Усобица

Отец озорным взглядом оценил приговоренное дерево, после чего передал топор сыну:
- Ну-ка, ты попробуй!
- Сейчас, батюшка!
Сынок размахнулся топором, и сталь жадно впилась в древесные волокна. Дерево рухнуло, как подкошенное.
- Ай-йай-йай, - покачал головой папаша. Ему бы пришлось стучать об тугую древесину очень долго.
И как это сынок так умудрился? Он словно бы увидел внутри ствола какой-то узел, на который завязывалась жизнь всего дерева, и стоило только легонько по нему ударить, как дерево тотчас рухнуло к ногам дровосека.
Но что вырастит из его Ратмира, единственного сыночка? Деревья он валит лихо, и силушка у него невероятная, пень из земли с корнями выдрать может. Год назад все мальчишки стояли посреди вырубки, и ахали, глядя на то, как Ратмирушка вытаскивал из недр кряжистый сосновый пень.
Однако, пахарь из него, прямо сказать, неважный, то плуг в землю загонит, что его не вытащить, то борону сломает. Да и изнемогает он от долгого хождения по свежему землистому полю, день отработает – два недужит. Одним словом, размолвка у них с матерью – землей, тихая ссора.
- Папа, а Русь, она – везде?! – ни с того ни с сего, спросил Ратмир.
- Нет, сынок, хоть и велика Русь, а и у нее край есть… - задумчиво ответил отец.
- А там, где нет Русской земли, там что? – опять заинтересовался сын.
- Вот неугомонный! И зачем тебе все знать! Я там не был, не знаю, да и ты вряд ли будешь! – возмутился папаша, но быстро успокоился и добавил, - Люди сказывают, будто там народ с волчьими головами обитает, и на наши земли рвется… Страшные они, прямо жуть!
- А почему они до нас не дошли?! – опять поинтересовался Ратмир.
- На то есть князь, а у него – дружина, не допустят.
- Вот бы мне туда, к князю. Я как бы встал у края Руси, ни один бы волчеголовый не проскочил…
- И не думай об этом! – крикнул отец, и, обрывая дальнейший разговор, запрыгнул в сани.
Но мысль о битве с людьми-волками крепко поселилась голове Ратмира. Дома из дерева и мочала он мастерил чучел, вытаскивал их на двор, где рубил топором. Ладно бы такая забава закончилась весной, но она продолжилась и летом.
- В поле пора! – орал отец, - Мне самому не управиться!
- Успеется, - отвечал сын, после чего опять брался за топор.
- Эх, ну и работник, стыд и срам! – ворчал папаша, и все-таки тащил Ратмира в поле.
Когда они в очередной раз шагали по дороге между ровных, как обнявшие небо ладони, полей, их едва не сбила с ног толпа перепуганного народа.
- Что случилось?! – крикнул им вдогонку отец.
- Бегите! Долгорог сорвался! – ответил дед Дубовик. Борода старика была всклокочена, а рубаха – порвана.
Долгорогом был племенной бык, известный на всю округу своим свирепым нравом. В этом году его туша отяжелела настолько, что он стал давить коров до полусмерти, из-за чего быка решили зарезать на ближайшее Рождество. Быть может, зверь чувствовал, что его участь решена, и из-за этого решил направить на вершителей свои необыкновенно длинные рога.
Не успели Ратмир с отцом даже оглянуться, как оказались погруженными в тень огромной мясной горы. Позднее папаша Ратмира рассказывал, будто ему почудилось, что из ноздрей зверя идут клубы горячего пара.
- Беги, - крикнул отец.
Но сын спокойно шагнул навстречу чудовищу. Бык попятился, и выставил вперед свое единственное оружие – два рога, размер каждого из которых был не меньше меча. Руки Ратмира моментально схватились за пики, и повлек их к земле. От утробного звериного воя, казалось, затряслись сами небеса, и стоящая неподалеку березка уронила несколько листиков.
Опомнившийся люд повернул обратно, кто-то накинул на шею Долгорога новую петлю. Потом все хлопали по плечам Ратмира, придумывая для него все новые и новые похвалы, но победитель быка неотрывно смотрел в небо.
- Папа, благословишь меня, к князю в дружину идти?!
- Благословлю… - после некоторого раздумья ответил отец. Потом его брови нахмурились, и из синих глаз на белую бороду упали два прозрачных шарика.
- Благословлю! – произнес он уже твердо.
