Святой Антоний

Это было в один из тех невыносимо - растянутых вечеров, когда лампа светила особенно тускло и болезненно, воздух сгущался и медленно, вяло умирал, заполняя всё пространство комнаты затхлым безумием своего предсмертного вздоха. За окном темнело состарившееся небо, готовое безмолвно провалиться в зияющую бездну ночи, откуда-то издалека слышался шум, неустанно производимый людьми и машинами. Неживой свет сочился из лампы, как сок из переспелого плода и размеренно капал на склонённую голову Писателя, сидевшего на кровати в крайне неестественной и несуразной позе. Писатель пребывал в тягостном полусне. Всё окружающее вызывало в нём ставшее уже привычным отвращение к собственной жизни и к жизни вообще, как таковой. Скользкая, липкая, тягучая Лень неумолимо душила Писателя мягкими, но чудовищно сильными щупальцами, ломая в нём последние остатки воли, стальные челюсти Скуки сдавливали его усталый мозг почти до боли, Тоска заботливо укрыла его своим тяжёлым, пыльным одеялом и Печаль отражалась в его бледном лице мёртвой маской покорного отчаянья. Писатель попытался размышлять над вечными вопросами человеческого бытия, но от этого ему стало ещё тоскливей. Все мысли, в конечном итоге, сводились к его собственной судьбе, которая представлялась Писателю уродливым вымыслом сумасшедшего, диковинным порождением бредовых кошмаров, посещавших его ещё в раннем детстве. Не без гордости, Писатель подумал, что вся его жизнь - некая сюрреалистическая фантасмагория, достойная кисти Дали или Босха. Впрочем, он сразу же вспомнил, как часто Ущербность надевает маску Избранности, и минутная гордость показалась ему смешной до неприличия. Да и какая разница может быть между избранностью и ущербностью! Писатель снова почувствовал тяжёлую руку Судьбы на своём плече и, невольно оглянувшись, увидел те гнетущие и жуткие образы, из которых состояло практически всё его прошлое. Перед ним предстали все его мечты и надежды, уязвлявшие подлой недоступностью своей красоты, предстали перед ним и все его страхи, столь многочисленные, столь чудовищные и неописуемые, что не стоит и говорить о них. Писатель оглядел свою комнату диким взглядом, напоминавшим взгляд обезумевшего слепца или конченого пьяницы. Тесная комната представилась ему скорлупой, а сам он - птенцом, у которого недостаёт сил и решимости разбить эту скорлупу и выбраться наружу. Удел такого птенца - умереть, так и не увидев свет, сгнить в собственной скорлупе. Но тут он вспомнил, что уже выходил из этой «скорлупы» и не раз, и что каждый раз он потом сильно сожалел об этом. Между тем, Скука разрослась в нём до гигантских размеров и заполнила его разум, вытеснив всё остальное. Писатель встал с кровати и начал расхаживать по комнате с напряжённым лицом. Вдруг он увидел, что стены расступились и исчезли, а пол под его ногами стал горячим песком. Он растерянно взглянул вверх и, вместо потолка и лампы, увидел над собой небо и солнце. Оглядевшись вокруг, Писатель понял, что находится посреди бескрайней пустыни и ужаснулся от этой мысли. Скуку сразу же сменил Страх, вонзившись ледяным жалом в мозг Писателя. Постояв немного и увидев, что он, по - прежнему, находится посреди пустыни, Писатель решил идти в неопределённом направлении, пока не встретит кого - ни будь, хоть кого. Стоило ему сдвинуться с места, как впереди показался чей - то неясный силуэт, приближавшийся к Писателю с огромной скоростью. Писатель увидел, что ему навстречу несётся уродливый старик верхом на прозрачной одноногой лошади с ослепительно сверкавшими глазами. Каждый раз, когда лошадь касалась песка своим копытом, небо становилось кроваво - красным, а солнце превращалось в луну. Подъехав к Писателю почти вплотную, старик резко остановил лошадь и соскочил с неё наземь. Внешность старика красноречиво говорила о значимости его визита. Всё его лицо было изрезанно буквами древнееврейского алфавита, на высоком лбу, похожем на Скрижали Завета, были начертаны десять заповедей, а из глаз, лишённых зрачков струился мерцающий фиолетовый свет. На руках его зелёным огнём горела арабская вязь (кажется, какие - то цитаты из Корана), а сквозь кожу его просвечивали забытые знаки мёртвых народов. Старик пристально уставился в глаза Писателя, словно хотел прочитать или съесть его мысли. Писатель тоже смотрел в глаза незнакомца, но смог увидеть в них лишь пугающую пустоту, хищно вгрызавшуюся в его испуганный взгляд.
