Николай Тюрин. Здоровенный мясник, который в межсезонье рубил мясо на Татарском Базаре, радуя взоры пацанвы и зевак, как что-то чудесное, "разваливая" тушу с одного удара. /Во время сезона хозяева мяса вывешивали в ряду табличку: "Здесь работает рубщиком Тюрин", и брали за мясо подороже. Татарские женщины подносили к нему детей, чтобы он их коснулся, веря, что те "наберутся" от него сил и здоровья/.До Войны и год-два после он был "непобедим".
К борцам относились как-то по-особому: если ты уже проиграл несколько схваток, но народ любит твой юмор, какой-то эффектный трюк - в общем, "ходит" на тебя, ты остаешься любимцем публики. Арбитры учитывали это очень тонко. Обычно проводились 3-4 схватки за отделение, и "коронная" - последняя из них. Причем арбитр применял "запрещенный прием": состав пар на следующий день объявлялся только в конце сегодняшнего и никаких заблаговременных программ /зрителей надо заинтересовать - будут больше ходить/.
В цирковой борьбе, в отличие от спортивной, важно впечатление. И подносилась борьба как в современных индийских фильмах - актерам разрешается "переигрывать" - вращения глаз, гримасы боли, страстные переживания. Зритель любил фиксированные, акцентированные, подчеркнутые приемы и положения.
Захват в обязательно порядке сопровождался кряхтением, бросок - вскриком. Очень модными были шлепки могутной ладонью по мощнейшему загривку. От захвата типа "Двойной Нельсон" публика стонала: для него нужны страшно длинные руки - они со стороны спины "выключали" руки соперника и смыкались "замком" у него на затылке.
Рядовым борцам /не любимцам/ прощалось многое - и показуха, и договорные результаты, и отсутствие эффектных приемов, и длительное сопение и топтание на месте друг вокруг друга - не прощался только короткий поединок, причем освистывали и побежденного, и победителя.
Борьба - дело зрелищное! И самое главное правило - никаких побед по очкам: только "туше" - продержать "три счета" на обеих лопатках. Где-то в начале "пятидесятых" эти традиции начали меняться, правила спортивной борьбы стали переносить на цирковую,- и ничего хорошего из этого не получилось.
Весь Старый Город помнит последнюю схватку Тюрина, общего любимца, и Чемпиона Москвы некоего Морозова. /Тоже, кстати, здорового мужика/. Схватка проходила не в цирке, а на сцене деревянного Летнего Театра, который тогда и не помышляли закрывать... Так вот, зал был переполнен. Билеты стоили дороже, чем на оперный спектакль или на премьеры Театра Драмы.
И... ко всеобщему разочарованию Публики, Морозов умудрился поднять "самого" Тюрина из партера /это когда одного из борцов арбитр наказывает, ставя в положение нижнего/ захватом "клещи" и бросил так, что тот - перекатился с лопатки на лопатку. Этого было достаточно, чтобы Тюрину засчитали поражение.
Помнится дикий рев с татарским акцентом: "Ар-би-тырь!!!Ни-пра-виль-на-а!!!"/Самого Тюрина!/ И было это поражение для публики так, будто у каждого сидящего тут избили на глазах лучшего друга. Хорошо, что Театр был деревянный: он только закачался. Современный бетонный развалился бы от волны зрительского гнева.
Время шло, исполнители и ценители старели, молодежь интересовалась Большим спортом - цирковая борьба угасала, как актер без ролей. С середины "пятидесятых" цирковые борцы приезжали в Город уже не каждый сезон…
Да, в конце случился всплеск интереса: горожанин Аркадий Ткачев был Чемпионом Страны, Олимпийским Чемпионом и вдруг афиши: "Ткачев на цирковой арене!!!" Он уже не являлся действующим спортсменом, однако, чтобы не лишили всех званий, выпросил разрешение от Союзной Федерации выступить один-два сезона в цирке, причем только в родном городе.
Его многие предостерегали от опасностей: цирковые борцы могли применить недозволенные приемы /воткнуть большой палец в диафрагму, вдарить локтем по печени, приложиться коленкой в промежность/, у них огромный собственный вес и... привычка к цирковой арене... Можно было ведь и сломать себе руку, ногу, шею /умереть даже на ковре/ - если "воткнут" головой в ковер то ли нарочно, то ли - нет при броске прогибом навалясь всем телом...
Но - заработать хочется, и он выступал. Он был чемпионом в полутяжелом весе, не отличался "цирковыми" габаритами - но шутя расправлялся с верзилами: практически не давал взять себя в "захват", легко "уходил" и молниеносно "бросал". Но все это проходило очень быстро, неэффектно для публики и вообще - не так.
Охлаждение зрителя к цирковой борьбе еще больше усилилось, и в 60-е годы она чуть теплилась где-то в Средней Азии, а потом совсем заглохла…
А жаль: это было, как теперь говорят, Шоу!

*** Когда отец задремал, Исайка толковал Жоре: - Господи! Я ведь и сам в прошлом неплохой борец: знали меня в Городе... Но - чтобы такие люди?! И обидно становится: где я сам?, где они?.. И, кажется, вижу... Огромный "Абдрахман", когда у него на плечах гнут рельсу; "колобок" Загоруйко без малейшего намека даже на шею; длинноволосый Голуб... /Неудобно! Неудобно ведь бороться с длинными, до плеч волосами!/; азартный Назарян, который очень злится, когда приходится проигрывать, и "делавший" их всех чемпион Ткачев...
/Да… Для меня мой батя, когда он говорит о том времени!.. И я ему завидую дико, до температуры!../

"Кладоискатель".

