Никогда не бейте детей

 ****************************


Никогда не бейте детей. Неважно, сколько им лет – семь или пятнадцать. Неважно, вы их рожали или нет. Бейте посуду, топайте ногами, хватайтесь за сердце и суйте скорее валидол под язык. Только не бейте своих детей…
Каким бы ужасным, на ваш взгляд, ни был поступок вашего чада, за который так и хочется всыпать по первое число – вовремя отведите свою руку. Куртка, испачканная краской, дневник, распухший от двоек и сигналов SOS всего учительского состава, «беломорина», найденная в томике Есенина. Катание вокруг дома на только что угнанной соседской «копейке». Тайное поступление в высшее учебное заведение по блиц - подготовке клоунов. Поцелуй, счастливые дочкины глаза и беременность, выжигающая глаза знакомым и соседям, которую уже невозможно скрыть. Это не шаги вашего ребенка к пропасти. Это не стремление к вседозволенности. Это его маленькая жизнь, пусть бестолковая, слепая, как новорожденный котенок, ранимая, упрямая и шальная. С истериками, уходом из дома, хлопаньем дверями и 16-летнем мужем вашей такой же 16-летней дочери. Пусть так. Но это его жизнь, ВАШЕГО ребенка, и сломать ее так просто, что даже страшно становится. В одно мгновенье. Одной оплеухой. Одним сорвавшимся обидным словом. Одним тяжелым отцовским тумаком. Послушайте меня и поверьте мне. Отведите свою руку, я очень прошу вас. Потому что от подзатыльника до ненависти, перемешанной с растерянностью и надеждой – один взмах.
Я до сих пор не могу понять, зачем она это делала. Моя мамочка, самая чудесная мама в мире. Я все равно любила ее. Сквозь слезы, кровавые шрамы и потерю моего беззащитного детского сознания. Она запрещала мне плакать, чтобы, не дай Бог, не услышали соседи за стенкой. И я научилась плакать без слез. Потом она рыдала в голос, умоляла простить и клялась, что больше этого не повторится. Я ее прощала. Я верила ей еще очень долго. Целых десять лет. До того момента, когда, лежа в теплой ванне с красной водой, я наконец поняла, что все это страшное десятилетие она на самом деле мне врала.
У нас была такая счастливая семья. На старых потрескавшихся фотографиях это особенно заметно. Мой папа, красавец подводник, в парадной форме и мама, смеющаяся в объектив. И я, чудо-ребенок, прелестная кроха с глазами, как спелые вишни, папино солнышко. Они не могли на меня надышаться. Они так долго меня ждали. И любили так сильно, как любят только приемных детей.
Папа на десять месяцев уходил в море, и мы оставались одни. Она любила меня, играла со мной, наряжала, как куклу. Только потом я поняла, что даже любимой кукле могут оторвать ногу, когда играют с ней в больничку. Я помню, как она учила меня делать первые шаги, качала на руках и пела колыбельную. Удивительно, но я действительно это помню. Мама гордилась мной до неприличия. И было чем. В три года я знала алфавит, в три и восемь читала и знала наизусть сказки и прибаутки. Когда мне было четыре, я сочинила свое первое четверостишие. И еще я, как две капли воды, похожа на нее. Я не знаю, что произошло. Почему она изменилась, и ей вдруг стало так невыносимо тошно от невозможности иметь своего собственного, рожденного ею, кровного ребенка, что она в одночасье возненавидела меня ненавистью, на которую способны только безумно любящие люди. И в ее сердце с этого момента поселился монстр, растоптавший мою жизнь. За месяц до каждого папиного возвращения она прекращала меня бить, чтобы зажили рубцы. А многочисленные шрамы списывались на мою неугомонную подвижность. Это было такое счастье, когда папочка возвращался. Когда он был с нами, мне казалось, что мама снова полюбит меня, так она менялась. На два месяца мы становились настоящей семьей, гуляли, ели мороженое в « Сладкоежке», и я не выпускала из рук очередную заграничную игрушку, немецкого пупса, младенца с большими карими глазами. Темными, как вишни. Но отец снова уходил в море, и все начиналось сначала. Она не просто била меня, моя мама забивала меня до смерти. Скакалкой, шнуром от утюга, солдатским ремнем. За развязавшийся бантик, за помятый уголок тетрадки. Увидев четверку в моем дневнике, она приходила в такую жуткую ярость, что выгоняла меня, первоклашку, избитую и униженную, голышом в общий коридор, и я молила Бога, чтобы кто-нибудь из соседей не шел в это время с работы. Конечно, они видели меня в этом коридоре. Смотрели в дверные глазки. И никто ни разу даже не попытался вмешаться. Зато благодаря этому нехитрому наказанию, я училась только на одни пятерки и в итоге окончила школу с золотой медалью. Спасибо тебе за это, мамочка.