 - Кто ты,… вы... - растерянно спросил Писатель (присутствие десяти заповедей на лбу старика очень сильно его опечалило и слегка озадачило).
 - А ты сам разве не видишь, грешник!!! - злобно крикнул старик, подскочив к Писателю с видом разбушевавшегося уголовника (его лошадь, при этом, оскалилась на Писателя своей громадной и отнюдь не лошадиной пастью, обнажив длинные и острые волчьи клыки). - Сейчас мы поедем к святому праведнику Антонию, человеку Божьему и смиренному отшельнику.
Писатель хотел было объяснить, что не верит в бога и не собирается проводить время в окружении «людей божьих», но старик, видимо, понял причину его замешательства и взглянул на него с такой невыразимой ненавистью, что Писатель решил промолчать. Старик же, между тем, ловко вскочил на лошадь и, прежде чем Писатель успел что - либо понять, схватил его за руку, поднял в воздух словно пёрышко и посадил на лошадь позади себя. В то же мгновение, лошадь сорвалась с места и понеслась вперёд, быстрая и яростная, как северный ветер. Писатель в ужасе зажмурил глаза и скорчился, как мёртвый паук - он боялся упасть наземь и разбиться. Но помимо страха, его преследовало и другое крайне неприятное чувство. Он размышлял над тем, почему не отказался ехать к какому - то Антонию. Вся его жизнь показалась ему бесцельными блужданиями слепого и нищего странника, которому вечно навязываются в поводыри какие - то шуты и кликуши.
 - Имеющий глаза и имущество, ты смеешь сравнивать себя со слепым и нищим? - недовольно пробормотал старик, не оборачиваясь к Писателю.
 - Я имею столь мало и не имею столь много, что в праве сравнивать себя с кем - угодно! - огрызнулся Писатель.
 - Ну - ну, величие собственной ничтожности согревает многих - проворчал старик.
 - Кто ты такой, убогий святоша, блудящий со своей праведностью, чтобы благочестиво глумиться над чужими бедами?! - презрительно ответил Писатель (страх упасть с лошади уже оставил его). - Сколь многие возненавидели вашего бога, да и всех возможных богов, глядя на таких вот паточных уродцев, проповедующих духовную и телесную нищету.
Старик промолчал. Спустя время, они подъехали к старой и заброшенной хижине, неясные и расплывчатые очертания которой напоминали человеческое лицо, искажённое старостью, злобой и горечью бесплодного существования. Неровные окна, отличавшиеся друг от друга и формой, и размерами, пристально всматривались в Писателя тёмным холодом тоскливой задумчивости, призрачными опасениями блуждая по узким и запутанным коридорам его души. Бесформенное отверстие, заменявшее этой хижине дверь казалось Писателю широко раскрытым ртом, перекошенным от болезненно - гневного крика, вечным безмолвием застывшего над мёртвыми песками пустыни.
 - Зачем мы приехали сюда? - невольно спросил Писатель, с тревогой глядя то на старика, то на хижину, то на лошадь, твёрдо стоявшую на своём единственном копыте и задумчиво жевавшую песок.
