Рыбка

Проваливаясь в омут, он неожиданно нашел тему для своего творчества. Эта тема была связана с женщиной, которая, едва ею став, в его объятиях, тут же улыбнулась и сказала ему первое слово:
– Я рыбка.
Есть женщины, на которых не женятся. Рудольф так и подумал в ответ на эту полуулыбку невинного ребенка и полуоскал порочной женщины, и каждый раз думал об этом, встречаясь с Офелией. У нее даже имя было рыбьим. А потом он понял, что, вероятно, так же нелепо звучат в его словах такие фразы, как «Я художник» или «Я гениален, только...». Эта рыбка со своей жизнью вытворяла то, что и он – со своей.
Ему было двадцать шесть лет, но он считал себя конченным человеком. Выставка, ради которой он влез в большие долги, по всей видимости, провалилась, ибо прошла совершенно незамеченной, а в среде коллег поползли нехорошие слухи о плагиате. Мир художников он презирал за то, чем и сам занимался: за пьянство, за фатальное невезенье, за внутреннее самообожание, за корпоративное презрение всего остального человечества.
Но правда была не менее горькой, чем иллюзии и самообольщении. Прославиться в этом городе, в этой маленькой стране, где половина граждан считает себя поэтами, а другая половина – художниками, на фоне дикого развития малого, среднего и особенно крупного бизнеса, невозможно. Надо переезжать. Но вот как и куда?
Офелия обладала мягким белым телом, напоминающим хлеб, покрытый пудрой, бедрами, склонными к полноте, сладострастными губами, созданными для поцелуев, и особыми морганиями полузакрытых век в момент слияния с Рудольфом. Училась в театральном училище. Опьянев от шампанского и поцелуев, отдалась ему в первый же вечер, в чьей-то чужой гримерке. Но не из-за этого он считал, что на таких не женятся.
Как уехать? И куда? В этих вопросах он жил последнее время, после провала выставки. Ведь вот какое понятие относительное – друзья. Его первый круг, друзья еще со школьных времен стали на ноги. Все блестящие и удачливые, работают в министерствах и смежных предприятиях, собственное дело имеют, кто-то уже в политику прошел, депутатом скоро станет и просит его, Рудольфа, быть доверенным лицом. Но с такими друзьями о главном-то не поговоришь. О женщинах, о славе и о том, что чувствует художник, когда им овладевает вдохновение и он видит образ. Эти преуспевшие господа его художество не понимают, и не поймут до тех пор, пока он не прославится и сравняется с ними.
Другой круг, неблагоприятный, грязный, но тесный и задушевный. Друг-актер, тертый дон-жуан, который, кстати и познакомил с Офелией, друг-музыкант, рок-музыкант, пишет музыку и играет неплохо. Друг-поэт. О, от этого беспринципного циника надо держаться подальше, но все равно, как говорится, семья не без урода, а он в таком уродливом сборище и есть самый настоящий урод. Но что взять с такой компании? Голодранцы как один, все – больные собственным величием, цинической философией, замешанной на цитатах китайских мудрецов. Охотники за женщинами, причем джинсы, которые они носят, выглядят как шкура убитого ими мамонта. И конечно же – ощущаемое всеми, по по-разному передаваемое презрение к счастью, семье, своим родичам, живущим «нормально».
Но и эти безобразники успокоить не могут. В театр и так бесплатно ходит, по контрамаркам, и тамошних артисток и поклонниц имеет, и друг-поэт пишет стихи в прозе на темы его картин, говорит, что питается его красками. Это тоже утешение, но для самолюбия. И музыкант, Григор, возьмет с собой в турне по Кавказу, развеяться. Сам-то вкладывает свои деньги, а весь гонорар пропивают или технику покупают.
А вот Офелия... Она умела лишь удивляться своими глазками и говорить:
– Я рыбка.
– Какая рыбка?
– По гороскопу.
– Так то же – рыбы, во множественном числе.
А она, удивившись картинно, морщилась, как ребенок, и говорила:
– Ну, все равно, а я – рыбка.
Это, казалось, было единственным изъяном в ней. Манерность, фальшь, скрежет зубовный, скрипение, игра театральная. В остальном – она неплохой человек. И еще он не мог понять, чем она думает, когда одевается. Она единственная во всем городе носила эту ужасную широкополую шляпу с красным бутоном бумажного цветка. Видимо, из реквизита взяла. Да и в остальном не знала меры. Одевала легкое платье и спортивные кроссовки. Протертые дешевые джинсы и декольте. Смесь Востока и дешевизны на фоне безвкусицы. Но это чудачество объяснимо – она хотела понравиться ему, она хотела влезть в мир его картин, такой же беспорядочный и странный, как и она.
