Вербальный грим

 Эпиграф

 «О, все это становится Содомом
Слов алчущих! Откуда их права?»
  Иосиф Бродский «Горбунов и Горчаков»


Вечер заявился без стука. Я села на постели и потянулась. Сейчас – молчать, насытиться молчанием вдоволь, ибо этим вечером я буду пленять мужчин; молчать, молчать сквозь слова. Сегодня я в ударе, я прекрасна – я знаю, уверена в этом – вещи в какой-то чужой маленькой комнате кажутся раздавленными – и еще бы – созерцать меня без трепета сегодня они не могут. Я буду там – порхать, очаровывать, завораживать, сводить с ума… Я подведу глаза погуще, накрашу губы поярче; надо же, у нее такой растерянный вид – кажется, она боится – или завидует кому-то. Мне! – я сразу догадалась об этом, как же – мне – и не завидовать! Наверное, никогда прежде я не была такой обольстительной, как сейчас. Теперь надо найти в зеркале свое лицо и сделать его чужим, максимально непохожим на себя. Почему-то меня там нет, и она глядит уже обиженно. Она молчит, я тоже. Мы начинаем краситься; наши движения до странности синхронны, и ее лицо постепенно меняется под незримыми штрихами – на меня смотрит еще чье-то лицо. Все. Одеваюсь и еду туда. Время молчать скоро уйдет.
Я не люблю, когда мужчины не обращают на меня внимания, или – что хуже – дарят его кому-то еще – но ведь она – не я, как они все смеют даже смотреть на нее?! Как ни странно, я сталкиваюсь с этим достаточно часто, и всегда прилагаю немало усилий, чтобы разбить общий взгляд двоих, расплести нить чужих кружев, растащить по разным углам остатки общего целого. Не было случая, чтобы мне не удавалось этого сделать. Теперь я прекрасна, я говорю не умолкая, – еще надо сказать им, что я пишу стихи. Но это не так – их даже она не пишет, и уже давно. Когда-то их писала я, а потом уже мы с ней на пару славно халтурили, но верили ли мы себе? Я знаю, что эти стихи никогда не были хороши. Я скажу ей об этом, когда молчание вылечит меня, уставшую от слов, пожирающих мой разум. Но когда молчание достигнет цели, она и так все узнает – догадается или так же насытится словами. А я – я уже никогда и никому ничего не скажу, потому что слова лгут, и когда мы с трудом собираем их отовсюду, чтобы сказать одно, они нагло смеются нам в лицо и говорят то, что им вздумается, – о, я поняла теперь, как они хитры… Меня всегда удручала ложь слов, но я говорю – всем, для всех, обо всем – и им ясно, что такую, как я, нельзя упустить – она ускользает – нет – ее надо схватить, ее надо завоевать, сделать своей – и как же меня забавляет, когда они пишут эти мысли на своих блестящих лбах – под мою диктовку, естественно!
Меня покидает целительное безмолвие – но оно, наверное, не меньше слов лжет. Оно лжет, но менее умело – его беспомощный обман может нарушить любой мой жест – молчание прячет меня; почему-то никто другой, несмотря на зыбкость обмана, не может найти меня за ним; слова же хитры, изворотливы, они скрывают все так умело, как никто не смог бы, и все же меня когда-то без труда обнаруживали за этим забором из мелкоячеистой сетки. И все равно этот спорт – Citius! Altius! Fortius! – необходим мне: спрятаться – или пожить как все – и показать им, что я такая же, как они – и никто не спросит, какая же я на самом деле – и не надо будет скрывать, что мне непонятны мотивы их поступков, и смолчу о том, что теперь еще меньше, чем когда-либо, сознаю мотивы своих собственных поступков. Сегодня я буду загадкой, и вон те двое захотят меня разгадать по дороге домой, – но меня перехватывает сидящий у двери – значит, проводит.
Я не смогу ощутить тишину кожей, молчать – все потеряется в разговоре, а как хотелось вбирать прикосновения – те неощутимые, которых – из-за невесомости их – хочется сильнее всех остальных – материальную ласку молчания. Может быть, ласка разговора и будет нежна, нежнее, чем может быть, – но этих прикосновений не захочется мне, когда я вспомню о них.
Мы идем и говорим, говорим – слышим ли? Слова жаждут вертеть нами соответственно своим желаниям, диктовать свою волю, вбирать нас в себя – и не будет нас, будут слова, наши слова – а мы уже им не хозяева; и нам не будет мучительно, мы будем счастливы, очень счастливы; мы выразим словами все, но не найдем в этом ничего.
Лжет слово, лжет безмолвие – солгу и я – сейчас придется стерпеть обязательный поцелуй в парадном, обещание вечной любви, выражаемое обычно простеньким «я вам позвоню», а вернее всего – ничем не подтвержденное обещание позвонить – иначе – зачем это вымучивание цифр, которые необходимо набирать, тыкая пальцем в серые кнопки или отверстия диска. И ни при чем любовь, ни вечная, ни сиюминутная – нет ее, никакой – это поняли уже и я, и она – теперь мы боимся одиночества, боимся говорить, боимся молча смотреть друг другу в глаза, потому что ничего в них не увидим. Мы боимся быть. И мужчина, целующий меня в парадном, каждый раз будет новым – мы боимся знакомых лиц; даже мое лицо каждый день, с каждым мужчиной другое.
Я уже привыкла, что мне не может принадлежать не только мое лицо, мне чужды даже мои слова, мысли и желания – и еще никто не высказал своего желания, не появился на людях со своим лицом; и я могу только предполагать, как завтра будет выглядеть целующий меня сегодня мужчина.
Я смою чужое лицо, – но прежде, чем уничтожить его – его, которое больше никто никогда нигде не увидит, поднимаю глаза на нее – меня осуждают ее глаза за чужим лицом, дрожащие в них слезы. Я подставляю лицо под бьющую из-под крана струю ледяной воды, зажмуриваю ее глаза – и через несколько секунд, лихорадочно втягивая в себя воздух, отскакиваю на середину ванной, мокрая, со стекающей с подбородка тушью и размазанной по всему лицу помадой. Мне почему-то кажется красивой стоящая передо мною незнакомка…