Поездки молодого мечтателя

Самый замечательный автобусный рейс из Орехово-Зуева – тот, что идет в край, в нижний правый угол районной карты. Пока проезд у тебя бесплатный, чувствуешь счастье ходить на автовокзал и дожидаться с людьми указанного в расписании времени, глядеть на схему пригородных маршрутов. Та черная самая длинная линия – это полтора часа пути. Глядя в огромные автобусные окна, кажется, что машина на пустой трассе через лес разгоняется очень сильно; громко гудит двигатель, на подступах – лесных дорожках к асфальту – слышно издали.
 
Подкативший новый «лиаз» теплый и мягкий, и люди, что поднимаются в него впереди, и следом, торопятся. Они должны быть как-то причастны, ну, или должны осознавать, что этот автобус идет в местность, где все сходится на крепком лесе. Там каждый момент асфальтового шоссе, каждый зримый картинный миг вертикально взмывает с обеих сторон по стволам сосен до неба над кронами. Невзрачные поля говорят о том, что это пустые пятна в исконном лесу. Дороги на задворках деревень как полоса отчуждения. Эта местность подчиняется лесной закономерности красивого; то, что уныло и темной осенью, и зимой, таким же остается и летом, а то, что вызывает душевную радость, наполнено красотой в любое время года. Туда долго по меркам рабочего дня добираться, и это из-за необходимой оторванности лесного угла от большого города. Автобус отправился; уходя от грязно-снежных обочин, гудя мотором на мосту через железнодорожную магистраль, он ведь нас везет до Дорофеева.

 Меня в недавнем детстве брали туда на весеннюю охоту. Несколько раз этой дорогой сидел на заднем сидении «Нивы»; машина охотоведа всегда была забита вещами, переднее кресло пассажира он для удобства снял. Бушлаты, зачехленные ружья, топор, лопата, сумки с чем-то, мой большой рюкзак… Виктор Михалыч за всю дорогу мог не произнести ни слова; теперь дорога является в памяти встречающими и провожающими соснами вперемешку с березой и теплой дышащей головой лайки – близко, под рукой. Стоило мне тогда внимательней глядеть в окошко, помнил бы сейчас места… Асфальт заканчивался перед деревней широким пятаком с прибитым ко столбу расписанием, потом ехали задворками деревни. Догадался, что это Дорофеево, слышал, что туда ходит автобус; спросил однажды, когда проезжали, об этом дядю Витю – он утвердительно промычал, кивнув. За глубокими лужами на лесной дороге оказывалась деревенская улица, где у Михалыча дом.
 
Такое оказалось замечательное место – Мануйлова гора. В первый приезд под апрельским солнышком я быстро определил самую лучшую точку. Через Михалыча огород, через заднюю калитку – к здоровенной березе; и дальше – смотреть. Лес расплескивался чашей, утекал в невидаль. Теперь верст на сорок, до Клязьмы, ни одного жилища, сказал дядя Витя. Махал рукой – там, за лесами – Покров, а тут – свойски кивал за дома – Старый Покров, селишко небольшое. И еще сказал, что с макушки этой березы в ясную погоду видны купола Владимира, такое поверье. Ночью мы спускались с горы, переходили по валенным стволам речку Сеньгу и торопились на глухариный ток.
 
 К тем токам, к переходам через канавы, к сосновой гриве с богатейшим черничником мне, конечно, не выйти. Этот лес потом буду осваивать сам, потихоньку. А сейчас бы разобраться с деревнями, поглядеть, как живут, примериться. Уехать из родного города я после детства мечтать не перестал. И точно так же мечты не переставали изменяться; с детской прагматичностью продумывалось, где и чем, на новом месте, я буду заниматься. Предпоследним вариантом был Ханты-Мансийск, где я бы начал служить в книжно-журнальном издательстве, по своей литературной специальности, а потом бы перешел в деятельную работу с коренными народами Сибири. Видел как-то паспорт одного знакомого, в нем под местом рождения записано: остров Шпицберген. Ну что ж, подумал, у моих следующих детей документы в этом отношении будут примечательнее, чем у первенца-сыночка; у Тишки – всего-навсего: г. Орехово-Зуево Московской области.
 