 - Этого ни тебе, ни мне знать не дано. - отрезал старик.
 - Но кто же тот несчастный, чья изъеденная бедами жизнь так изуродовала лицо этого отвратительного дома!? - спросил Писатель.
 - Нечестивый выродок, да тебе следовало бы молиться на этого великого праведника, а не жалеть его!!! - бешено заорал старик и, грубо спихнув Писателя с лошади, унёсся прочь оставив после себя лишь тучи пыли и бессильное негодование Писателя. Писатель медленно встал на ноги, отряхнул песок с одежды и с грустью подумал, что почти всю жизнь его негодование было бессильным и что, вероятно, семена ненависти, направленной на его обидчиков так и не дадут всходов. От подобных мыслей Писателю стало тягостно и тошно, он уже хотел лечь прямо на песок и уснуть, но неожиданно услышал чей - то слабый голос.
 - Кто ты, человек или нежить? - спросил некто, высовываясь из окна хижины и внимательно рассматривая Писателя.
 - А ты выйди и узнаешь! - с нескрываемой злобой в голосе ответил Писатель и тут же испугался своей храбрости. Из хижины вышел худой человек средних лет. На лбу у него был нарисован крест и две рыбы, смотревшие в разных направлениях, а одет он был в какие то вызывающе грязные и рваные лохмотья, изрисованные опять же крестами и рыбами. Человек быстро подошёл к Писателю, плюнул ему под ноги и пробормотал нечто вроде молитвы «Отче наш». Он сделал всё это так стремительно, что Писатель не успел даже уследить за его губами.
 - Да, ты действительно человек - сказал человек, добродушно глядя Писателю прямо в глаза.
 - О себе я знаю достаточно хорошо, а вот кто ты мне неизвестно, хотя я и догадываюсь - задумчиво произнёс Писатель.
 - Моё имя Антоний - сказал человек.
 - А «человек божий и смиренный отшельник» - усмехнулся Писатель.
 - Всякий человек - Божий.
 - А я нет.
 - Так не может быть.
 - Боюсь, что твои глаза слепила блевотина невежества. Ты, как и многие другие, молишься на собственную слабость, сеешь туман и пожинаешь пыль. Вы крестите огонь водой и потом удивляетесь, что сами обожглись и огонь убили!
 - Ты говоришь не о моей вере и не о моём Боге - сказал Антоний.
 - Твой бог уже давным-давно мёртв, но его гниющий труп, увы, по-прежнему, валяется на алтаре в угоду ханжам, старым бабам и юродивым.
 - Мы с тобой говорим о совсем разном - ты о боге жрецов и черни, а я о Боге.
 - А есть разница? - раздражённо спросил Писатель.
 - Есть, но её словами не объяснить.
 - Значит, вероятней всего, её нет.
 - А ты можешь объяснить словами всё, что знаешь или чувствуешь?
 - Нет, но зато я уверен, что ты не знаешь и не чувствуешь то, о чём говоришь, а если бы и чувствовал то чувство твоё было бы сродни чувствам пьяницы, сумасшедшего или того, кто молится на травы, вызывающие видения и живёт в мире, выжатом из их соков.
 - Мне кажется, что и в тебе когда-то жила Вера, но, к сожалению, вихри бед и обид убили её, прежде чем она успела окрепнуть - задумчиво и печально сказал Антоний.
 - Скорее, они сорвали с неё маску лжи и показали, что под маской пустота.
Антоний вздохнул и промолчал. В наступившей тишине Писатель услышал далёкие, но режущие слух голоса воспоминаний. Они врезались, вкапывались в его душу, словно кроты - в землю, размякшую после сильного и долгого дождя. И этим дождём были слова какого-то чудика с размалёванным лицом, спрятавшегося от всех в пустыне!
 - И всё же, хорошо, что ты здесь - сказал Антоний после долгого молчания. - Я боюсь, что в последнее время бесы начали одолевать меня, присутствие человека… тем более, такого как ты, мне теперь совсем не помешает.
