Может быть, а может и не быть

рождественские истории

ИСТОРИЯ 1

Небольшая комната на первом этаже вроде холла. Слева – лесенка, которая ведет на второй этаж, отгораживая темный угол. В нем спряталась девочка-подросток в розовом платье в клеточку с красивым нежно-розовым ажурным воротничком, украшенным белой кромкой кружева, и рукавчиками-фонариками с такой же белой отделкой. Справа – столик, заваленный нарядными коробками и отделяющий лесенку от украшенной елки. Над столиком на стене - рождественский венок со свисающим вниз колокольчиком. Иногда колокольчик звенит, раздаются торопливые шаги, и чьи-то ноги, топая над девочкой, проворно сбегают вниз и открывают дверь. С улицы, шум которой врывается в дом, доносятся неразборчивые благодарные возгласы. Затем почти одновременно с громким хлопком закрывающейся двери на столе появляется новая коробка, и где-то наверху исчезает топот убегающих ног. Воцаряется тишина.

Вот звоночек звенит в очередной раз. Девочка с ожиданием смотрит наверх, но никто не появляется. Звоночек опять зовет, долго и призывно разливаясь в окружающем пространстве, но тишина в доме не откликается на его призыв. Девочка не вылезает, боясь обнаружить свое присутствие, и терпеливо ждет, что будет. Наконец, входная дверь тяжело открывается и застывает в этом положении, словно тот, кто пытается войти в дом, борется с ней и не может справиться. И девочка видит, как на фоне проема кружатся в ленивом холодном воздухе крупные снежные хлопья. Не спеша сквозь них проезжает автобус с детьми, на лобовом стекле которого мелькает надпись «На елку», а на заднем - лицо малышки, прильнувшей к нему. Ее взгляд натыкается на девочку, и она машет ей рукой. За автобусом в проеме появляется мальчик и пулей влетает в дом, словно торопится опередить дверь, несущуюся за ним вдогонку. Дверь закрывается, так и не успев наподдать шустрому парнишке, и на столике появляется новая коробка. После этого дверь распахивается вновь, заполнив холл уличным шумом и открыв взору девочки новую картинку. Немолодая женщина, зябко кутаясь в теплую шаль, накинутую поверх пальто, тяжело и скованно ступает по заснеженному тротуару. Она не успевает исчезнуть за краем проема, когда, дверь, наконец, громко и окончательно хлопает, заслонив собой все происходящее на улице, в том числе пролетающую ворону, пробегающую мимо рыжую собачку, взлетевшего от нее на дерево ободранного кота. И под лесенкой опять воцаряется тишина. Девочка, настороженно сидит, прислушиваясь еще какое-то время. Никого. Поглядывая наверх, она вылезает, отряхивает платье, подходит к столу и внимательно рассматривает новую коробку.
Стол уже переполнен, и нагроможденные на него коробки чудом держатся друг на друге, готовые от малейшего дуновения соскользнуть со своих мест и свалиться. В основном это наглухо завернутые в упаковку подарки. На некоторых из них видны номера квартир, для которых они предназначены. Догадаться о том, что внутри, можно только изредка по форме. Девочка стоит перед столом, старательно заложив руки за спину, чтобы ненароком не задеть чего-нибудь, и с любопытством смотрит на новую коробку. Видно, что она уже изучила все остальное. Коробка лежит на самом верху. Она не в плотной разноцветной бумаге, обвязанной нарядной лентой, а в прозрачном футляре в виде домика. На коробке ничего не написано. Домик не скрывает того, что внутри, а словно показывает в окошко, затянутое прозрачной пленкой. За окошком - фарфоровый мальчик, синеглазый и темноволосый. Он протягивает девочке горсть конфет, и они так переполняют его ладошки, что кажется, вот-вот вывалятся из них. На нем белая рубашка и черная аккуратная безрукавка, а на шее - узел пестрого платка: коричневато-серого с желтыми пятнами. Он улыбается, слегка наклонив голову к левому плечу, и как будто заглядывает девочке в глаза. Девочка задумчиво рассматривает его, словно пытаясь что-то вспомнить. Лицо ее светлеет. Потом вдруг становится тревожным, словно она чего-то не понимает. «Откуда они узнали?». Она отходит от столика, но, оглянувшись на фигурку, опять улыбается и с выражением ласковой задумчивости на лице начинает подниматься по лесенке наверх. Скоро стук ее розовых башмачков пропадает где-то в глубине дома, исчезает окончательно, и наступает полная тишина. Больше не звонит колокольчик, висящий над столиком с коробками, увенчанными домиком с окошком, из которого выглядывает мальчик, синеглазый и темноволосый.