Иное дело мать. Ее стоны и слезы слышались всю ночь, из-за чего Ратмир не сомкнул глаз. Он лежал на сеновале, и раздумывал о том, что, быть может, звездочки Большой Медведицы - это тоже слезы чьей-то матери, чудесной силой унесенные в небо. Много детей она, должно быть, проводила, наверное, целый народ! Интересно, жива ли она сейчас, и ждет ли возвращения своих сыновей?! Конечно, ждет. Только дети, должно быть, про нее уже забыли. Но придет час, и они неминуемо вспомнят, и вернутся!
 Разгоняя прозрачную росу, Ратмир шагал в стольный град Киев. По лесным тропам, мимо диких зверей, через сверкающие реки. Долго ли, коротко ли он шел, но появились-таки перед ним солнцеподобные Золотые Ворота и резные великокняжеские палаты.
В палатах князя Владимира у Ратмира защемило дух от царящего повсюду великолепия. Своды ослепляли своим небесным сиянием, сквозь которое глядело сразу несколько сотен светил. Резные узоры причудливой книгой раскрывали для нового воина небесную премудрость, и Ратмиру казалось, будто он уже не на земле. Вскоре появилось и сошедшее со своих высот солнце, новый ратник предстал перед князем Владимиром, голову которого украшала золотая шапка. Ратмир преклонил голову, и в его руки легла чаша, до краев наполненная драгоценным вином.
На следующее лето голову Ратмира уже украшал блестящий юшман, а его дородное тело со всех сторон обтягивали каленые латы. Под стать воину был и огромный вороной конь, обладающий вместе с грозной силой еще и удивительной чуткостью, слышащий каждое волнение души своего всадника. Ратмир любил своего Огня, и был уверен, что погибнут они только вместе, ибо пока жив один из них, он обязательно спасет другого.
 Теперь из рядового воина он стал уже сотником, ведь в сече с Тугорканом он шел впереди всего войска, рядом с Всеволодовичем, прикрывая его от неприятельских стрел. Из темноты половецких рядов то и дело выныривали копья, алчущие кровушки самого сердца русского князя. Казалось, еще мгновение, и блиставший золотом шлем скатится к конским копытам, а вместе с ним падет и Русь…
Но копейные молнии, как будто, замирали в воздухе, после чего их мигом разрывало на несуразные щепочные обломки. То мудрая рука Ратмира вовремя перехватывала каленые наконечники, и они не успевали даже поцарапать птицу Сирин, выбитую на княжеских доспехах. Орудия смерти ломались упругими мускулами с такой же легкостью, с какой обожженные травы хрустели под конскими копытами.
Вылетевшая из леса дружина бурей неслась по рыжей степи, срывая шатры врага и отправляя на небеса его души. Небольшие половецкие кони кидались врассыпную при виде вышедших из леса гигантов, и вскоре поле стало чистым и тихим, лишь вороньи тучи кружили здесь и там. Угроза, десятилетиями, летавшая по широким просторам, и всегда норовящая огненным топором ворваться в русский лес, была смешана с пряной степной землицей.
- Молодец! – похвалил Мономах своего воина, после чего поднес ему чашу небесного вина, - Породила-таки наша земля Русская нового Илью Муромца!
Войско победителей двинулось к Киеву по дорожке, выстланной коврами. Стольный град встретил воинов возносящимся к небу колокольным звоном, радостными людскими возгласами и тучами подброшенных шапок.
Потом был веселый пир, где гусельные струны ткали невероятный по красоте, цветастый, но, вместе с тем, совсем прозрачный узор. От гуслей и вина Ратмир впал в легкое, радостное состояние, и ему очень захотелось посмотреть на небесную Медведицу.
На дворе Ратмир встретил своего воина Всеволода, который уже устремил свой взгляд в россыпи звездного жемчуга.
- Теперь нам никакой ворог не страшен, что с востока, что с запада! – радостно сказал ему Ратмир, - Мы уже победили зло, и как бы оно к нам не лезло, это будет лишь дрожание убитого вражины перед испусканием поганой души! Пускай приходят хоть волчьеголовые, их шелудивые головы все равно смешаются с землей русской!
Всеволод уже открыл рот, чтобы ответить своему сотнику, но внезапно за их спинами раздался хриплый старческий голос:
- Эх, люблю я младость, сам млад был! Но не все младые ведают, не все знают, не все видели. Наша мудрость старикова по более будет, хотя и темнее…
Дружинники невольно обернулись. Перед ними стоял дед-гусляр, все лицо которого было скрыто под огромной бородищей, столь же белой, как и его длинная рубаха.