Мне было десять лет, когда у меня появилась сестренка. Не знаю, каким чудом, но Бог услышал мамины молитвы и подарил ей собственного ребенка. Я так хотела сестренку, ждала ее, гладила маму по животу и слушала, как внутри огромного, тугого, как барабан, живота, бьется пяткой прямо мне в ухо родной человечек, который, я точно знала, будет очень меня любить. Когда она родилась, я чуть не умерла от счастья. Я стирала пеленки, вставала каждое утро в четыре часа и неслась на единственную в городке детскую кухню за молоком для моей обожаемой крошки, потому что своего у мамы не было. Все было так чудесно, как в сказке. Все было так, как и должно было быть у очень счастливых людей. И я, наивная, думала, что монстр ушел, оставил нашу маму в покое. Но монстры не уходят. Никогда не уходят. Они просто засыпают, и рано или поздно все равно придет время, когда монстр проснется. Во всем было виновато молоко, чертово прокисшее молоко с детской кухни. Ну откуда я знала, что оно несвежее, господи, мне было всего десять лет, что я вообще могла понимать в молоке?! Мама успокоила ревущую сестренку, уложила ее спать, прикрыла дверь в детскую. Повернулась ко мне и приложила палец к губам – что бы ни случилось, нельзя шуметь, иначе маленькая проснется. Это было правилом номер один. Никакого шума. Она сломала мне нос, а я боялась кричать, хотя терпеть не было больше сил, не было ничего, только обжигающе-невыносимая адская боль вокруг меня. Если бы я закричала, то Пузик в своей кроватке точно проснулась, а я хотела, чтобы она сладко спала, девочка, кровинушка, сестренка родная моя.
Я не знала, за что мне это все. Знала только, что во что бы то ни стало надо выжить. Теперь я делаю это очень профессионально.
Удивительное дело, но я не сошла с ума. Не сошла с ума, когда в 13 лет меня изнасиловали двое подонков в пионерском лагере. Не сошла с ума, когда мои родители прилетели за мной в лагерь, и первая мамина пощечина пришлась мне как нельзя кстати. Я не сошла с ума даже тогда, когда мама, сидя со мной у кабинета гинеколога, буднично сообщила мне, брезгливо морщась, что Я НЕ ИХ РЕБЕНОК, И У НЕЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ОДНА ДОЧЬ. Моя сестренка. А грязная потаскуха, опозорившая их семью, ставшая женщиной, когда другие еще в куклы играют, ей не нужна. Грязная потаскуха – это я. И я ей не нужна. Я еще никогда не слышала таких слов. Я читала Толстого и Лермонтова, не могла жить без Цветаевой и Ахматовой, обожала Чехова. Я была лучшей ученицей школы, выигрывала областные олимпиады. Я занималась бальными танцами и знала английский так, что все просто руками разводили. Но все равно я была ребенком и никогда не слышала таких Взрослых. Страшных. Уродливых слов. Я их поняла. И еще я поняла одну вещь, самую важную вещь в моей жизни – жалеть не значит простить. А простить не значит забыть. Я жалею ее до сих пор, мою мамочку, наверное, она не ведала, что творила. И я никогда не позволяю себе думать о том, что если бы она вдруг умерла, просто взяла и умерла, в это мгновенье я стала бы самой счастливой девочкой на свете.
После этого я прожила с ней еще пять лет. Я травилась таблетками, резала вены в ванной и умоляла врачей в следующий раз меня не спасать. Я знаю, что такое клиническая смерть. Я видела маму сверху, паря под потолком реанимационного бокса, она сидела возле моей кровати и плакала. Я так удивилась, что не сразу обнаружила – как раз таки меня на той кровати не было. Папа стал пить. Много и страшно. И однажды, едва протрезвевший и такой беспомощный в своем горе, мой отец сказал маме, выплюнул прямо ей в лицо, что она – дрянь. И что он все понял. А потом забрал Пуза и ушел жить к своей сестре. В перерывах между суицидами я лежала в отделении неврозов, это так деликатно психбольница называется. Папа приезжал каждые выходные, привозил сестренку, которая в свои шесть лет наотрез отказывалась разговаривать, и пакет с клубникой. Где он брал клубнику на нашем севере, я не знаю. Свежую вкусную клубнику. Он кормил меня, очумевшую от фенозепама и горячих уколов, этой клубникой, и говорил, что все будет хорошо. Теперь все будет хорошо. И плакал, он плакал и прятал от меня глаза. А шестилетняя Пузька, моя кровиночка, тыкала пальчиком в прибитую к столу тарелку, смотрела глазищами своими зелеными и молча просила меня не улетать больше на небо. Никогда. Мне на тот момент было шестнадцать. В шестнадцать лет я решила, что снова буду жить. Не ради себя, а ради нее. И я пообещала своей сестренке, что больше не улечу. Я до сих пор выполняю это обещание.
 Только через два долгих года, начихав на безнадежные прогнозы логопедов и прочих специалистов, моя немая Пузька произнесла вслух первую свою фразу. Всю целиком. И повторила ее снова. Она сказала мне: « Я тебя люблю, сестричка».
Сейчас мне 30 лет, и все давно в прошлом. Я научилась с этим жить, потому что когда-то очень давно женщина, которую я называю мамой, научила меня выживать. И я выжила, даже вопреки самой себе. И благодаря своей маме я точно знаю, что мой пока еще не родившийся ребенок, маленький человечек, будет расти в счастливом конопатом детстве, держась за руку, которая никогда-никогда его не предаст.

Не бейте своих детей. Ведь каждый взмах руки обязательно закончится трагедией. Не бейте детей, чтобы потом всю жизнь вам не пришлось мучиться от стыда и горечи потери. Не заставляйте детей плакать, потому что хрусталики детских слез превратят ваше сердце в ледяной осколок огромного айсберга, имя которому - безразличие. Пусть слезы будут только от радости и счастья. Пусть ужас будет только от полета на американских горках. Пусть боль будет только от досады на самих себя, взрослых людей, не захотевших увидеть Личность в своем собственном ребенке. Не опоздайте дарить любовь своим детям – поверьте мне, это совсем просто – дарить любовь.