Все люди делятся на тех, что лазают по помойкам, и тех, кто нет.
Старик Двоськин иногда лазал по мусоркам.
Особый этот род людей следует описать, так как скоро уже не будет, возможно, ни помоек, ни людей, которые по ним копаются, так как они вымрут окончательно и бесповоротно.
 Люди эти подобны искателям кладов или гномам, что эти клады охраняют. На помойку их влечет, как летчика в небо или водолаза на глубину...
Конечно, пахнет... Ну что же с того, - иногда найденного хватает на всю оставшуюся жизнь, а то и внукам перепадет что-то...
Они ходят от кучи к куче и даются диву, сколько же человек может выбросить. Если сравнить то, сколько он выбросил с тем, что осталось после, то окажется, что осталось меньше, чем он выбросил. Только те, что и живут на помойке, ничего не выбрасывают... /И, собственно, куда?/
Как знающий живопись человек может, даже по отдельным штрихам, определить мастера, так люди с помойки могут определить по выброшенному о качестве жизни там, вне помойки. Всем что-то находится: пьяницам питье, обжорам еда...
И только Двоськин бывал на свалке несчастлив, т.к. он искал не какую-то там ерунду, типа золота или денег, а бесценные рукописи - /может, Гоголя, может, Хлебникова/ - и не находил. Да и половину жизни-то он проводил дома, в Городе. Краеведение, мемуары, общественная работа постоянно отвлекали его от поисков, ну, и питаться и спать дома лучше.
Невезенье, длящееся уже лет 50, в конец его доконало, и прежде справный гонщик, Двоськин теперь был старик, как старик: бедный, больной, капризный, без тени почти к себе уважения в душе, но заносчивый внешне чрезвычайно.
Ну, что же, Двоськин как-то жил...
Если б его спросили, что он видел за жизнь такого чудесного; самого чудесного, он рассказал бы не про то, как дивно было на Северном Полюсе, когда он спасал путешественников, вывозя их по одному на Материк на своем велосипеде...
/О, это была гонка!.. Быстрее, быстрее! на Материк! После с Материка на Полюс, за другим человеком! Ну, что ж, потом вся слава досталась летчикам, не докажешь, не оспоришь, выход один - говорить правду, как бы она себя не вела, как бы не врала про Двоськина: ничего! ничего!../
Двоськин рассказал бы про то, что вот уже 50 лет, какой бы он ни был бедный, пьяный, грязный иногда, но при всех властях, у него всегда на день были откуда-то полбуханки хлеба, пачка сигарет, заварка чая... И ещё гордость…

"Контора пишет..."

Какое-то время Малькова донимала легкая хандра...
Вопрос "Что делать?.. Вернее, что дальше?", - вдруг стал для него главным, и вспоминая сейчас, как Первый свозил его в Канаду /до сих пор воображение рисовало роскошную голую бабу, откалывающую на столе "присядку", или похотливо извивающуюся среди бутылок с непонятными наклейками/, Жора решил, по старой теперь уже дружбе, идти за разъяснениями к нему...
Секретарша встретила Жору как хорошо знакомого, пока у шефа народ - налила чая, положила бутерброды, и когда посетитель пил чай, она щебетала о чем-то, будто для него - на самом деле для себя...
Дверь в кабинет отворилась и вышли какие-то довольные люди. Первый провожал их, жал руки, хлопал по плечам, смеялся...
Увидев Жору, улыбку не бросил, проводил последнего и только кивнул Малькову... "Пойдем!.." Сам вошел, Жора поднялся с места как-то тяжеловато, уже почему-то с неохотой, тоже прошел в кабинет.
"Руководитель" вдруг ухмыльнулся и, направляясь сразу в комнату отдохновения, сказал: "Как, Жора, пора?".. тонко намекая, что самое время пропустить по рюмочке... Жора, конечно, кивнул. Первый оперативно достал бутылку и стаканчики, осторожно разлил две порции "сибирской" и сказал: "Люблю, зараза, эту Северную! И что в ней, за что, сам не знаю!"
Жоре от этой его сытости стало совсем тошно, и он как-то судорожно схватил свою стопку и, не дожидаясь Первого, вылил водку в себя, чтобы хоть на момент стало лучше… "Сибирская" пошла так легко, так мягко, как футбольный мяч, пущенный несильно по ухоженному газону...
Хозяин хохотнул, зажевал колбасой. Жора решил не закусывать - жалко было расплескать алкогольный праздник... Первый засмеялся опять - Хочешь, Жора, я скажу, зачем ты пришел?
-Дайте лучше еще водки, - попросил тот...
Через час они уже шли по темным бетонным коридорам, было сыро и прохладно, бесконечное количество закрытых дверей...
Жора вспоминал, как Первый, когда они уже изрядно набрались, подметил: "Ты ведь пришел узнать у меня, когда?.." Это сказал уже не тот гостеприимный симпатяга, а серьезный, помрачневший Владыко.
"Все вы у меня там, в подшивках", - говорил он с легкой хрипотцой теперь, шествуя впереди по хранилищу, после того, как они долго опускались на лифте мимо тревожно мигающих ламп. "Здесь функционеры, - хмуро произносил он. - Здесь уголовники, проститутки, механизаторы, медицинская профессура..."
-Так уж и профессура? - попытался поддеть Жора.
-Эх, Жорка! Каждому свой срок!.. Здесь продавцы, здесь младенчики, а здесь старухи-сплетницы, тут, кхм - работники партаппарата, управления, - вещал он. - Во всем есть порядок, есть значит истина!..
- Прямо уж и истина? - опять подначивал Мальков...
- Ну чего ты, Жора, кобенишься? Струсил? И ты, и ты ведь здесь есть!.. - он отворил какую-то дверь и впихнул в помещение замешкавшегося Жору. - Так... Мальгин,.. Мальков, - сказал Шеф и вытащил из штабеля тонких папок одну. - Мальков, Георгий, Жора...
-Сейчас, сейчас мы и узнаем все, - как-то злорадно и вместе буднично бормотал он. Послюнил палец, чтобы легко найти нужную страницу, присмотрелся, выругался: "Что за черт?.. Нет твоей даты!.. - сообщил он упавшим голосом. - У всех есть, а твоей нет!.."
Он полистал еще, и Жора через его плечо явственно разглядел чёткую фотографию сгоревшего Театра.
Были видны черные, обугленные бревна обрушившихся конструкций, щербатый провал на месте бывшей высокой сцены, громадная шахматная доска с клетками уцелевших кирпичных столбиков - опор под полы партера, чудом уцелевший резной угловой столбик. Но самое страшное - были видны дома позади театра, те, которые он обычно загораживал.
-"Темнота, бля, жуть!" - вдруг развело Первого, и он хмельно водворил незавязанную папку на место…
-Опять Театр! Здесь! У Этого? - всполошился Мальков, он вслух спросил: "А кто все это пишет?"
-Потом! Потом! - отмахнулся от него хозяин, и повел через хранилище назад.-Черт! Черт! - ругался он, то и дело спотыкался...
На следующий день Жора переживал эту историю тяжело, все думал: "Еще тебе Канада!.." Но что-то подсказывало ему, что все это всерьез - Первый, Хранилище, папки, и его, Мальковское житие...
Неожиданно, как вывернувший из-за угла автобус, в голове возник странный какой-то Голос: "Жил-был на свете веселый человек Мальков..." Жора это воспринял спокойно, радостно даже...
-Веселый человек, - повторил он. - Веселый, веселый, веселый человек!