- Вот и сказываю я вам, соколики, что биться с чужими – дело нехитрое, какими грозными они бы ни были. А вот со своими сражаться – беда, но и такое на век ваш выпадет. У зла ведь нет ни рогов, ни клыков, и живет оно не в степи и не в западных морях. В вас оно живет, соколики мои, да и во мне тоже. И говорю вам, что победите вы лишь тогда, когда раздавите зло свое…
Старик исчез так же внезапно, как и появился. Тем временем по небу поплыло белое облачко, и ратникам показалось, будто в него дед и обернулся.
- Кто дедка этот?! – удивился молодой Всеволод.
- Не знаю, - пожал плечами Ратмир, - Но при Великом он часто бывает, речи мудрые ему сказывает…
Золотые ворота распахнулись, обнажив распростертое за ними белесое небо. Запел боевой рог, и закованные в звонкое железо конники двинулись прочь из города. За ними едва поспевало похожее на огромного стального ежа войско копейщиков. Следом, запряженные мясистыми волами, скрипели многочисленные обозные повозки и осадные орудия. Войско выступило в поход, и оружие, которое воины сжимали в своих руках, страстно мечтало о звонкой музыке боя и соленой вражьей кровушке, такой же пьяной, как вино. Каждый меч, каждая палица и булава, каждое копье мечтали о своем пиршестве, черед которого наступает перед весельем победителя.
Металлический звон огласил речные берега, наполнил собой поле, стальным блеском засветился лес. Но текла эта грозная река отнюдь не к полуночным городам запада, и не к степной бузе востока. Она вливалась в лесные глубины, на север, в самую сердцевину русских земель. Не было на лицах дружинников той отчаянной радости, которую способен ощутить лишь витязь перед сечей с отвратным супостатом.
Ратники почесывали бороды, и мрачными глазами оглядывали зеленый простор, расцвеченный пением птичек. Ведь они шли на битву со своими, с русскими людьми, той же плоти и крови, что и они.
Не было в этом долгом пути удалых песен, которыми всегда славились русские воины. Никто не вел задушевных бесед, скрашивающих дорогу и делающих ее короче. Наоборот, казалось, будто люди больше всего желают удлинить этот путь, растянуть его на всю жизнь.
Но, какой бы дальней не была дорога, и ей рано или поздно наступит конец. К полудню третьего дня из-за деревьев выглянуло речное зеркало, а за ним – неприветливые стены града Чернигова.
- Хоть бы рать на рать шла, в чистом поле, - говорил молодой Всеволод за спиной Ратмира, - Мы бы показали свою лихость да силушку. А город жечь совестно как-то. Ведь там и бабы, и девки, и ребятишки малые. Да и мужики мастеровые тут при чем, их за что бить?!
- Это все Олег, Гореславич, - отвечал ему Андрей, - Он сперва мужиков наших пограбил, села пожег, а потом, как заяц, ускакал, да в стенах своих и укрылся!
- Наказать его надо! Это так, - опять размышлял Всеволод, - Но не в городе же! Людям-то чего страдать?! Выманить бы в чисто поле, да и побить!
- Теперь ты его выманишь, как же! Он и носа из кремля не покажет, знает ведь, собака, кто на него идет! – прорычал Андрей.
Дружинники Великого князя расположились на привал. Повсюду раскидывали свои крылья походные шатры и вспыхивали маленькие звездочки костров. Вскоре ветерок пропитался запахом дыма и вкусного варева.
Князь стоял на пригорке, и напряженно смотрел в красующийся перед ним город. Казалось, что взгляд его острых глаз проходит сквозь бревенчатую стену, и оказывается посреди улиц и дворов, где сейчас жители лихорадочно готовятся к обороне. Он видит их хмурые лица, на которых написана отчаянная душевная борьба между желаемым и неизбежным. Воля черниговцев сейчас едина с волей дружинников Мономаха, ни те, ни другие не хотят убивать друг друга.
 Взгляд Владимира проник и в княжеский терем, где съедаемый печалью восседал Олег Святославич, его двоюродный брат. Мономах представил себе его лицо, знакомое ему с раннего детства, и попытался проникнуть в душу родича, почувствовать, что же там сейчас царствует – смирение и раскаяние, или все та же злоба? Но мысли Всеволодовича, как будто, уперлись в глухую преграду, и через мгновение он опять видел перед собой лишь рубленую городскую стену.