***

Мальчик, синеглазый и темноволосый, в белой рубашке и черной жилетке, придерживая дверь, заглядывал в класс. У стола с бумагой стояла, обернувшись к двери, девочка, держа в руках баночку с гуашью и кистью, и недовольно смотрела на него.
-Ты чего здесь делаешь так поздно?
- Сам не видишь? – раздраженно отмахнулась она и отвернулась. За окном начинало смеркаться. С улицы доносились детские голоса. Девочка нетерпеливо поглядывала на окна и злилась. Надежда, что кто-то из ребят вернулся, чтоб помочь, возникшая со скрипом двери, рассыпалась в прах, и она поняла, что сидеть здесь ей еще долго. Сердито глядя на нарисованного Деда Мороза, она нагнулась над ним, думая, как его исправить. Лицо ей не нравилось, усы торчали как у пирата, но переделывать было долго, и она решила рисовать шубу, оставив все, как есть.
Дверь не закрывалась, мальчик не уходил. Мало того: он подошел поближе и встал напротив. Девочка отложила кисть с гуашью и подняла глаза.
-Ну что тебе?
-Красиво.
-И?
-Я б тебе помог, но я так не умею.
-Да не надо. Я не об этом? – смутилась девочка. - Что ты искал?
-Кабинет биологии.
-Новенький что ль?
-Да. Недавно приехал.
Девочка объяснила, как найти кабинет, а когда он ушел, опять уткнулась в газету. Она рисовала, а перед глазами стоял мальчик. Вежливый и аккуратный. И симпатичный. И незнакомый. И как-то странно он говорил, как будто не русский. Зачем ему биолог?
Она рисовала и рисовала. Время тоже не стояло на месте. За окном совсем стемнело, голоса ребят исчезли, в классе было тихо, только лампы жужжали, наполняя этим звуком пустое помещение. Наконец, осталось написать один заголовок. Заскрипела дверь. Девочка обернулась. На пороге опять был этот мальчишка. Через минуту возле нее на столе образовалась горка из конфет и сушек.
-На, поешь и не скучай.
И он исчез за дверью. После того, как свалился неизвестно откуда, будто новогодний подарок от Деда Мороза.

***



Серые тучи, как крупные мохнатые звери, двигались со всех сторон по небу в сторону академии, стоящей напротив их дома и окруженной кронами деревьев так, что казалось: она в них утопает. Тучи неслись и слева, и справа, и, сойдясь, наконец, прямо над ней, растворялись в плотной стене вертикальных полос, обрушивающихся на горизонт и скрывающих современные постройки, превращая современность в девятнадцатый век. Яркие огни на горизонте блекли и пропадали как огни маяка во время сильного шторма за водяным шквалом волны. И так уютно было сидеть у окна, в надежном тепле, и наблюдать за этим странным пейзажем, фантазируя напропалую.

***


Тихо и спокойно стало в ее душе с тех пор, как он там поселился. Хотя этот хитрый мальчишка с лучистыми глазами и ослепительной улыбкой был совершенно неугомонным. Улыбка, словно соскользнувшая с обложек журналов, появлялась на его озорной мордашке всегда, когда он что-то затевал или только собирался. Весь его вид словно говорил, что где-то есть другие, счастливые страны, счастливые и беззаботные люди. Он и сам был как обещание этой беззаботной жизни.