 У Ханты-Мансийска не одно пленительное качество. Стоит на великой реке, даже на слиянии двух великих рек, среди озер и болот – в рыбном и утином царстве – в таежной стране. И в этой столице нефтяной автономии – только средоточие управления и культуры, не то что в подчиненных огромных промышленных городах, до которых лучше и не ехать, а лететь. Богатый интеллигентский городок в Сибири, и притом в десять раз меньше гнетущего своим многолюдьем Орехова; расположен на лесистых прииртышских горах. Там хотелось не только побывать, – очень хотелось, но и сразу – жить. Писал письма в связанные с культурой ведомства и организации автономного округа – рассказывал, что хочу в жизни делать; странные, наверное, письма, да в лаконичной форме. Был еще знакомый историк-литератор в другом сибирском городе, он отвечал на мои запросы, рассказывая о Хантах… Ну, я не спешил разуверяться, слушая заносчивое мнение искушенного человека о соседях по Западной Сибири. Все я осознавал; то, например, что мой респондент вряд ли понял, чего именно ищу я с семьей; и то, что есть реальные обстоятельства, которые он знает и учитывать их стоит; и осознавал я, что обретать родной дом задумал на новом и чужбинном месте. В результате, по крайней мере, после всех наших взвешиваний и обдумываний найдутся и там кое-какие знакомые советчики. Да мы не торопились, Тишка родился, и про оторванность от твоего сегодняшнего города речи не идет.

Вот, письма в организации писал… А если меня тогда спрашивали, что собственно я ищу в той же Югре – с трудом изъяснялся, да наверное – не получалось объяснить. Обращаюсь в редакцию окружного журнала – так и так, молодой специалист, должность литературного сотрудника, редактора, занимаюсь пейзажной фотографией, увлекаюсь охотой, интересуюсь народами Севера… А в-главных пытался выразить – место ищу, где можно бы успешно заниматься творческой работой, детей растить в здоровой обстановке и в вере их воспитывать, а также строить дом в лесу и с лайками промышлять… Все осознавал, говорю, осознавал и сравнивал.
С одной стороны, это замечательно – уехать из столичного региона туда куда душа стремится и провести там всю деятельную жизнь; пустить корни – и дальше как Бог даст. Но с другой стороны приходится соглашаться с риском на то, что рабочие и творческие усилия будут сжаты свойской местечковостью, и из нее не выйти без ломки идущей своим чередом жизни. Как бы то ни было, объективная реальность такова – оставшись при Москве, больше шансов себя реализовать, и побывать и в Югре и еще во многих местах. А, уповая на волю Божию о воспитании своих детей, помню я тяжелые раздумья; были в них и страх и нежелание уезжать с греющей православной, этой – земли.

Принимать как жизненную среду обновленную столицу и держащийся на ее манер родной город я не собирался. Там есть все – по-правде. Жить бы так – брать оттуда, что нужно, и – домой. От Орехова до Москвы – час сорок на электричке, и этот автобус – едут же люди. После всех остановок попутчиков очень поубавилось, скоро конечная. Представляешь себе карту, ломаный круг из отмеченных на ней дорог, которым пройду по кусту деревень на краю огромной лесной пустоши.
Накатанная дорога, что продолжает асфальт – не проселок, а капитальная насыпь, ведущая открытым местом до Савина. Вот мы его сейчас проезжали на автобусе – шоссе потом делает крюк к другим деревням, а это – окольный путь покороче. Сейчас проезжали; я внутренне напрягся, хотел видеть жителей, глядел, кто тут сходит. Это шоссе никогда не трогает сами деревни, они в стороне; читал надписи на железной остановке. Дело в том, что в поселке магазины, даже есть база стройматериалов, школа, медицинское обслуживание, надо полагать, – видны из автобуса пятиэтажки и ряды гаражей. Когда меня спрашивали потом, как же планирую жить, отвечал, что в Савино вся первая необходимая инфраструктура.