Неужели никак иначе не воззвать к душе Гореславича, кроме как через холод боевой стали, да кромешный жар человеческой крови, хлещущий из сотен разрубленных шей и сердец?! Да и не обросло ли его, Олегово, сердце мхом настолько, что уже не почувствует ни детских слез, ни вдовьих стонов, если он, ирод, уже стал их вместо себя под меч подставлять? Неужто и Господа теперь не боится, хоть и церквей столько настроил?!
За раздумьями, Мономах не заметил, что за его спиной стоит огромный дружинник и задумчиво смотрит на Великого князя.
«Не тот стал Великий, совсем он не похож на прежнего Мономаха, с которым мы бок о бок шли против половцев», - тоскливо размышлял Ратмир. Он хотел обратиться к князю с вопросом, ответить на который мог лишь Владимир, но не решался, ибо опасался, что и сам князь не знает ответа.
Но тут Великий князь и его сотник вздрогнули, услышав пронзительный колокольный звон, летящий из-за стен осажденного города. Владимир и Ратмир перекрестились, тут же представив себя стоящими в одном из черниговских храмов. Не сговариваясь, оба промолвили одну и ту же молитву…
Потом Ратмир увидел, как он вышел из храма, и побрел по узким улочкам города. Остановился у колодца, чтобы испить чистейшей воды. И когда он сделал большой глоток, то его взгляд упал на девушку, наряженную в расшитый жемчугами сарафан. Сердце воина затрепетало, и его уста сами собой назвали незнакомку по имени: «Софья!»
Видение исчезло, и Ратмир снова увидел себя стоящим на берегу реки, за которой громоздился город, бывший одновременно и своим и чужим. В его теремках и домиках жили отнюдь не страшные полуночные люди, а такие же русичи, как и он сам, но очень скоро ему предстоит их убивать…
На следующий день застучали топоры, зазвенели пилы. То мужики-плотники приступили к сооружению осадных башен и строительству моста через речку. Впервые Ратмир видел мост, которому суждено не связать людей, а наоборот, их разъединить, пропустить через свой бревенчатый хребет волну темного зла.
- Не весело они работают! Будто не строят, а гробы для самих себя сколачивают, - заметил сотник Андрей Лежебока, - Ведь дрова рубят, и то звонче.
- Точно, - кивнул головой Ратмир, но беседу не продолжил.
Сейчас он представил себе день завтрашний, как его сотня вместе со всей Великокняжеской дружиной пойдет на приступ Олегова града. Горящие солнцем доспехи со всех сторон окружат Чернигов, захватят его в свои смертельные объятья, но никто не решится первым залезть на стену, и уверенным движением руки, сжимающей меч, нанести первую смертельную рану черниговскому воину. Однако, кто-нибудь из защитников города, скорее, из страха, чем из ненависти, выльет на голову Мономаховых ратников первый котел бурлящей смолы. По войску прокатится крик обожженных, и сердца сами собой сожмутся в кулаки, отправляя дружинников на свирепую битву. Вскоре черниговские стены из серых станут красными, и под ними вырастут внушительные холмы из истерзанных тел и отрубленных голов.
У Мономаха больше ратников, крепче мечи, острее копья. Уже очень скоро прозрачные небеса потемнеют, и чернота копоти смешается там с чернотой вороньих стай. Последние, еще не пронзенные железом, Олеговы воины побегут в сторону детинца, чтобы стать мускулистой стеной возле своего князя, вместе с которым им суждено принять бой.
По объятому пламенем городу, поскальзываясь на кровавых лужах, понесутся кони победителей. Ошалелые от ярости воины будут нанизывать на свои мечи и копья всякого, кто попадет под их раскаленные руки. Остервенелый свист победителей и утробные вопли жертв заглушат все звуки Чернигова, и не слышно уже будет над поверженным городом колокольного заоблачного перезвона…
Через мгновение Ратмир увидел свою Софью, объятую трепетом, отчаянно бегущую в сторону храма, где только и могут укрыться побежденные. Они знают, что их противники – люди все-таки русские, православные, и храма Божьего не тронут.