И такой был вежливый, воспитанный и серьезный, что нельзя было даже предположить, на какие проделки он способен. Было странно видеть, как по их двору проходит вечно аккуратный мальчишка, и всегда, конечно, в начищенных ботинках. Словно не было оврагов парка, не было заборов и качелей, а в подъездах не сверкали перила лестниц, натертые чем-то до блеска. А когда она этому удивлялась, он твердил, что там, где жил, все так ходят, потому что негде стать грязным. Говорил он как иностранец, словно не на родном языке. У нее еще не было такого партнера по играм. Он был прекрасной подружкой, словно мог читать ее мысли. Только в пионерлагере однажды у нее была такая. И они всегда играли вместе.

Он брал коробку из-под торта, надевал себе на голову и, опираясь на папин зонтик, выходил во двор искать улики, словно был английский джентльмен, а не мальчик. А она его сопровождала. А потом читала книжку про Шерлока Холмса, которую он приносил, чтоб она была в курсе. Ну, конечно, она была Ватсоном, вечно бегающим за ним по ступенькам. То есть тем, кто всегда восхищен, подчинен, покладист и послушен. Было трудно сопротивляться, если ему чего-то очень хотелось, да она и не пыталась: он настолько поразил ее в первый день знакомства, что покорил сразу и навеки. И он был так неистощим в своих фантазиях, что она тут же заражалась.

Иногда он убеждал ее, что его аккуратная черная безрукавка – это не безрукавка, а специальный скафандр для телефонов, которые поддерживают связь на больших расстояниях, и что дома у него уже один такой есть. Папа подарил. Но это ерунда. Скоро он придумает, как поддерживать с ней связь на уровне мысли, силой мозга. Он уже пытался, и у него почти получилось. Потому что он точно будет, когда вырастет, второй Павлов. Или третий, если не успеет. И Катя с удивлением понимала, что так оно и будет, если он захочет

 А однажды он стащил у папы–дипломата его белоснежный парадный галстук, нацепил на шею поверх белой рубашки, сверху надел белый халат из кабинета химички и начал изображать своего кумира, иногда сбиваясь на роль профессора медицины. Понятно, что она была то подопытным кроликом, то неизлечимо больной, потому что ему было просто необходимо то лечить кого-то, то изучать. Поначалу это было шарадой. Он любил загадывать загадки. Белое на белом незаметно. Но она должна была сама заметить, что на нем галстук. То ли потому, что учил наблюдать, то ли потому что обожал поучать. Почему-то он считал, что такой галстук лучше всякого диплома говорит о том, что он великий доктор. Бедный папа не подозревал, наверно, какой ценностью обладает. Или он за что-то наказывал папу?


Он любил, играя, переодеваться, и у него была припасена куча всяких сюрпризов. То пестрый платок, который он повязывал на голову, изображая пирата, или на шею, убеждая подругу, что так их носят ковбои. То огрызок папиной сигары из спичечной коробки, где он обычно хранился, иногда вдруг возникая в углу рта новоявленного старого солдата, вернувшегося без ноги с этим боевым трофеем из заграничного похода. То на пальце руки появлялся крупный желтый металлический перстень, часть добычи сокровищ из гробницы фараона. И поскольку основным источником сокровищ всё-таки всегда оказывался папа, иногда ей казалось, что богатства настоящие на самом деле.

Он был страшный фантазер и выдумщик. И всегда заразительно смеялся. Но когда она однажды попросила рассказать ей про страну, в которой он жил, он вдруг замолчал и погрустнел. Но почти мгновенно начал развлекаться, сочиняя ужастик про страну с кривыми столбами. Страну, где по утрам не моют тротуары перед домом и не чистят ботинок. И ей сразу захотелось спрятать свои ноги с грязными туфлями куда-нибудь в сторонку. Страну, где по ночам не горят фонари и не вывозят мусор. И она, наморщив лоб, вспоминала, выносила ли она сегодня на помойку мусорное ведро. Страну, где невозможно гулять в белой рубашке и черной бархатной безрукавке, потому что повсюду грязно. И она прятала за спину свои грязные ладошки. Страну, где улыбаются только дети. Где везде воруют, где пьют водку с утра до ночи да так, что потом не могут выпрямиться не только люди, но и телеграфные столбы. И потом люди валяются по канавам, а столбы так и стоят над ними кривые и косые. И никто не знает, что такое счастье. Катя слушала и мрачнела. Ей казалось, что она виновата даже в том, что столбы косые и кривые.
-А сам-то ты знаешь, что такое счастье?
-Знаю.
-А зачем же ты сюда тогда приехал?
Оказалось, что и эта идея, как и все его богатства, тоже принадлежала папе. А ему хотелось вернуться обратно. Как и маме.
-Так чего ж вы не вернетесь?
-Потому что сейчас это невозможно.
-А будет возможно?
-… Может быть…когда-нибудь…
Катя замолчала. Больше об этом она не говорила.