…Была когда-то в моде "полечка"
Ах, как любил ее народ!
Все развивается тихонечко,
И все уходит в свой черед...

"ДОБРОХОТ"

Я надеюсь, что мой редкостный читатель понимает - смерть Валерии отнюдь не означает раннюю гибель призрачной Ланки.
Напоминаю, что автор ответственен только за свои персонажи, а что там придумает Агамов - спрашивайте с него.
***Из всех фигур нашего повествования Лева был, пожалуй, самым добрым. Он жалел людей, животных, природу; в жизни никого не обидел /его обижали много/. Ставши Тенью, он и город-то свой придумал, создал из жалости, из надежды, что там будет всем хорошо...
Представляете, каково было ему принять несчастливость Ланки, как было не ломать голову над задачей - помочь ее горю. Лева думал, думал и решил: У Ланки будет ребенок, но не от него... Агамов безусловно понимал, что они пара не совсем, так сказать, матерьяльная.
А посему: раз уж Образ не может забеременеть от Тени, то вдруг да и получится что, если переспит Ланка с плотским человеком, причем чтобы фигура, вес, костюм и голос - были прекрасны. /Лева еще в молодости был знаком с Антоном Чеховым лично/.
Избранником стал Сергей Ложкин по прозвищу "Культурист". Свою кличку молодой Сережа получил среди дворового хулиганья, когда он длинный, слабосильный очкарик поступил учиться в культпросветучилище...
Его дразнили и раньше - за любовь к книгам, за умные речи, за интеллигентность, просто за непохожесть на остальных пацанов - он не особо обижался. Терпел, было, а вот новое имечко задело, зацепило его как-то крепко. Сережа начал пить.
Сначала неумело, да ведь эта наука несложная - появились и консультанты и коллеги, объяснили как, когда, сколько, с кем и где. Конечно, сразу с утра начиналась серьезная пьянка, тут и похмелиться времени нет, а нужно тащиться на занятия - учебу пришлось забросить, о работе и речи не шло.
Как пьяницы умудряются жить, где достают деньги на водку, а иногда и на зажевать - известно только им, но живут себе, милые, не вымирают.
И жил бы с ними и Серега до конца рассказа, если б не случай один. Решил он как-то ночью снять за стакан бормотухи проститутку, худую, потрепанную - но еще ничего. Она вино выпила, потом оглядела клиента и заявила жалостливо - "Алкаш несчастный, боюсь я: как бы не помер ты - в чем душа-то держится?"
Это было невыносимо. Ложкин несся от нее прочь, как инкассатор от грабителя, даже покрикивал периодически - Спасите, про-па-да-ю!
Утром взялся выправлять судьбу. Он пошел в спортзал, твердо веря в то, что высшие силы любят спортсменов…
Сергей за несколько лет преуспел - ростом был не обижен и раньше, а теперь нарастил на свой скелет такой мышечный массив, что определение "культурист" стало для него даже слабовато.
Ложкин работал тренером, ездил на соревнования по атлетизму, вел передачу "Сделай себя сам" по телевидению - и пил, причем пил столько же, сколько и до спортивной карьеры /разве что не растягивал на весь день, а принимал сразу, единовременно/.
Вот этого "сверхчеловека" и решил Лева сделать будущим мужем своей Ланки. Механизм действий таков: Тень по имени Л.Агамов была хорошо знакома с существом называемым Гном-Папаха, тот отлично знал отнюдь не призрачного Григория Малькова, а уж этот Жорка частенько выпивал с Культуристом.
Схема сработала безотказно: днем, за бутылкой, расписывал Ланкины прелести Жора, в сумерках, на заре и к исходу дня, старался Гном, а уж ночами Лева организовывал такие сновидения, что уже через неделю Жених был готов.
 Дай Бог ему удачи, а мы пока вернемся к деяниям нашего основного героя.

Глава "Падре..."