Но огромное, похожее на тень, черное конское тело, преграждает несчастной дорогу. Детина покидает седло, и набрасывается на Софью, подминает ее под себя. Та превращается в визжащее и кусающееся существо, ничуть не похожее на величественную незнакомку, в которую недавно влюбился Ратмир. Для победителя она сейчас кажется законной добычей, и его могучие руки сладострастно сдирают с нее одежду. Со скрипом сдаются атласные ткани, звенят и рассыпаются речные жемчужины…
 Ратмир перевел взгляд на победителя, и к своему ужасу он узнал… самого себя! Неужто можно таким стать?! Это какая же черная сила должна войти в душу, чтобы обернуть ее в такого вот коршуна! Но как воспротивиться нечистому, не отдать во владение свое нутро и оболочку?! Ведь супротив этой твари бессильно могучее тело, ее не поборет ни одно оружие, а, тем более, меч, поднятый против своих!
Дружинник живо увидел то, что будет, когда обугленные и залитые кровью Черниговские стены останутся за его спиной. Остыв от гнева, он будет изнывать под тяжестью грехов, совершенных в этом городе, прямо в тени величественных соборов. Взгляд замученной Софьи будет гнаться за ним по пятам, смотреть из земли и с небес, повсюду встречать в лицо и провожать в спину. И останется Ратмиру лишь бросить свои доспехи, воткнуть в дерево меч, отпустить на свободу коня, и уйти, так и не простившись ни с князем, ни с дружиной. Он отправится в самые непроходимые лесные дебри, до которых едва доходят заблудившиеся солнечные лучи, соорудит себе землянку, и весь остаток жизни станет молиться, едва надеясь на прощение за все совершенное. Усмиряя плоть, он обратит в прах свою силушку, которая оказалась способной на этом свете белом сотворить лишь одни злодейства.
Ратмир обернулся. Видать, прошло много времени, вернее, целый Божий день успел кануть в былое. На лагерь и на город спустилась глухая, как черный мешок, ночь. Повсюду было тихо и безлюдно, лишь несколько ратников молча пили вино возле догорающего костра, да на городской стене курился слабенький, будто совсем холодный, огонек.
- Пожалуй, не стоит до завтра ждать, - промолвил Ратмир, и несколько соленых капель скатилось на его бороду.
Он уже представил, как вернется в свое селение, где опять вернется хоть к угрюмому и тяжкому, но безгрешному крестьянскому труду. Безмолвствовать будет Ратмир, не отвечать на скучные вопросы родичей и соседей о былых сечах и своих ратных подвигах, да вгонять в сырую землю свою силушку богатырскую.
На том и порешив, сотник зашагал во мрак леса, ведя за собой любимого коня. Ему навстречу неизвестно откуда выплыло облако, моментально превратившееся в белобородого старца-гусляра, того самого, которого он видел в княжеских палатах.
- Что, соколик, невмоготу тебе?! – спросил он, потом вздохнул, и сам же ответил, - Вижу, и в правду тяжко тебе, сотник!
- Грехи брать на душу, своих людей бить… - прошептал Ратмир.
- Что ж, витязь, и такое бывает. Только Господь ведает, какое испытание и кому послать. Думаешь, князю твоему сейчас легко, иль душа у него не болит?!
Сказав это, гусляр исчез так же внезапно, как и появился. Ратмир обернулся, и медленно зашагал в сторону княжеского лагеря. Три любви, как три ножа резали сейчас его сердце. Первой, конечно же, была любовь к Господу, и Ратмир не ведал, как ему должно поступить, чтобы угодить Ему. Любил воин и город Чернигов вместе с таинственной Софьей, живущей в одном из его домиков, и, быть может, ткущей сейчас при трепетном свете лучины свое свадебное убранство. И еще любил ратник своего князя, в верности которому он когда-то целовал крест…
- Как должно, как надо?! Где путь истинный?! – поднимал он глаза к звездному небу, на котором едва проглядывал тоненький ноготок растущего месяца. Ответом была звонкая, сдавливающая душу, тишина.
- Хоть бы пасть в бою мне завтра, - махнул рукой воин, - И то славно будет!
Мысль понравилась воину, и он решил, что в грядущей битве он ни за что не поднимет своей тяжеленной, продленной каленым железом, бранной руки. Что бы ни было, его руки будут бессильно опущены к сырой земле, и если кто-нибудь из Олеговых воинов ударит мечом по его белому телу, то так тому и быть. В ответ на удар Ратмир подставит не щеку, но самое сердце.
Всю ночь воин молился. Он просил у Господа такой силы, которая бы совладала с мощью его воинственной плоти, усмирила бы бунт бранных мышц.