Да и конечно, ни о каком замужестве с ней он не думал. Встречались и безобразничали по настроению и по вдохновению. Она, как выяснилось, не совсем разбиралась в его живописи, но он любил ее рисовать. Получалось очень хорошо. Она пропадала часто на неделю, другую, а он не спрашивал ее ни о чем, хотя и ревновал. Все это носило необязательный характер, скользило по поверхности, каждый раз срывалось и улетучивалось, потом вновь собиралось, густело, обнажалось и запечатлевалось на холсте или в альбоме. И слышал только:
– Я рыбка.
Но почему-то так подумалось. О женитьбе. Значит, он уже позрослел, или наступила пора взрослеть, а значит, и молодость уходит. И надо выбрать, за какой круг хвататься.
Летом они начали жить вместе, в мастерской его друга, уехавшего в Америку. Мастерская свалилась как чудо, неожиданно, и была она шатка как и их отношения на тот период. Она привезла с собой только домашний скандал – там отпускать ее не хотели и прочили дорогу порядочной девицы – и еще пару джинсов. Остальное она брала из тряпья в Театральном училище. Пока жизнь была чудом, помноженным на счастье. И все должно закончится, когда наступят холода и закончатся «презренные» деньги.
Она будет последним эпизодом его молодости. Так он решил. Расстаться им ничего не будет стоить. Как ничего не стоило встретиться. Лишь только в щели оконных рам подует холодный ветер и на балконе, с которого открывался удивительный вид на Арарат, задышит осень, или крыша начнет протекать, или у него не найдется вина и даже бутылки пива, или настроение исчезнет ее рисовать обнаженную – произойдет малейшая малость, и они распадутся окончательно. А подходило первое испытание – гонорар от проданной картины, из «Огненного» цикла, и надо снова было думать о хлебе насущном. Опять звонил ему друг, напоминал о предвыборной кампании, о сроках.
– Да не верю я в политику. И в твои обещания.
– Друг мой, политика – эта игра, которая на деле является борьбой за власть. Здесь законы бизнеса. А власть – это деньги, положение и еще раз деньги. Если я стану депутатом, у тебя появятся деньги поездить. Ведь ты хочешь в Европу?
– Да не знаю, что я хочу. Не обижайся, я еще подумаю.
– Я рыбка, – звучало с дивана как предсмертная песня.
Он привык к этой рыбке. Она тоже была немного больна и называла любовью все то, что происходило в мастерской. Она плохо играла роль медсестры и не могла его вытаскивать из омута, сама в него погружалась. Хозяйкой она тоже была никакой. Она в самом деле была выплеснувшаяся рыбка из аквариума, случайно попала в кресло и укрыла свой хвост пледом.
Внезапно неизбежность расставания была отложена еще на две-три недели. Его картину «Девушка в аквариуме», изображавшую Офелию, увитую лилиями, сквозь зеленоватую муть аквариума с плавающими вокруг рыбками, внезапно купили на вернисаже за приличную цену. Вот такими удачами художник живет, они значат многое, больше, чем стабильная зарплата или выгодный конткракт на оформление декорации в театре, или заказы на портреты (потому что неизвестно, какие типы ты можешь встретить).
Оказывается, и рыбка может приносить доход. Она только захлопала своими ресницами и сказала глазами:
– Я рыбка.
Осень. Писалось хорошо. Он работал над циклом, вдохновленным Офелией. «Рыбы и аквариумы». Что люди помнят о воде? Кроме того, что она течет из крана или продается в пластиковых бутылках. Вода – есть жизнь. Но много воды – это уже потоп. Омут. В таком омуте он пребывал сейчас. Иначе все это называется кризис. Вода, то есть мутная жидкость сновидения затопила все вокруг: предметы, людей, жизнь. Он был не на самом дне, так как в его омут попадал луч света. Но долго просидеть в такой зеленой бутылке человек тоже не может.
Он писал картину «Райские рыбы». Это было дополнением к библейской истории, выраженным в интересной декорации подводного мира – в небольшой речке, которая омывала райскую территорию. Рыбы, влюбленные в Адама, каждый раз пытавшиеся соприкоснуться с ним, когда он купался, стали свидетелями постепенного отхода человека от царства природы. Вот у него появлиась подруга – и как заревновали рыбы, потом они наблюдали семейную жизнь первых людей, – и таким образом потеряли надежду на воссоединение с человеческой душой. Адам, дававший имена тварям райским, назвал рыбок безгласными и декоративными. Это было решением судьбы. В этой лужице, где подстерегал страх за каждым углом и за каждым стебельком водоросли таился ужас, где рыскали хищники, декоративные существа были обречены на гибель. Затем – так же было подсмотрено, – как гад, их сожитель по водоему, был послан на дерево и искусил Еву. А потом, после падения Адама, эта семейка отправлялась на тот берег и навсегда покидала райские кущи с райской водой и райскими рыбками. А райские рыбы, образец святости и чистоты подводной, стали мыкать свое существование в вечности, прозябать в раю и с горя сожительствовать с гадами морскими.
– Я рыбка.