Кто-то из умных людей сказал, что безбожники обращаются в веру только тогда, когда у них беда. Не уверены, полная ли правда это, но вот наш Жорка Мальков начал полюблять бога именно по причине полосы неудач.
Судите сами: до спасения Города было ох как далеко - с писательством не получалось, вакцинация не помогала, пропагандировать на площадях боязно - побьют, на кого осталось уповать? Разумеется, Мальков и до сих пор воинствующим атеистом не был, он понимал, что бог существует, однако Жорины понятия были исключительно своеобразными.
Наш герой представлял себе бога по всякому:
...Бог-начальник пожарной команды, которого достают погорельцы. Со всех сторон звонят и орут, требуют помощи - а у него текучка и нехватка кадров, все машины в разъезде, средств пожаротушения дефицит, двадцати четырех часов в сутки мало и т.д. А куда ни погляди с колокольни - везде полыхает огонь!
...Бог - как могучий неведомый зверь, с рогами, когтями и саблезубыми клыками. Он бежит и не может никак убежать от преследователей, которые рвут от него куски. Оторвать кусок мяса на бегу - ремесло этой своры, а зверь терпит и только иногда отмахивается сильной лапой.
...Пожилой седобородый дядька в лаптях и косоворотке /здорово похожий на известный снимок Льва Толстого/, стоит на какой-то подставке внутри незнакомого сложного механизма. И не просто стоит, а работает - крутит здоровенную рукоять длиннющей цепной передачи, такой, что не углядеть за всеми зубцами и колесами. Все это, хоть и скрипит сильно, но движется, да еще и вечно... Жалел Папаха этого бога, которому приходится бессрочно работать, без выходных, как у всех.
Неизвестно, знал ли Мальков мысли Саши Черного о том, что "у бога слишком много терпения", но не был Жоркин бог всемогущим во всех его ипостасях - это точно.
И все-таки помощь требовалась, Гном начал искать ходы - подходы.
Из всех знакомых нашего главного героя - ближе всех к духовенству находился такой "Падре". Человек этот, если и имел отношение к религии, то уж очень мало, давно, и неизвестно, именно к какой...
А познакомился Жора с ним так: На углу, на пересечении центральных улиц, стоял старикашечка с посохом-крестом в руке, разодетый в какую-то смесь рясы и плаща, и... рекламировал религиозную газету.
Гурьба зевак стояла рядом с ним, хохотала. Был там и милиционер. Старикан сворачивал и разворачивал газету, как фокусник проделывал с ней манипуляции, и даже поджигал.
-Свежая, самая новенькая газета! - кричал он и припевал на манер того, как продавали майских жуков на резинке:-Майский жук, Майский жук! Не колется, не бьется, Целый день трясется
А старичок выдавал:-Новая газета, Новая газета! Не продается, не покупается - Сама читается!
Выкрикивал дедуля и заголовки: - "Советская хроника!" \
Светская! - - поправляли зрители.
-Я и говорю, "Рассветская" - кричал он дальше, - "Герой туда!"
Люди хохотали - Герой "труда, труда", дед!
-Вот, вот, "Куда? - Сюда" - надрывался старик. - Есть на последней страничке над чем поломать голого! - наступал он.
"Голову!" - заходилась смехом толпа.
-Происшествие в столичном жопе! - гвоздил он.
В "шопе", - люди уже писались, - в "шопе".
Я так и говорю, - уточнял старик, - "Семьетрясение в Азии", "Реставрация картины Рембрата!"
... Милицейский смеялся - посмеивался, а потом подошел к нарушителю и стукнул его слегка. -В "шопе", - сказал он отчетливо и пошел.
Старик газетой промокнул нос, сунул во след обидчику свой крест и проверещал: "Силы небесные сердитей властей земных! Уверуйте и вострепещите!"
Люди поскучнели и начали расходиться, а Мальков удивленно спросил: "Дед, ты проповедник что ль? Нет? Чего ж ты тогда такой веселый?"
-А радостно мне, вот и людей забавляю и Господа радую!
Они поговорили еще немного, потом чуть выпили вместе, и с тех пор поддерживали знакомство...
В дверь этого-то духовного лица и барабанил Жора, как вернувшийся из командировки муж. - Чего шумишь, блудливец! - приветствовал его миссионер. - Обратился к небесам, али все только в рюмку очи запускаешь?
-Вот, обращаюясь, - заявил нагло Мальков и изложил проблему спасения старого города.
 - Должен твой Господь поучаствовать в таком деле, как думаешь, Падре?
-Во-во, только у Господа и забот, что всякое утиль-старье спасать! Занят он, понял? Чем? А вот представь: Бог сидит за столом, в руке авторучка, на локтях заплаты бухгалтерские, смотрит в тетрадь, ставит крыжики...
Очередь на страшный суд... Души людские идут потоком... Бог находит фамилии, сверяет, подсчитывает... В рай пропускает... Одного простил за то, что тот старика через улицу перевел; второго - за то, что сына как-то выпорол во время; третьего - что за всю жизнь сносил всего двадцать штанов, и то не до конца... Тут, брат, не до твоих архитектурных памятников!"
Отказал Падре категорически, надо бы обидеться и хлопнуть дверью, но... ...Заявился Жора, конечно, не пустой, в комнатушке /чуть на пять шагов/ - вкусной животный запах, пришлось с горя распить почти все принесенное.
Выходил гость от наставника очень нетвердо и в состоянии сумбурном...
-А дойдет очередь до меня, поднимет голову и спросит: "Мальков? А тебя куда? Тебя в ад!" А я скажу, за что же, Господи?.. Вон, другие... А я ведь не делал бомбу? Не грабил зверей?
А Он скажет: "Слишком уж ты, Жора..."
Мальков поднял вверх глаза, запрокинул голову:
-Не смейся, боженька, не смейся! Не плачь!!!
Старушки, что сидели на лавочке, чуть не попадали, но грома, молнии, катастроф не было, а шатающийся грешник уходил в дальнейшее...

Глава "Ярыгин и его тайны..."

Автор просит прощения за то, что вроде обидел одного своего героя - старика Ярыгина, сказав, что с ним была за всю его жизнь всего одна история...
Нет, конечно, пока живет человек, с ним приключается что-нибудь постоянно. Но ведь домыслы о том, что Сторож пуст, как барабан, высказывались Жорой, а вот Папаха был совсем другого мнения.
На самом-то деле наш Ярыгин обладал такими способностями переживать и сопереживать, такой тонкостью понять, что ему бывала интересна иногда даже жизнь других людей. Ну, не всех, безусловно, знакомых, а некоторых, да и к тому же у него было свойство встречать только того, кого он хотел видеть.
А вообще, его способность сопереживать доставалась старику /теперь старику/ далеко не задаром.
Умер Сталин - у Ярыгина выпали коренные зубы. Запустили Спутник - у Ярыгина заболела печень. Строили зеки БАМ - у Ярыгина стало покалывать сердце. Показали по телевизору похороны многократно награжденного Генсека - Ярыгин превратился в почти полного импотента. Вышел недавно "Указ", - добрались болезни до головы.
Вы можете сказать, что это совпадения... - Знаем! Не проболтаемся! - смеялся старик.
 Полюбилось ему сиживать у кого-нибудь дома за тюлем – занавесем, и следить за прохожими...
Одному говорил /но так, чтобы тот не видел/ - "Любовь-то денег стоит, ты считай-подсчитывай, еще на раз может не хватить".
Другому сообщал /опять из-за занавески/ - "Один вот тоже так бегал от инфаркта, а умер от запора!.."
Человек, которому все это говорилось, останавливался, вертел головой в поисках источника звука, а в конце уходил с настроем смешанным… -А не тронулся ли я? Вроде, нет, пока...
Такие минуты старик любил, а вот что не любил он бесповоротно, так это любое начальство, не выносил он всех и всяческих руководителей, терпеть не мог даже слова такого - "Приказ", и избегал даже проходить мимо любых госучреждений.
Он очень твердо знал для себя - при "возглавляющих" услышать невозможно... Нельзя при существующем порядке здешних вещей услышать свой первый крик... Да и вообще никакой громкий крик услышать невозможно...