***


 Он заболел чем-то серьезным, а здесь, кажется, не было нужных лекарств. И его увезли. Лечить. Катя было расстроилась, ведь это случилось перед самым ее отъездом на дачу. Да и лето только началось. Потом решила: зато, когда она вернется в город, он уже будет здоров. А на даче она все равно его не увидит. Лето промелькнуло мгновенно. Иногда она думала: и у плохого есть хорошее. Кончится лето, но зато он вернется.

Не вернулся. И, возможно, не вернется никогда. В этом году уже точно. Нет, говорят, он выздоровел. Катя стояла перед запотевшим окном и рисовала пальчиком по стеклу. Точка, точка, два крючочка, ротик, носик, огуречик, вот и вышел человечек. Человечек, человечек. Где ты? За окном темнело. Шел дождь, монотонный, осенний, тоже, наверно, последний. «Дождик плачет, что он уехал»,- мелькнуло в ее голове, и она стала мысленно сочинять ему письмо. Подошла к столу, достала тетрадь и стала писать. Адреса его у нее не было, и она даже не представляла себе, как его достать. А спросить у ребят - равносильно признанию, которое может вызвать насмешки. Но это не имело значения. Все равно она ни за что бы не послала того, что писала. А писала она все подряд, словно продолжала с ним разговаривать.

Постепенно ее настроение стало меняться. Ее переполнило вдруг такое теплое чувство, словно в сером и таком равнодушном к ней пространстве неожиданно вспыхнул греющий огонечек, будто она получила письмо от него. Словно ее слова, появляясь в тетрадке, создавали тот мир, в котором она опять с ним встретилась. И, почувствовав это, она поняла, что будет делать дальше. Дневник. Не письмо, а дневник в форме разговора. А потом… может быть, может быть когда-нибудь она его увидит.


Кончив писать, она выключила свет, забралась с коленками на стул у окна, поставила локти на подоконник, оперлась подбородком на ладошки и уткнулась носом в стекло. Дождь не прекратился. Капли на решетке балкона струились вниз как слезы. Странная погода для декабря. Катя почесала нос и протерла ладошкой стекло, смахнув нарисованного человечка. Ярче и насыщенней становился ореол освещенных окон на балконах, свисающих с торца углового подъезда. Отражения фонарей все отчетливей дрожали лунными дорожками на мокром асфальте. Под прохожими у фонарей сразу удлинялись тени и резче и отчетливей читались тени стоящих рядом машин. На их мокрых крышах и капотах вспыхивали порой, как бриллианты, отдельные капли, играя отраженным, льющимся сверху светом.

Желтый свет фонарей постепенно сгущался, окруженный мутным ореолом тусклого свечения. Стоило лишь пошевелить головой, в глазах рябило, фокус расстраивался, и фонарь посылал внезапно вниз длинные лучи.
Дождь скрывал все звуки, словно тюль окно, и гасил, превращая в шумовой фон нарастающего потопа, где машины, въезжая во двор, усиливали шум ливня и ветра, а шаги случайных вечерних прохожих походили на отдельные звонкие капли воды, падающие на оконные карнизы.

Глядя в окошко, Катя вспоминала и улыбалась. Вечно он пытался ее воспитывать, этот нахальный мальчишка. Думал, что она не замечает. Если в других странах побывал, а эту не любил, это еще не повод задирать нос или считать других слепыми. Сноб и позер. Он брался судить обо всем и везде совал свой любопытный нос. А когда оказывался неправ, не извинялся. Принимал к сведению и все. И отмалчивался. И она заулыбалась, вспоминая упрямое выражение на его хитром лице: все-таки он делал это очень забавно. И ужасно обижался, когда она злилась и говорила гадости. Правда, быстро отходил и начинал опять дразнить и смеяться.