Семь лет назад слышал в разговоре охотников, как один темным вечером ехал в Мануйлово, чтоб с утра отправиться за зайцами. По дороге, в большом поселке, Губине, взял в машину трех девиц, подвезти до Савина. И одна из них отправилась с ним дальше, в пустой Михалыча дом. Что мне тогда было за дело до Савина? Теперь приходилось вспоминать нашу ореховскую молодежь и оставлять тревожиться за своих детей. И еще вот: мужик хвастал семь лет назад, а минувшей осенью я ехал на охоту этим автобусом, только выходил гораздо раньше. В попутчиках стоял парень и сидела девушка, между собой товарищи. Парень из Савина, а она откуда-то еще, дальше. И разговор у них был хороший, про учебу в Орехове, и даже про клюкву – полно на ближних болотах… Вроде девушка была из Пашнева, – что-то вспоминается, – село сейчас уже будет…
А Пашнево: огромный темный храм, без ограды, и по ту сторону насыпи – два домика, как казенные, за нетронутым снегом. Поворот.
Такими колеями пропахивают лесные пути лесовозы. Очень плохо, что где-то валят. И на такой дороге легко споткнуться на любом внедорожнике.

То, что в районе существует населенный пункт Старый Покров, доподлинно знают, наверное, некоторые чиновники и жители, там прописанные, через конторские бумажки. В разговорах любой переспросит: «Старое село?», а знакомый охотник из деревни за десять верст, ведавший округу вдоль и поперек, задетый за свое, спорил: мол, Старое село мне ли не знать, а никакого Покрова тут сроду не было.
Высокая-высокая, в три яруса, сереброглавая звонница – и улица – с опушки смотреть – стягивается под нее коротким обветшалым порядком. Церковь должна быть нарядная. Сейчас сам храм смотрится белеными стенами и красными углами и наличниками, колокольня пока посечена – до шершавого камня. И четыре посеребренных главки у старого зеленоватого купола. А дома – чего ждал? Может, зато за бесценок получится купить. Три избы выглядят добротными – и в них сейчас зимуют. Мужики стоят на улице, кто-то собрался выезжать на «уазике».

Недавно умерла глухая, племяннику дом ее скорее всего не нужен. Искать его в Белавине, – это уже не соседняя деревня. Домишко глухой бабки с улицы подперт лесинами. Хозяева других покинутых жизнью избенок если появятся, то летом; правильнее приехать опять на майские праздники.
Радостнее всего смотрелся недострой; на высоком участке у церкви – залитый ленточный фундамент и новая печь. Мужики посулились на этот фундамент срубить избу из здешнего леса, если договорюсь с москвичом, бросившим строительство.

Родник за храмом устроен умелыми и щедрыми руками. Был маленький колодезный срубик в четыре венца, был над ним четырехгранный шатер из железа – как с куполов, с деревянным восьмиконечным крестом в вершине; с резным крестом. Тетенька набирала воду в бутылки. Заговорил с ней с ней как с деревенской тетенькой, она же приехала из Орехова на родник. Она, кажется, верит, что источник благодатный. Холмик с этим селом тут же обрывался, в моховую низинную чащу; снег на стволы и ветки нападал заплатками, частыми-частыми-частыми… Женщина сказала, что, вот, шла сейчас от Дорофеева, с автобуса. Отец Тихон снегоуборочной машиной чистит дорогу, и – людям есть дорога к автобусу и к магазину, и в соседнее Мануйлово. Он все тут делает, и один; храм штукатурит, белит, и заменил малые купола. Я в десятилетней давности номерах районной газеты находил заметку о настоятеле церкви Покрова Богородицы. В заметке с неясным снимком батюшки возле высокого креста – мол, живет один – монах, деревня пустеет, храм взламывали святотатцы, отец Тихон ночами настороже… А в лесу на этом месте когда-то, чуть не век назад, зимой, тихо преставлялась старая местная праведница, батюшка поставил крест. Теперь мы шли мимо. Женщина перекрестилась, остановившись, с поясным поклоном. Двухметровый крест, крытый как староверский, со врезанными иконками, – да, вот оно, это место. На развилке мы разошлись.