Гл. "Это не телефонный разговор".

Мы еще вернемся и к Ярыгину, и к нашему прославленному Двоськину, а пока посмотрим, что происходит с Василиском-Василием.
После описанного ранее случая на свадьбе, при последующем похмельном пробуждении, в заботах и делах, позабыл он как-то про стул, остановленный в полете его волей.
Продолжать жизнь в нахлебниках у новобрачного показалось неудобным, надо было устраиваться самому.
Василий выхлопотал кое-какие бумажки, восстановил пенсию по состоянию здоровья, устроился в артель инвалидов склеивать коробки для тортов и конфет, получил место в общежитии.
Существование, бытье-житье потихоньку налаживалось, но в суете этой опять малозамеченным прошел еще один эпизод...
Утречком, брел ссутулившийся Василий на работу, как вдруг холоднющая капля угодила ему прямо за шиворот. Он остановился, поднял голову и обнаружил, что с карниза пятиэтажного дома свисает большущая, прозрачная, подтаявшая сосулька.
Василий перешел дорогу, на другой стороне улицы оглянулся и увидел как это заостренное ледяное копье оторвалось от крыши и падает отвесно, прямо на идущего человека.
-Стой! - сам не зная кому крикнул Василиск.
Пешеход продолжал идти, а вот тяжеленная сосулька вдруг наклонилась, замедлила полет и шлепнулась плашмя за спиной у прохожего. Тот запоздало отпрыгнул в сторону, запереживал счастливо и пошел себе дальше, как впрочем и наш герой, опять не придавший особого значения своему дару.
Разумеется, похвастался перед своим дружком Шершавым, но на суматошные ахи-охи его отвечал - отстань, ерунда, лучше давай тяпнем еще...
Но месяца через полтора-два в его существовании случилось событие.
В этот поздний вечер шел Василий под дождиком в отвратительном настроении - не нравилось бытие. Пустой одинаковый ход жизни - телевизор в красном уголке вечером, пару раз в неделю мясо, ежедневно бутылка, самые дешевые сигареты... Скучно... Бездумно бомжевать и то было поромантичней...
Недалеко зазвенел телефон. Василий вздрогнул, повернул на звук, увидел будку телефона-автомата, подошел, потянул на себя дверь и в полумраке разглядел там женщину.
-Что, гражданин, намокли? - произнесла она волнующим горловым голосом. Он молчал, уж очень красива была эта незнакомка.
-Да заходите же Вы, не стойте как истукан! - засмеялась вдруг она и втянула Василия внутрь.
-Вот как это бывает, - еще успел подумать он, как ее умелые руки и жадное тело уже вытворяли такое...
Вихрь запахов и любви обрушился на Василия, он забылся, зашелся внутренним огнем - за всю его жизнь так хорошо ему не было... Пришел в себя он от скрежета двери, открыл глаза и увидел спину уходящей женщины.
-Куда... Я... - пытался крикнуть-произнести он, а она приостановилась, улыбнулась: - Что ж делать, если захотелось очень, а лучше тебя не нашлось, - сказала она необидно даже, и ушла... То есть не нашлось ближе...
-Как во сне, как сам с собой, - подумал Василий, - То ли радость подарила, то ли обманула-оскорбила!
А тут еще и капли барабанят не по крыше - а по затылку, потеки бегут не по стеклу - по сердцу, проклятый дождь! - Василий привалился к стеклянной стенке, руки-ноги тряслись, голова горела - разом вспомнились все последние странные происшествия с ним, объединились, связались в одну мысль: - Я могу «Это»!..

"Любовь, как средство от мигрени..."

Мутант! Мутант! - бредил в дороге Агасфер. - Таблетками закормили, ничего не поделаешь!
Пропали! Пропали все люди! Неизлечимы... Снаружи все сошли с ума...
Я двадцать лет ее любил, через пятнадцать она пришла к нам уже с двумя своими детьми... В наш Театр Кукол.
У меня сердце сжалось из-за тебя, женщина, у меня жизнь кувырком вся - схватил их одежду, понес без очереди в гардероб, заюлил, забегал...
Она, я слышал, преподаватель, зам., а я теперь машинист сцены в Театре.
Она улыбалась, я чуть не плакал: что ж ты? У меня без тебя сердце вполовину работает!..
Она посмотрела, сказала: "Это твои здесь / пьесы / идут?"
- Какой, к черту, мои! Ты что не видишь, я тусклый, как закат? "Пьесы!" Все это время я будто спал... Засунул голову под крыло, и спал - все пятнадцать лет... Но... хоть жил...
Ты всегда спешила наверх. Ты спешила наверх, знала, как с кем говорить. Со мной можно было вообще /вовсе/ не говорить...
Волосы твои так вились, что глазам было тяжело смотреть.
Я нищий был тебе не нужен... Пьяница я был тебе не нужен... Говорили, ты вышла замуж за ректора... Студентка за ректора... И я, ведь, и вообще никакой не был тебе нужен. Я даже не был отвергнутым, так как никогда не говорил о тебе и обо мне с тобой...
Но, ты, ведь, видела. Ты все видела. Если другие видели, ведь, и ты тоже, надо полагать, видела.
Дальше у меня жизни не было... Я целовал вместо тебя воздух, облака, море. Обнимал вместо тебя деревья... Конечно, ты была всеобщая любимица... А кто я?
И вот ты пришла в Театр, и сердце готово у меня выпрыгнуть...
Помнишь, как мы как-то столкнулись на улице?.. Тогда ты сделала все, чтоб не только поскорее избавиться от меня, но - вообще со мной не говорить. Прошло пять лет после выпуска, вы все знали, что я сильно болел; столкнулись мы в сумерки в нехорошем районе, на плохой улице - "Больной, а когда-то меня любил!" - ты сделала два шага вправо от меня, обошла, как тумбу, побежала почти прочь... Что ж я должен был думать?
У меня есть девочка-знакомая, которая как-то посмеялась над человеком, который признался ей в любви, и он ударил ее по голове железом. Теперь она очень мучается, лежит каждый год в большой психиатрии. Зачем было смеяться не вовремя?
Тебя не назовешь неудавшейся актрисой: ты - меньше, ты как-то пробовалась в студтеатре, и оказалась ноль, посредственность...
Теперь ты, как бы это сказать, ставишь это мастерство ниже мастерства власти. Ты и выбрала: "Зам", потом, глядишь, и "Сам"...
Что болтаю я, куда меня несет? Дай Б-г тебе долгих дней! Благословение сумасшедшего дорого стоит.
Теперь, однако, не в Театре я, я - здешний ворон, я вечный: странно, но я, оказывается, нужен тут для общения...
Я не плачу... Не плачу. С какой чести мне и плакать, нечеловечески ты красивая?..