Скоро Новый год. Может, загадать встречу вместо подарка? Катя верила в Деда Мороза, только думала, что он немного ленив. И плохо слышит. Как ее дедушка. Все время переполнен планами, как сделать ее жизнь счастливой, но то руки не доходят, то склероз подводит. Жаль, она так и не узнала, куда консьержка отнесла домик. А вдруг это ей. И она загадала: если домик появится под их елкой, рано или поздно она увидит этого хитрюгу. «Спать, спать»,- словно выстукивали капли, мерно барабаня по металлу свою монотонную песню, навевая сон и убаюкивая лучше колыбельной, путая в воображении дедушку, приятеля и Деда Мороза.

 «Ну, смотри не обмани, как в тот раз», - пронеслось в ее сонной голове. И, очнувшись, она поняла, что задремала и вовсю обсуждает с Дедом Морозом свой подарок. И еще поняла, что обижена на приятеля не за то, что заболел, а за то, что совсем забыл о ней, ничего не сообщил о себе, исчезая, не оставил даже записки. А она считала его другом. И боялась, как бы ожидание не оказалось напрасным, разведя их в разные стороны навсегда. Катя отогнала беспокойные мысли. А капли продолжали выстукивать свое: «Спать, спать, спать…», и она опять погружалась в дремоту, где вместо дождя кружились снежинки.



***


«…Снежок пошел, видел? У вас тоже? Такой легкий, мягкий, пушистый, из которого снежки хорошо лепить, можно от них откусывать, помнишь, как в детстве? У нас потрясающий вид из окна. Если не смотреть на горизонт, то такой 19 век – зимняя усадьба с колоннами, торжественный въезд, темные стволы деревьев и переплетения голых веток, легкий снежок, заполняющий воздух фоном, и запах снега, который чувствуешь прям сквозь стекло. Маленькие радости ощущений, когда болеешь так, что ничего не замечаешь, а потом, когда боль отступает, вдруг глаза открываются, как в детстве. Если бы ты знал, как я по тебе скучаю, как мне тебя не хватает. Где ты? Может быть, в новом году …»
***



Они все кружились и падать вниз как будто не собирались, наоборот, поднимались вверх в каком-то правильном ритме. Пытаясь поймать этот ритм, она словно проникла за стекло и стала частью этого снежного кружения. Казалось, они поют, но ей не слышны слова. И вдруг она отчетливо услышала мелодию вальса, на которую само собою наложилось: «Может быть, может быть, может быть, может быть…». Катя вздрогнула и очнулась. И поняла, что засыпает прямо здесь у окна. Катя слезла со стула и отправилась спать. Она все еще сердилась, но когда совсем успокоилась, опять появилась надежда, что она увидит его хотя бы во сне.
Добежала до кровати, прыгнула и нырнула в сон, как в одеяло. Закрыла глаза и словно опять вернулась к окну, прижалась носом к стеклу, засмотрелась на снежинки. Музыка вальса зазвучала громче, снежинки закружились перед глазами и подхватили ее.
Тихонько открылась дверь, и под елкой, стоящей в углу комнаты, появились нарядные коробки. Верхушку этой разноцветной пирамиды венчал домик с окошком, через которое на мир смотрел мальчик темноволосый и синеглазый.
А Катя порхала снежинкой над землей и кружилась под музыку вальса, напевая вместе с остальными: «Может быть, может быть…».