Лес стоит былинный, лес кондовых сосен и замшелых берез. Идешь и видишь ночные заячьи нагулы и кабаньи переходы. Идешь по обещающим дела и доводящим до мечтаний местам, в день солнечный и не морозный.

Мужики в Старом Покрове держались со мной молодцами. А Мануйлово я прошел из конца в начало, вернулся, решился и прошагал снежной целиной, проулком, до памятной березы; на обратном пути меня поджидал мужичок, вышел за калитку и подозвал. Кажется, людей здесь успокаивает и подкупает, если пришлец хочет здесь устроиться как постоянный житель. Кстати было знать бывшего охотоведа Виктора, – после этого ты не чужой. Бабуля вышла на разговор; дядя Витя давно не приезжал, но в Рождество, как часто на главные праздники, отвозил ее и еще двух старушек в Яковлево на службу.
«В Старом селе?», – поправила бабушка, – «Да, ближе, но в Яковлеве лучше, мы только туда».
Опять шоссе, замыкается круг. Новониколаевка рядом с асфальтом и застроена летними дачами. Мужик с ведром у колодезного журавля похож на пропойцу, брошенного здесь зимовать дачниками. Он громко возмущался: «Он, что ли, тебе говорил? Пусть не трещит! До Пашнева Сашка на лесовозе ездит, Сашка дорогу пробивает! Нет прихода, а почему? Потому что поп дурной!»

В Светлое воскресенье мы после крестного хода пошли домой, понесли малыша укладывать в кроватку. Утром я поехал в Старый Покров, надеялся поговорить с отцом Тихоном о жизни в его приходе, поделиться планами и может – послушать советов.
Только что закрылась весенняя охота, я возвращал егерю подсадную утку. Он, Андрюха, говорил, что его прадед и прабабка – терский казак и черкеска. Усатый и широколицый, запаивал чаем, кивал в окно – на пасущуюся по первой травке свою лошадку, вскидывал и дул в охотничий рог – во сне он часто видит себя на настоящей лихой охоте… Он и егерил, и служил в милиции, – должны уже дать прапорщика… Мы разговаривали о Михалыче, о местах около Мануйловой горы. «Там Тихон, монах», – кивал Андрюха. – «Он сам у себя иконы воровал, и в милицию заявлял. У него после Афгана крыша едет». Это было все давние дела. Школьником помню, как в город шли известия: святотатцы повсюду собирают иконы. Где-то они побывали в каждом доме, в избах жилых и нежилых. Случалось, старики-охотники стреляли из темных комнат прямо через стекла, когда гости уже были во дворе. Где-то собирались мужики и на въезде в свою деревню останавливали машины… Это прекратилось потихоньку, когда район, кажется, был обобран.
 
Храм оказался заперт на цепь изнутри, и слышалась служба – голос батюшки. Рядом – сложенные поленицы; немалые запасы дров, все больше тонкий кругляк, что значит – самолично собранный по лесу.
Подъезжали грязные машины, люди проходили в церковную ограду и дальше на кладбище. В запахе пиленного дерева, в праздничном солнце ожидал, пока цепь не сняли. «Что ж вы двери закрыли, людям не войти», – сказал батюшка выходящим за ним двум пожилым прихожанкам. Он напоминал некого человека, которого будто знал: с курчавой рыжеватой бородой, с тихими глазами за очками, высокий и сильный сложением. Обратился к нему, мы немного поговорили. Можете попробовать и устроиться здесь, сказал. Только как с ребенком, да если еще рожать? Школа? Да, в Савине. Дорога? До Пашнева зимник. Самоходный снегоочиститель у него. В деревню хочется, это понятно, только что хочется; есть у него друг, которому пришлось оставить Север ради учебы детей. За километрами машинной дороги, за автобусом, ходящим несколько раз в день – Москва оказывается очень далеко. Есть дорогая земля и на ней развалюхи. Что тут сказать? Можно только посоветовать подумать; пока в доме – том, что, слава Богу, есть – ждут и растят малышей, для этого есть время.
Потом я зашел и в молчащий храм. Ветхая обстановка, которая обошлась без реставрированной опрятности, была наполнена запахом горевших всю ночь свечей. На клиросе лежали книги в кожаных переплетах, и на стенах стояли темные старинные иконы.