Гл. "Людоед".

Напоровшись в очередной раз на вопящую деточку, Жора решил не напрягать себе голову составлением очередной сказки, а просто прочитать крикуну вслух рассказ из книжицы Клима Исаевича.
***Началось все с того, что цирковой борец Нестаев сорвал себе спину. Он, бывало, вояжировал с артелью по России, в фаворитах не был, но боролся вполне прилично: кого нужно "клал", под кого нужно - ложился сам и добросовестно выполнял свою работу.
Он и вообще был основательный, спокойный, крестьянского склада мужик, вполне довольный своей судьбой.
Но... в жизни всегда есть место и "подаркам". Так и получилось.
Во время схватки с известным борцом Маврюгой, Нестаев дал взять себя в захват и после красивого броска противника, аккуратно опустился на "мост". Маврюга должен был упасть на руки и, после этого, "дожимать" Нестаева до "туше", но чертов бугай не рассчитал инерции и плюхнулся всеми своими девятипудовыми телесами на бедного партнера.
Схватка закончилась досрочно, Маврюга принимал аплодисменты, а увечный проигравший ушел с манежа, согнувшись скобой под свист публики.
С тех пор спина Нестаева не переносила никаких резких движений, чутко реагировала на непогоду и награждала хозяина приступами боли. Радикулит получился форменный.
Бедный борец всячески лечился, извел кучу денег на врачей и лекарства, ходил по костоправам - не помогало ничего.
Безвредного Нестаева коллеги любили, его оставили в цирке, он пытался всем помогать, участвовал в парадах, в редких пантомимах, пробовал сменить амплуа - но проклятая спина не допускала никаких нагрузок. Жизни не было.
Вот в это-то время и оглушила гениальная идея антрепренера Коззини, бывшего Козлова.
-"Нестаев, быть тебе людоедом!" - ошарашил он однажды утром нашего героя. - Сборы неважнецкие, будем переезжать, а там нужна приманка. Дадим рекламу, посадим тебя в клетку, рычи, прыгай и собирай публику!"
-"Это можно..." - неспешно протянул Нестаев. - Загримируйте, чтоб не узнали..."
-"Никакого грима! - загорелся Коззини. - Эти штучки с париками, с сапожной ваксой на теле и накладными когтями публика давно раскусила. Ты у меня будешь настоящим дикарем, натуральным!"
И настали для Нестаева времена странные. Его освободили от всех обязанностей и повелели вживаться в образ Людоеда, т.е. не бриться, не стричься, отращивать ногти и загорать целыми днями в одежде из фигового листка.
Несчастный терпеливо выполнял все предписания, обрастал волосами и царапками, учился рычать и жарился, жарился на солнцепеке, спасаясь от перегрева не пивом /т.к. был убежденным трезвенником/, а квасом, поглощая каковой кошмарными порциями.
Три месяца терзаний сделали свое дело - Нестаев преобразился невыразимо: нечесанные и немытые патлы торчали клочьями, искривленные когти выглядели страшенно, а кожа горячего копчения смотрелась вообще жутковато из-за проступавших пятен от солнечных ожогов.
Но, главное, - борец растолстел до безобразия, то ли квас повлиял, то ли безделье, но крепкие мышцы покрылись слоем жира, груди трепыхались по-бабски, по бокам нависли какие-то сальные складки.
Антрепренер Коззини был в восторге. Кассовые сборы на новом месте уже начали падать, и "изюминка" была необходима. Срочно дали анонс в газету и заказали большущие афиши:
"Впервые! Настоящий! Каннибал! Людоед! Абориген! Африканец!"
И уже вечером в центральном проходе цирка публика увидела ужасающую картину - на невысоких подмостках располагалась клетка с дикарем, огороженная веревочным барьером.
Клетка из кованых толстенных прутьев с одной открывающейся стенкой, могла выдержать удар разъяренного носорога, однако кое-где решетка была погнута руками свирепого дикаря.
Рядом с клеткой стоял с кнутом и вилами здоровенный лоб-униформист, защищая достопочтимую публику от одетого в обрывок шкуры людоеда, который выл, рычал, метался по клетке, колотил себя в грудь кулаками и тряс решетку весьма впечатляюще.
Публика была удовлетворена, антрепренер блаженствовал в восторге от своей изворотливости и нахваливал Нестаева, а тот был тоже, в общем, доволен, хотя ему-то приходилось не сладко. Любые выходы из клетки днем были запрещены строжайше. Коззини опасался и вредоносных репортеров и всепроникающих мальчишек, а потому дикарь выпускался в цивилизованный мир только поздней ночью.
Он как-то приспособился лопать ночами привычные щи и супы с кашами, так как в "рабочее время" был вынужден обгладывать кости с почти натуральным "сырым" мясом; подладился спать днем на подстилке и, правда, наотрез отказался справлять в клетке малую нужду, терпел; приноровился не очень обращать внимание на зрителей… Не на всех, однако…
Абориген внезапно обнаружил в себе поднимающийся интерес к женщинам - он крайне сластолюбиво оглядывал молодых и фигуристых дамочек, довольно недвусмысленно подвывая при этом. Надо сказать, женщинам это нравилось чрезвычайно, и частенько некоторые прогуливались перед клеткой, забывая о цирковом представлении.
Но вскоре и созерцание Африканца поднадоело публике, и хитроумный Коззини пустил в ход новую рекламу:
"Ежедневно! До начала представления, на глазах почтеннейшей публики, Людоед съест любого желающего!!!"
Билеты были распроданы дней на десять вперед, за лучшие места возникали скандалы, родители оставляли дома зареванных ребятишек, опасаясь за чувствительные детские души.
Клетка выкатывалась в центр манежа, Коззини громогласно приглашал кандидатов на съедение, Людоед плотоядно осматривал передние ряды и рычал - желающих почему-то не находилось.
Антрепренер опять довольно потирал руки, но... На исходе недели, после призыва к публике, из рядов раздалось - "Я жжелаю! Я!"
Ошалевшие Нестаев и антрепренер уставились на продиравшегося сквозь руки соседей изрядно поддавшего купчика, оравшего: "Прропусти! Сказал желаю - и все. Мое право!"
Молодчик сбросил на ходу пиджак и жилетку, выскочил на манеж и начал снимать сапоги, покрикивая: "Мое слово верное! Пускай жрет! Теперь с косточек моих Антон кредит взыщет!"
Публика взорвалась - аплодисменты, женский визг, возгласы, хохот и крики чуть не завалили шатер.
Людоед с ужасом отворотился от купца и отчаянно смотрел на антрепренера, но тот только резал себя ребром ладони по горлу и показывал кулак.
Униформист-страж, не получая команды, открыл клетку, купчик в одном сапоге ввалился туда, победно поглядывая на зрителей.
Еще надеясь на чудо, Каннибал начал действовать - он легонько ухватил жертву за волосы, сорвал рубашку и стал сдирать брюки. Купец продолжал что-то дурашливо орать, публика затаила дыхание, на помощь никто не приходил и злосчастный Нестаев совсем потерял голову.
Он взвыл, лязгнул зубами и не укусил, а чисто по собачьи, тяпнул придурка за мизинец и безымянный его левой руки.
Торговец осатанел от боли, с оглушающим воплем он вырвался, подскочил, уцепился за верх клетки и брыкался ногами, отчаянно отбиваясь от страшного дикаря. Под адский рев зрителей и истерику зрительниц, опомнившиеся циркачи открыли клетку, оттеснили Людоеда и извлекли пострадавшего на свободу. Купчишка потрясал надгрызанной рукой и явно не желал больше превращаться в косточки.
Заиграл оркестр, выбежали клоуны, увечного коммерсанта увели за кулисы, клетку укатили - представление пошло, поехало. Публика помаленьку успокаивалась, антрепренер был в восторге от находчивости Нестаева - и зря!
Не дожидаясь конца представления, абсолютно не пьющий борец выпросил водки, выпил, разбушевался, потребовал выпустить и буянил безобразно. Его с трудом скрутили и уложили спать, а наутро он отказался от должности наотрез. Не подействовали просьбы, угрозы, обещания - покладистого Нестаева как подменили.
Ну, для публики придумали объяснение, что дикарь взбесился и отправлен обратно в Африку, подлечившийся купчик на время стал знаменитостью, а вот Нестаев кончил плохо - он принялся пить и в считанные недели спился бесповоротно.
(Историйка эта ходила по стране в различных вариантах, но рассказанная Исаичем нравилась Жоре особенно)…