Когда мягкие копья солнечных лучей коснулись мокрой прибрежной травы, кое-где выжженной кострами, сотник продолжал молиться. Он снял с себя грозные боевые доспехи и отложил их в сторону, и на воине белела лишь расшитая крестом длинная рубаха. Такое облачение позволит Ратмиру избежать лишних страданий, и принять чашу смерти сразу, в самом начале брани.
Пробудившиеся ратники отчего-то без единого вопроса поняли своего сотника, едва только взглянули на коленопреклоненное тело. Сорвав и побросав доспехи, они упали на колени, и принялись молиться вместе со своим головой. Вскоре со стороны осажденного города раздался колокольный звон, уносящийся в самые небеса, и воины тут же ощутили, как их молитвы взлетают ввысь...
 Боевой рог все не трубил, и волны тишины кружили под небесами, равно проходя и над осажденными, и над осаждающими. Ратмиру иногда казалось, будто из-за серой стены выглянула его Софья, потом он видел задумчивое лицо своего князя, и князя Черниговского. Но вскоре сотник опять уходил в молитву, и все увиденное тут же рассеивалось, подобно дыму в ветреный день.
Так никто и не заметил, что опять наступили сумерки, и серпик месяца снова взялся за свою еженощную жатву. Кому-то показалось, что мерцающие звезды трепещут, в ожидании душ, оставивших свою плоть. Легонький ветерок шелестел листьями дуба, растущего у самой воды, и этот шепот успокаивал людей, унося куда-то прочь мысли о неизбежной смерти.
Чья-то рука легла на плечо сотника и легонько по нему похлопала. Обернувшись, Ратмир увидел Фрола Черного, одного из своих воинов. Не говоря ни слова, сотник перекрестился, и взял меч, ведь погибать все равно полагается с оружием.
- Зачем? – тихо сказал Фрол, - Не о войне я речь веду, но о мире!
Сотник вздрогнул, ведь всего мгновение назад его кости уже успели почувствовать удары крепких вороньих клювов, сдирающих с них остатки гнилой плоти. С удивлением он рассмотрел Фрола, но тот тут же добавил:
На мост надо идти. Там князья мирятся.
 Неровной походкой Ратмир отправился к мосту. По дороге он спотыкался об коряги и древесные корни, один раз чуть не ступил прямо в раскаленные угли, оставшиеся от прогоревшего костра.
А на мосту тем временем происходило невиданное. Стоявшие друг напротив друга Владимир и Олег, целовали крест, который сжимал в руках священник, облаченный в черные ризы. Радостные крики слышались с обоих сторон реки, и обе дружины, бывшие еще вчера враждебными, теперь слились в своем дружном ликованье.
Взрыв великой радости, родившись на мосту, полился над речными волнами, подпрыгнул к небесам, охватил леса и поля, красным куполом повис над целым и невредимым городом. Откуда-то, как будто сами собой, появились скоморохи – музыканты, ноги сами собой пустились в пляс. Тут же появились и дубовые бочки с заморскими винами, и наш родной хмельной мед. Те, кто еще вчера собирались бить и резать тела друг друга, теперь обнимались, целовались и пили братину.
На другой день Ратмир оказался в заречном городе. Не победителем, не пленником, но дорогим гостем. Он оглядывал Черниговский народ, мужиков, баб, девок, ребятишек, и его душа пела от радости, ведь никого из этих людей не коснулся стальной клинок, сжатый в русской же руке.
От небесного тепла, вина и веселья, Ратмир возжаждал холодной, чистой водицы. Он подошел к колодцу, поднявшему свой журавль возле трехэтажного домика, стены которого были расписаны белыми лебедями, а на коньке сияло позолоченное солнце. Внезапно из-за домика вышла русая девушка, наряженная в сарафан, расшитый звонким речным жемчугом.
- Софья! – прошептал он.
Много на веку Ратмира было битв и побед. Громил он и супостатов – инородцев, сражался в чистом поле и с дружинами немирных князей, рубясь бок о бок со своим князем. Израненным, но счастливым, он возвращался в ласковые объятия своей жены Софьи, подставляя волосы под дождь ее радостных слез. И всякий раз они вспоминали о том, как когда-то давно был пощажен Чернигов, принесший вместо смерти любовь великую. По долгой цепи Ратмировичей эта история заглянула и в день нынешний, дошла до меня.

Товарищ Хальген
2006 год