 - А как же твой бог, что же он? - спросил Писатель, слегка улыбнувшись. Антоний ничего не ответил на это и, резко отвернувшись, уставился в пустое пространство.
 - Видишь, уже скоро! - вскрикнул Антоний, указывая вверх дрожащей рукой. Писатель взглянул на небо и, вместо солнца, увидел ослепительно сверкающий человеческий глаз, бессмысленно вытаращенный на них. Глаз светил также ярко, как и настоящее солнце, но его зрачок чернел бездонным провалом, из которого высовывалось существо, напоминавшее нелепую и сутулую старуху, замотанную в какое-то серое покрывало. Вытянутое лицо этой старухи напоминало птичий клюв, а из пустых глазниц выглядывали две большие серые вороны, безглазые и черноклювые.
 - Эй, святоша, вспомни-ка свои сны. Тебе ли говорить о боге! В твоей душонке многовато дерьма, чтоб туда ещё и бог уместился! - пронзительно заверещала старуха, обращаясь к Антонию и вороны в её глазах тут же начали каркать, громко, мерзко и непрерывно. Антоний заткнул уши и начал что-то бормотать, но вороны заглушали его своими воплями, а старуха испустила дикий смех, похожий на кашель и хрип смертельно больного.
 - Что ты такое? - спросил старуху Писатель.
 - Ты сам должен бы это знать получше меня - ухмыльнулась старуха. Вороны вылетели из её глазниц и с невероятной быстротой закружились над головами Антония и Писателя. Их карканье становилось всё громче, резче и всё сильней терзало разум Антония. Перья падали с них и рассыпались в воздухе мириадами ярких искр. Антоний закрыл лицо руками и убежал в свою хижину.
 - Это очень странно - сказал Писатель, задумчиво глядя на мелькавших над ним ворон. - Мои слова, остро отточенные гордостью и раскалённые на гневе, не произвели на него такого впечатления, как нелепица этой старушонки. Что же могло открыться ему в её юродствах?
 - А мне и не надо было открывать ему что-то новое, достаточно было напомнить о том, что и так хорошо ему известно - ответила старуха.
 - Пожалуй, она права - подумал Писатель. - Похоже, Антоний не очень-то «божий человек»!
Погружённый в подобные мысли, Писатель направился к хижине Антония неровным и осторожным шагом. Войдя в жилище отшельника, он сразу обратил внимание на то, что внутри хижины не было ничего, кроме пыльного коврика, на котором и лежал Антоний, бессмысленно уставившись в потолок закрытыми глазами. На стенах, на полу и даже на потолке были грубо нарисованы неровные кресты и рыбы с раскрытыми пастями, в которых они сжимали различные буквы древнееврейского и древнегреческого алфавитов.
 - Скажи, о чём говорила эта старая тварь? Что тебя так испугало? - спросил Писатель, подойдя к продолжавшему лежать на коврике Антонию.
 - Это нельзя рассказать или объяснить, да и не нужно ни рассказывать, ни объяснять - мрачно ответил Антоний, не раскрывая глаз.
 - Если не хочешь говорить об этом, расскажи хоть что-нибудь о своей жизни, до того как ты стал отшельником - сказал Писатель, недовольно глядя на по-прежнему лежавшего с закрытыми глазами Антония. Неприветливое поведение «человека божьего» показалось Писателю оскорбительным и жалким.