Кирилл


ЧТО ИСКАЛ МОЛОДОЙ МЕЧТАТЕЛЬ?

Рецензия на очерк Кирилла «Поездки молодого мечтателя»

Автор, известный нам под именем Кирилл, не дал определения жанру этого своего произведения, и на наш взгляд, это неслучайно, и показательно для критического разбора. «Литературная» манера изложения позволяют предположить, что задумывались и писались «Поездки» в качестве рассказа. Однако, здравая оценка полученного результата или просто чувство самосохранения не позволили автору дерзнуть, и жанровую принадлежность сего творения он доверил определять читателю самому. Оставим это на совести автора, и впредь будем называть «Поездки» очерком.

На рассказ рассматриваемый текст не тянет. Можно привести такие обязательные положения этой тонкой и сложнейшей литературной формы, как авторская сверхзадача, прописанные образы персонажей, соотнесенность композиции и развертывания сюжета… хватит, пожалуй. Действительно, если оценивать «Поездки» как чисто литературное произведение – не видны многие действующие лица описанных событий. За такими характеристиками, как «деревенская бабулька», «мужичок» – не стоит ничего, кроме общего безликого клише. О «сквозном персонаже» Михалыче мы знаем только то, что он человек молчаливый и отзывчивый. На фоне других, неожиданно ярко смотрятся егерь с кавказскими кровями и «брошенный» дачниками выпивоха. Сам «мечтатель», лирический герой – не виден вовсе. Судя по всему, центральным персонажем в тексте должен бы быть отец Тихон. Даны наброски жизни в его приходе, некого конфликта батюшки-монаха и мирян… Почему же это не выразилось в полной мере в «Поездках»? Да потому, очевидно, что автор сам не знает толком ни о конфликте, ни о сельчанах, ни о батюшке вообще.

Мы назвали это произведение очерком не потому, что в очерке не обязательны прописка действующих лиц и компетентность автора относительно героев и событий. (По большому счету «Поездки» и как очерк не состоялись.) Но очерк, сегодняшний очерк, предполагает в себе известную долю публицистичности; разработку идеи, которую, грубо, можно сравнить с композиционной мотивировкой в рассказе. Дерзнем предположить, что причиной появления «Поездок» послужило не служение отца Тихона настоятелем в селе на задворках столичной области, не привязанность лирического героя к заветному лесному краю, а поиск автором своего будущего.

В лучших традициях социал-демократических критиков XIX века, использующих литературное произведение как точку отталкивания и разрабатывающих в своих статьях общественные вопросы, и мы попробуем разобраться, куда же, в своих поездках, держит путь молодой мечтатель.

Помимо того, что, как мы знаем, он любит лес, охоту и тихую жизнь, он желает видеть своего только что родившего сына и следующих детей православными людьми, и сомневается, что сможет воспитать их таковыми в условиях большого города.
И знаете, «Поездки» показались нам весьма пессимистичным очерком. За это говорит уже само название; благословенной жизни в описанных местах ищет именно мечтатель, к тому же молодой. Да и неверие в наполненную духовно жизнь в «лесном краю», неверие в поселковую школу и молодежь прямым текстом заявлено в очерке. Пока лирический герой защищает свои мечтания от действительности тем, что полагается на волю Божию (об этом несколько неясно заявлено в тексте), и тем, что в его распоряжении есть время на раздумья. Во всяком случае, вопрос стоит не о том, где жить, а о том, менять ли город на деревню. Нам отчасти известна эволюция жизненных планов мечтателя. Можно догадаться, что до Ханты-Мансийска (или, читай: до женитьбы) был глухой поселок в Якутии или в Эвенкии. И далее – можно предположить, что вслед за первым ребенком, даст Бог, родится второй… и взрослеющий мечтатель продолжит жить в Орехово-Зуеве, сетуя на то, что родной город на глазах превращается в эхо столичного мегаполиса. Если он живет в квартире, то попробует поменять ее на дом в частном секторе. И это лучший для него вариант: куда молодому специалисту-филологу, одному с семьей, в такую деревню?