"И мертвого заставит..."

Очень немногим людям в нашей большой стране было известно настоящее место успокоения прославленного Генерального Секретаря.
То есть, официальную версию знали все - захоронен он в Столице, у Стены, все видели трансляцию траурного ритуала, процедуру прощания и погребальный обряд...
А на самом деле, покойный Генсек завещал похоронить его там, где он получал наиболее ценимые им радости жизни, т.е. где исключительно удачливо рыбачил и без промаха охотился, награждаемый завистливыми взглядами приглашенных Глав Правительств, дружественных /и не очень/ стран.
Вот так, во исполнение последней воли, ночью, в обстановке строжайшей секретности, на центральном кладбище провинциального города, состоялись настоящие похороны Тела.
Не было ни речей над гробом, ни воинского салюта, ни одного всхлипа родных и близких, ни прощального оркестра. Сухие, колючие глаза людей в штатском, бессмысленные моргалки двух-трех старичков в мундирах, и отработанные движения запуганных могильщиков, явно не посвященных в суть.
Наутро появилась на кладбище новая могила с капитальной оградой и чистой /без надписей/ надгробной плитой.
-Видать, не успели изготовить табличку, позже установят! - решили прохожие, а потом, как водится, и вообще перестали обращать внимание.
Но не бывает абсолютных тайн, и уж кто-кто, наш-то Гном, конечно, все разнюхал доподлинно, и, конечно, проболтался Малькову.
-Бей твою мать, - ругнулся Жорка, - что ж ты раньше молчал, колода! Кому ж еще спасать Старый Город, как не Ему?..
Случай был уникальный: и Мальков - м.н.с., и Гном - его лицо второе, сошлись на том, что Генсека надо поднимать из мертвых... И это не вызывало никаких сомнения...
Но поступок предполагался один, а мотивация разная: Жора, странно, но ратовал за духовность - он хотел, чтобы Генсек сохранил Белый Город как несомненную ценность культуры - а Гном, странно, голосовал за материальное: Реставрация - такая, чтобы у них в Городе было во-первых, что жрать, во-вторых, что пить, в-третьих, где жить...
Так все смешалось в этих мечтах - материальное, духовное, которых от героев и не ждешь...
"ДУШИ БЕССМЕРТНЫЕ мы делим с вами...
БЕССМЕРТНЫЕ ТЕЛА ищите сами!"