 - Хорошо - ответил Антоний, открыв глаза и привстав. - Только я не знаю с чего мне начать. Жил я раньше в большом и многолюдном Городе, где много веков назад обосновались мои предки. Основал его кто-то очень великий, но давно всеми забытый. Вроде бы, этот основатель прославился тем, что победил кого-то в какой-то войне и захватил какие-то земли, но так это или нет - я не знаю. Жители Города воздвигли ему памятник из чистого золота, но так как никто не знал об основателе ничего, кроме того, что он был, то памятник представляет собой могучее и красивое, но безголовое тело в царском одеянии. Большинство моих сограждан свято верили, что именно так и выглядели все великие люди и что тот, кто выглядит иначе, не имеет ни малейшего права выделять себя из общества и мнить о своём превосходстве над остальными, а если он всё же делает это - значит или сумасшедший, или просто дурачок. Присутствие головы ещё можно было как-то простить, но если уж нет ярких и дорогих одежд, то и говорить не о чем - самый обычный человек, ничем не лучше других. Так они считали и, отчасти поэтому, я уже с детства был изгоем среди них. Как известно, детям, женщинам и простому народу всё непонятное чуждо, а всё чуждое враждебно и, если помнить об этом, то неудивительно, что ещё в детстве я стал врагом почти что для всех окружающих. Тогда мне это, разумеется, было не совсем понятно, понимание вошло в мой разум с болью обид, чьё ядовитое пламя навечно застыло в моей памяти. Юность моя не многим отличалась от детства. Но вместе с юностью на меня нахлынули новые желания, а значит и новые бедствия. Чёрной травой проросла в моей душе Похоть и, как многие другие, я оказался в её власти. В те дни я, как ты сейчас, не знал Бога…
 - А «узнал» ты его, когда сломалась твоя воля и жизнь улыбнулась тебе ножами правды - усмехнулся Писатель. - Ведь и влечение к женщинам, как я полагаю, не принесло тебе тех радостей, которые оно приносит другим.
 - Да разве оно принесло беды мне одному!?!
 - Но речь сейчас именно о тебе, рассказывай дальше.
 - В те дни, недалеко от моего дома, жила девушка. Её красота убила во мне и разум, и волю. Я мечтал о ней, и мне казалось тогда, что её взаимность была бы для меня высшим счастьем, которое воссияет ярче солнца и разгонит тени прошлого. Но я боялся открыться ей, а она проходила мимо меня, как проходят мимо домов и деревьев. И вот, я всё-таки решился признаться ей в любви. Она выслушала меня и, бросив мне в лицо короткий и презрительный ответ, ушла прочь с таким видом, будто только что разглядывала какое-то отвратительное насекомое. Вот так я наблюдал жестокость красоты, бабочки с жалом скорпиона…
 - Да - вздохнул Писатель. - Такие женщины, словно холодный огонь - не греют, но обжигают.
 - Моя душа была опустошена, как после снежной бури или пожара - продолжал
 Антоний. - Но бесы судьбы не успокоились и на этом. Грязью заполнили они пустоту в моей душе, грязью, как сетью, ловили все мои мысли, даже лицо Печали они измазали в грязи!
 - И тогда ты «познал» своего бога, не так ли? - насмешливо сказал Писатель. - Думаю, с тебе подобными и не может быть иначе - так много хотеть и не получить ничего!
 - Я получил Бога, а значит - всё! - взволнованно крикнул Антоний.
 - Нет, твой бог - даже меньше, чем ничего - торжествующе провозгласил Писатель.
 - Как ты можешь судить об этом?! Разве тебе известны буквы моих мыслей, и ты способен прочесть мою душу, как читают надпись на могиле?!! Бог живёт во мне верой, как в древности он жил жертвоприношениями священников. Я верую в Бога, и значит он во мне, а я в нём, ты же веруешь в пустоту, в небытие, в бездну смерти! Твой бог - Аваддон и, следовательно, сам ты - саранча!
 - Хорошо, пускай будет Аваддон - спокойно ответил Писатель. - По крайней мере, «мой бог» - самый могущественный и самый реальный из всех.