***





Может быть…
Она кружилась, заглядывая в окошки, прислушиваясь к разговорам людей, которых даже не видела, а снежинок становилось все больше, и иногда ей казалось, что новые рождаются, когда до нее доносится «может быть». “Может, боль уйдет навсегда»,- прозвучал чей-то голос, сформировав новую снежинку. И она закружилась и куда-то унеслась в легком танце. Почему-то ей приснилась та малышка из автобуса. «Хорошая получилась бы подружка, хоть и малышка», - неожиданно подумала она и увидела роскошную снежинку: крупную, узорную, белоснежную. Она не стала кружиться, как остальные, а вдруг резко поплыла наверх, словно у нее была конкретная цель, и Катя помогла ей определиться. Так Катя летала снежинкой и слушала многочисленные голоса: не то мечты, не то желания, не то надежды - и все не решалась произнести свое. Наконец, собралась с духом, и в воздух понеслось: «Может быть, я его увижу..». И тут же она себя оборвала: «Нет, так неправильно». Полусформированная снежинка застыла в воздухе и растаяла. Может быть, он должен захотеть этого сам? А сейчас он хочет вернуться, но не к ней, а на родину. И совершенно его словами и его интонацией подумала о встрече, которую загадала, как о чем-то не столь важном, чем это его желание, отодвигая свое куда-то в неопределенное будущее: «Может быть…когда-нибудь». А потом четко произнесла: «Может, он вернется на родину?» Новая снежинка, возникшая в воздухе, мгновенно стала расти и решительно устремилась вверх. Катя проводила ее глазами. Казалось, эта снежинка росла прямо на глазах и становилась все ярче и ослепительней. Наконец, достигнув цели, она заняла свое место в какой-то сложной конструкции, как гайка, вставшая на место, и засияла, словно звезда. Вихрь все увеличивался, густел, закручивался воронкой, становясь единым целым с общей целью, общими надеждами, рождая что-то и заслоняя собой. Казалось, он оживал, создавая что-то волшебное, сверкающее и очень знакомое. Но Катя никак не могла разобрать, что это, разгадать и поверить, когда ей уже почти удалось разглядеть: «Неужели?...
Значит, желания исполнятся?...»
«Может быть…»

***



Может быть, и исполнятся, завершив первую историю. И исполнятся прямо здесь, нот будет ли это убедительно?

А можно свести концы с концами, «упрощая и опошляя», заставить выстрелить все ружья, разбросанные там и тут наугад, собрать в единый композиционный узел все линии и, крепко зажав его, этот узел, и, обманув читателя, умчаться вслед за снежной повозкой, рассеянно оставив после себя мимолетно брошенное:
«Может быть».

***

Так каков же он теперь, наш герой? И сыграла ли эта девочка хоть какую-то роль в жизни человека, который не устает утверждать: нет чужих страданий, каждый из нас часть целого.