Гл. "Сватовство майора".

Сватать Ланку отправились втроем - Культурист, Агамов, и наш старый знакомец Шершавый, который кроме уже описанной способности "втыкателя", славился еще и тем, что при случае мог уговорить русалку двинуться в пеший турпоход по пустыне...
Его назначили Основным, подогрели, снабдили цветочками, винцом, тортиком - и пошли.
Правда, внезапно заробевшего Серегу, пришлось оставить пока за дверями - пусть доходит до боевой готовности.
Лева еще не успел толком представить хозяйке своего напарника, как тот уже начал свирепствовать.
-Что, "Сижу за решеткой, а щас-бы в охотку?" - заговорил Шершавый сходу, делая попытку приобнять Ланку за плечи. - Ваш товар, наш купец, а в закуску - холодец! Лучше быть таксидермистом, чем экстремистом, а еще лучше машинистом-модернистом. В общем, пора того!
-Да что "того"? - рассмеялась Ланка.
-Того, это Его. Его - это ого-го... А го-го-го - это ух-ты, - путал говорун.
-Да чего же "ух-ты", - притворялась непонимающей женщина...
-Все растолкую, до последней пуговицы, - крутился спец и пил принесенное. - Молодая, красивая, позолоти душу! Все, что есть скажу, все что будет, чем сердце успокоится...
Ланка хохотала, приятно пока было ей это сватовство.
Влез Агамов: - Ребятенки, детеныши - они сами не заводятся, их ребетенков делают, когда очень хочут.
-Хорошо! Зовите его! - сказала слепая. Ложкин вошел красный, как знамя, стеснялся...
-Что ж, Сергей, - спросила Ланка, - ты меня любишь?
Культурист кивнул головой.
-И жить без меня не можешь? - она не видела, но догадалась.
-Не могу! - выдавил из себя еле-еле Сережа.
-И жениться на мне хочешь? - он опять кивнул.
-А если я соглашусь? - с жуткой иронией спросила Ланка, - что делать-то будешь?
Ложкин запыхтел, стал топтаться на месте, вопрос застал его врасплох - только сейчас до него дошло, что он, в общем, собрался войти в образ, причем не фигурально, а кое-чем уж чересчур натуральным.
Серега взревел, как пароход в тумане, и вывалился из дома прочь.
-Держи фрайера! - сорвался с места и чесанул за Женихом обиженный сват.
-Он его один не возьмет! - сказал Лева, резко поднялся с места и тоже вышел… Ланка, если бы умела, заплакала, но она уже очень давно не плакала. Пришлось засмеяться...

Гл. "Радикал"

"Ты, что - снежинка, от взгляда таять? Потерпишь, скотяра, подумаешь, посмотрели на него не так! - внушал Гном крепкому парню с повязкой на рукаве. - Ты считаешь, ты официальный, народный дружинник? Нет, ты дикий... собиратель пустых бутылок".
Внушение действовало плохо, т.к. парняга крепко держал Малькова за шиворот и уверенно вел его к ближайшему отделению.
-На тебя и бабочки смотрят как-то злобно, а божьи коровки и вообще свирепо! - продолжал конвоированный, не желая успокаиваться.
Дело в том, что Гном видел, как страж порядка только что "разобрался" с тихим умалишенным Рафаэлем, который, спрятавшись в центре цветочной клумбы, занимался рукоблудием, наблюдая за проходившими женщинами. Бдительный дружинник отделал его как надо и вписал в журнал происшествий так прямо: "онанировал на клумбе"... Увековечил.
Наш главный Герой вмешался, пытался заступиться и доставлялся в дежурную часть вместо грешника, только получив слегка по шее. /Еще хорошо, что оказался это Мальков-Гном, будь Жорка - избит был бы основательно/.
-За что лупил больного Рафика? За то, что сильнее! Причина... для "вселенской справедливости"? Да?
Человек, вызвавший праведный гнев Малькова, был известный в городе "Радикал".
Про него знали, что он вершил суд в момент злодеяния: хулигану, поставившему синяк - ставил такой же точно, укравшему старался повредить руку, насильника мог сам трахнуть, спекулянту отбивал почки, а браконьеру - пардон, яички, чтоб не плодил себе подобных, и т.д.
Мысль о том, что к преступникам надо применять радикальные меры, возникала у дружинника еще в годы его учения в институте.
В городских вузах тогда обучалось довольно много студентов из развивающихся стран Африки и Латинской Америки. Эти выходцы из очень небедных семейств расходовали свои умственные и финансовые возможности не на приобретение знаний по специальности, а специально на развлечения. Причем развлекаться они любили дорого, обильно, шумно, с привлечением девочек, всячески нарушая требуемые в те времена моральные нормы.
Пользовались иностранные студенты чем-то вроде "дипломатической неприкосновенности", а потому, когда, например, доведенная до истерики официантка грозилась вызвать милицию или сообщить в деканат - нарушители только довольно ржали и бесчинствовали еще пуще.
Официальные Органы связываться с консульствами - посольствами, а хуже того - с Москвой не хотели категорически.
Но когда иноземные студиозусы распоясались окончательно, где-то в недрах власти родился метод борьбы: В институтах были созданы студенческие патрули по поддержанию общественного порядка, куда собирали парней не так с крепкими идеологиями, как с крепкими мышцами.
Патрули эти прохаживались по улицам и посещали злачные места, где очень корректно выводили сильнозагорелых иностранцев из ярко освещенного зала в более темное место - и там внушали, т.е. били "сильно и аккуратно", как говорил позже киногерой А.Папанова.Такой воспитательный прием действовал безупречно, представители капстран усваивали соцпорядок ускоренно. Да...
Так вот с тех пор и началось. Давно уже закончил Радикал свою учебу, работал положенное время днем в скучной инженерной должности, а всеми вечерами продолжал непрерывную борьбу с нарушителями.
Вот и сегодня, благополучно сдав Малькова с рук на руки, он, с сознанием полезно проведенного времени, возвращался домой…
 /КОНЕЦ 1-Й ЧАСТИ/