Воздух ещё не остыл от последних слов Писателя, когда в хижину Антония вошёл человек высокого роста, одетый в паутину. Вместо лица у него было большое круглое зеркало, в котором Писатель увидел своё отражение, искажённое и расплывчатое, словно в воде, пробуждённой ветром. В длинные золотистые волосы гостя были вплетены чужие сны, извивавшиеся и шипевшие, как змеи.
 - Прочь, бес! Сгинь! - закричал Антоний и начал читать какую-то греческую молитву.
 - Я пришёл не к тебе, а к стоящему рядом с тобой - сказал человек, голос которого напоминал шум воды на дне колодца. Он медленно подошёл к Писателю и, распоров свою грудь рукой, словно ножом, вынул из неё огромного чёрного паука, на спине которого блестело большое круглое зеркало. Писатель отшатнулся назад, но паук, подпрыгнув почти до потолка, вскочил прямо на его голову и вцепился в неё всеми своими лапками. Писатель хотел сбросить паука, но тело его размякло и все силы вышли из него, точно пар. Всё вокруг растаяло в нахлынувшей темноте и Писатель потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что находится в небольшом помещении, похожем на тюремную камеру. Рядом с ним сидел над чьим-то трупом громадный человек с угловатым лицом, широкий в плечах и чем-то неуловимо напоминавший медведя. Человек отрывал от мёртвого тела большие куски и с жадностью пожирал их, проглатывая почти целиком. Вокруг стояла нестерпимая вонь, но человек не замечал её. Всё происходящее слабо освещал нервно мигающий глаз маленькой лампы, свисавшей с потолка, измазанного какими-то нечистотами. Писателя охватило тягостное уныние, слегка разбавленное страхом. Он не мог оторвать взгляд от человека, с аппетитом поедавшего другого человека и вдруг почувствовал на себе свинцовую тяжесть встречного взгляда, бессмысленного и страшного, как острие копья.
 - Чё уставился, мудак?!! - взревел как-то по-медвежьи человек, исподлобья глядя на своего нового соседа немигающим металлическим взглядом. Писатель вздрогнул и попятился назад. Змей страха обвил его тело холодными кольцами, скользя по коже своей ледяной чешуёй. В Страхе, как в кислоте, растворились и уныние, и все мысли Писателя, яд Страха обжигал его сознание, лишая разума и воли. Он понимал, что нужно что-то говорить, но не знал что.
 - Я говорю, чего уставился, бля!! - сказал человек, приближаясь к Писателю широкими уверенными шагами.
 - Я… я не на тебя… не на вас смотрел - пробормотал Писатель. Человек презрительно усмехнулся и, непринуждённо взмахнув огромной рукой, ударил Писателя в живот. Писатель согнулся и упал на пол, в глазах у него помутилось.
 - Если все люди сдохнут, земля опять станет раем - подумал Писатель и потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что лежит на песке. Вокруг простиралась пустыня, но ни хижины Антония, ни чего-либо другого здесь не было. На светло-сером небе не было ни солнца, ни луны. Ничто не нарушало абсолютной тишины. Писатель решил, что ему снова явится какая-нибудь нечисть и стал ждать. Но прошло много времени и никто не явился ему. И тогда в душу Писателя тихой и незаметной тенью вошёл новый Страх, которого он не знал раньше. Он подумал, что навечно останется один и, словно соль в воде, растворится в вечном молчании этой пустыни. Он побежал вперёд, но впереди было тоже, что и сзади. Он закричал, но крик его, вспыхнув огнём беспредельного ужаса, исчез в пасти Вечной Тишины. И тогда он упал на землю и стал кататься по ней, как бесноватый или тот, кого раздирает жуткая боль. Потом он заснул, а проснувшись, обнаружил, что опять сидит в своей комнате и что ночь в окне уже беременна и готова родить утреннюю зарю.
 - Но что же с Антонием? Кого нашёл он на самом дне своей души - Бога или бесов? - вслух подумал Писатель и рассмеялся: «что за бессмыслица! Какой ещё Антоний?!!»
 КОНЕЦ