Нас же, при полноценном разборе «Поездок», интересует: что заставляет их героя не просто разъезжать по окрестностям в познавательных целях и не приискивать себе место для дачи, а пытливо, можно даже сказать, с испугом смотреть на текущую там жизнь и не находить себе места? Это уже не рецидив юношеского планирования жизни. Речь идет о попытках сопротивления жизненным стандартам, которые осваивает сегодняшнее общество. Наш молодой специалист знает жизнь в большом городе, с ее плюсами и минусами, а куда от нее удалиться? В деревню – если бы там была альтернатива городу. А там вместо альтернативы – либо пустота, либо старательное подражание. Лучше молодому семейству оставаться в городе, да в большом! Отдадут детишек в православную школу, друзей заведут, может, хороших. Да, хорошо, что в городах открываются православные гимназии; они часто в первую очередь воспринимаются как убежища для своих детей, – с внеклассной работой, дети служат алтарниками и т.д. В Старом Покрове, в Савине, – или где там еще побывал молодой мечтатель, – ничего такого ему не сыскать, на районный центр, за долгими романтическими дорожными верстами, лучше не рассчитывать.

Кстати, некоторые пишущие и выступающие батюшки утверждают, что далеко не всем детям верующих родителей православные учебные заведения пойдут на пользу. Убежище, тепличные условия, расхождение жизненного уклада в этом островке и общедоступной и главенствующей действительностью… Чревато все это, непрочно. Мир сомнет, он может. Потому-то те священники и благословляют уповать на Бога и выбирать школу, находящуюся поблизости от дома; так можно воспитать православных юношей и девушек, способных отстаивать свои принципы и убеждения в агрессивном мире.

Кажется, читая «Поездки», можно определить приоритеты, которые доводится расставлять в своем существовании наш «странствующий» герой. При его душевной любви к лесу, деревенскому дому и проч., на первое место выводится православная жизнь в миру и забота о семье (предполагается, что многодетной). Замечаешь еще, что этот лирический герой… да что там, сам автор «Поездок» – человек в обществе достаточно одинокий. Пессимизм в тексте, о котором мы говорили, обязан своим существованием онтологическому одиночеству его семьи, – пусть у него есть в городе и районе родственники и знакомые. Будь у него единомышленники, преследующие те же цели в повседневной семейной жизни – поставленные в «Поездках» дилеммы были бы реально разрешены. Тот душевный и духовный гнет, который довлеет над автором, не признает административно-территориальных границ города (столицы, мегаполиса), и противостоять ему должно на ином уровне. Наш мечтатель, глава семьи, может это делать и в большом городе, и возможностей для этого там, как он сам осознает – больше.

И само собой, противостояние должно быть деятельным. Если то, что гонит одиночку в глушь, тот, в его понимании, «городской негатив» (это можно выразить злободневным понятием глобализм) – настойчиво лезет в жизнь человека, нужно отвечать созидательным трудом и консолидацией усилий.

Кстати, средству выживания чем-либо объединенной группы людей в неблагоприятных условиях – не одно столетие. Вспомним общинность.
Вспомним, и приложим это к вопросу идеологического порядка, поднимаемому автором очерка (ну, или только нами!).

Если в приход отца Тихона придет не одна замкнувшаяся в себе семья, а община православных людей, способных приложить разносторонние усилия для достойного существования и на земле, и в столь знакомом городе, то автору «Поездок» можно будет писать очерк совсем в ином ключе. В морально здоровом обществе, в обществе верных христианству людей мечтатель вполне может перерасти в деятеля.

К. Ф., литературный критик