Но Господь, смилостивившись над рыбками, отправил их в трехлитровой банке на грешную землю, в полное расположение падшего человека, в качестве напоминания об утраченной мудрости, девственности и красоты.
И опять, когда вновь был начат обратный отсчет времени – до момента их расставания, – удача улыбнулась ему. Его картины были замечены в Берлине, проданы за бешеные деньги, и поступило предложение выставить весной весь «русалочий» – так они назвали и поняли – цикл во Франкфурте-на-Одере.
– Я рыбка. – Все чаще напоминала о себе Офелия, и Рудольф с удивлением посмотрел на нее. Выйдя из его картин, она оказалась другим человеком.
В парке сидели уличные музыканты, ели хлеб и выпивали из чекушки. Грелись, декабрь. Собственно, музыкантом был он, с гитарой, на которой бренчал и тонким голосм пел песни Высоцкого. А она – его подругой. С лиловыми замерзшими носами и распухшими пальцами. Рудольфа прожгло сравнение. Точно такими, выпавшими из цивилизации, жизни, широкой дороги, нищими и замерзшими, были и они, Рудольф и Офелия. Их имена, их сочетание было самой настоящей насмешкой над тем, чем они были. Нищий художник и будущая актриса без этого самого будущего. Они тоже грелись водкой, тоже ходили в клетчатом пальтом, оба, и также дорожили шерстяными носками, с дырочкой времени. И оба были такие же немытые, хотя и погруженные в жидкое чувство, связывавшее их. Но ветер, декабрь и мерзость бесснежной зимы вдувало новое, еще неизведанное ощущение жизни. Нужно было уметь согреться. Но ему казалось, что зиму эту они не переживут.
Неужели можно построить семью с таким человеком? И кто должен строить? Он, Рудольф? Повезти в Германию свою музу – это значило сделать стратегическую ошибку. Но все-таки на зиму он снял более подходящее для жизни жилье, с газом и удобствами, куда и перевез свою рыбку.
Она расклеилась от морозов. Ей требовалось тепло. Температура до сорока градусов. Иначе она превращалась в сопливое чудовище. И на что она надеялась? На душевную привязанность своего друга-художника, которому, наконец-то, улыбнулась удача. И стала готовиться к поездке в Германию.
– У нас разная крейсерская скорость, количество лошадиных сил – разное, и все, даже представления о быте не совпадают. Пойми, милая, я огонь, а ты вода. Эти стихии, как пишут твои гороскопы, враждебны. У рыб течет холодная кровь. Они даже любовницами, подругами и сожительницами не могут быть. Рудольф и Офелия. Ха! Как тебе нравится такое сочетание? Ужасно. У тебя даже яичницы пожарить нет женского соображения, рыбка.
– А разве быт для тебя, художника, имеет такое значение? Я ведь в жены тебе не набиваюсь?
И действительно, чего он так разгорячился. Никакого намека на супружеский хомут, на семейные обязательства у нее не было. Но ведь ясно как божий день, что она все более затягивает его в омут, к себе.
Друг-поэт рассказал о том, как у него дома испортился нагреватель в аквариуме, он отдал мастеру, тот починил, пока поэт подогревал воду в чайнике и подливал рыбкам, чтобы они не замерзли. В комнате было чуть более десяти. Но аквариумный нагреватель превратился в самый настоящий кипятильник и сварил заживо всех оранжевых рыбок за какие-то пятнадцадцать минут. Не успели опомниться, никого не спасли. Заживо были сварены рыбки или нет, но Рудольф уносил с собой образ оранжевых рыб, сваренных мгновенно в горячей воде. Дома он принялся за новую и последнюю картину этого цикла – «Обед». Метафора жизни о причастии к смерти, – как живое превращается в обед, и разноцветные рыбки становятся вареным картофелем или морковью, как краснеют души в пару, раскаляются чувства на кухне, распаляются мысли над плитой. Отсюда и споры возникают, и войны. В конце концов смерть – это тоже обед, но для Пустоты. Офелия отказывалась понимать эту идею. Ей стало страшно, жарко, будто она наконец узнала свою судьбу и увидела смысл своих слов «Я рыбка», своего имени.
Возникло много острых углов – невозможность получения визы для него, его походы по барам в одиночку, семейные обязанности, которые, несмотря на отсутствие семьи, упрямо выпирали, толкались и, сложенные у кучу, все равно напоминали о себе. Это было ужаснее всего.
Рыбка испугалась этого осушения и приняла решение уйти.
На таких не женятся, подумал Рудольф, проводив ее. Такие могут быть образом, вдохновением, порочным ангелом, бестелесным существом, эфиром, но женами быть не могут. А если и могут, то мужья рядом с ними должны быть не такими, как Рудольф.
А Рудольф оформлял визу, весь охваченный движением к новой жизни, увлекаемый новыми потоками и новыми образами. Он уехал в Германию, где и остался жить, стал известным мастером и живет поныне.