…Он стоял у окна, высокий немолодой мужчина, в великолепном костюме, белоснежной рубашке и белом галстуке, длинном и широком, полностью закрывавшем проем рубашки. С раскрытой книгой в руках. И опять была новогодняя ночь. Седовласый бобрик уже обнажал верхнюю часть головы, превращая в лоб полголовы, но еще прикрывал затылок. Шум застолья остался в гостиной, где собрались его близкие и друзья, а он вышел на минутку, растревоженный одним из подарков. Он еще раз взглянул на страницу, с которой прямо на него глядела мама. И как всегда, когда он видел ее изображение, у него защемило сердце, словно от воспоминаний о ней, навсегда оторванной от родины, и ее жизни в этой стране, наполнив его в очередной раз чувством вины. Почему? Ведь его вины в этом не было.
Его жизнь в целом удалась. Он не стал, как когда-то мечтал, ни вторым Павловым, ни третьим, но сумел понять своевременно, на что способен, чего хочет от жизни и как это объединить. Это важная составляющая успеха, а себя он считал успешным. Быть проводником своих взглядов и убеждений, проецируя их на окружающих и заражая ими всех, кого они коснутся, отчасти тоже было работой над человеческим сознанием, работой с мозгом. И не менее увлекательной и важной.
Он был обеспеченным настолько, чтоб считать себя свободным и не подчиняться мнениям, воззрениям, режимам, если они возмущают. Жизнь в стране, с которой он никак не мог примириться, заставила его застраховать себя от подобного раз и навсегда. Раз схлестнувшись с ней, он никак не мог остановиться в своем противостоянии. Продолжая бесконечную борьбу против того, что так его в ней возмущало.
В плане финансовом, он, пожалуй, даже переплюнул папу-бизнесмена. Гарантией независимости были и три гражданства. Эта гарантия создавала ему условия для той творческой работы, которой он посвятил свою жизнь. Условия для выработки убеждений. Для формирования в себе личности, способной быть убедительной, учить жить.
Глядя на снежинки за окном, он не то чтобы думал или вспоминал, а словно окунулся вновь в атмосферу праздника, создаваемого мамой. Новогодняя ночь. Ночь исполнения желаний. Все свои желания он давно уже мог осуществить сам, кроме тех, конечно, что касались возвращения ушедших навсегда. И только одно не давало ему покоя, потому что никак не обретало подходящую форму. Мама и память о ней.
Он был известным человеком, часто появлялся на экране. Статус публичного человека тоже приносил свои дивиденды, часто исполняя желания еще до того, как они были сформулированы. И любой, кто хотел его увидеть и услышать, мог сделать это в определенный день и час, предварительно названный в программе. Любой и любая. Любящие его сейчас и любившие когда-то. Те, кому дорог он и кто дорог ему, и те, кого он старался изменить, чтоб облегчить дальнейшую жизнь
Он открыл титульный лист. Нет, художник незнакомый. Но какое сходство. Неужели случайность?
Искусство. Как легко, одним росчерком кисти взбаламутить и возмутить вихрь забытых эмоций, воскресив совсем иное пространство и время, и перенестись в него, не нарушая пространства.
Как всегда в его жизни, все опять странным образом соединялось, создавая новый рисунок судьбы, прикрепляющий его все больше к этой стране.
Мысль друзей о ресторане, прозвучавшая за столом. Эта книжка, своевременно напомнившая о мечте сохранить имя мамы. И Новый год. Отличный трамплин для формирования новых желаний, на которые не жаль расходовать жизнь, в которых обретаешь ее смысл и новый вкус.
Впрочем, неважно. Знаки судьбы – не для него. Гораздо важнее: нужное слово в нужное время. Кажется, сейчас он готов этим заняться. Именно этому он ведь и учит других: лови момент, не упускай шанс, берись – потом разберешься, надо обязательно пробовать.
В конце концов, будет место для встречи друзей. Будет повод воскресить мамину кухню. Применить и использовать его неукротимую энергию.
Закружилась голова как накануне, и он цинично про себя добавил: «Будет где шлепаться в обморок публично, без риска для здоровья, потому что на людях». Глядишь, и здоровье оценят, и в космос отправят на старости лет.
Может быть…
Он улыбнулся. Положил книжку на столик и заторопился. Захотелось срочно вернуться и начать уже обсуждать детали, выяснять, насколько и что возможно сделать. В памяти мелькнула любимая фотография мамы. Надо увеличить, отметил он, радуясь тому чувству, которое появлялось в нем, когда он увлекался идеей, словно наполняя все жилки новой жизнью. Почему бы и нет. Мысль понеслась, увлекая за собой, как свежий ветер.
Может быть, может быть…

Что была эта девочка для него, да и была ли она в его жизни, когда рядом мамина драма? Память ли о маме заставляла его до сих пор понимать таких, как она, привязывая все крепче к этой стране, и пытаться им помочь, или именно они и их беззащитность напоминали ему маму? Это ли определило его жизненный выбор или что-то еще, сказать трудно. Но не сделала ли эта страна из него именно того, кого сделать не могла никакая другая, заменив романтику здоровым цинизмом?

Может быть, а может и не быть…



ИСТОРИЯ 2




Новогодний подарок от деда Мороза должен лежать под елкой? Или под подушкой? Или у кроватки? Во вчерашнем фильме были еще красные носочки. Вроде валенок. В них кладут подарки американские Деды Морозы. Которые выпадают из каминов. А русские раздают их на праздниках и елках. А еще Дед Морозу пишут письма и кладут под подушку. Может, так надо делать, чтоб появился подарок?
И, конечно, надо хорошо учиться и слушаться взрослых? Но ее и так всегда хвалят. В чем же дело? Почему подарки дарят только шефы, когда приезжают? Почему в новогоднюю ночь ничего не происходит? Нигде. Ни под подушкой, ни под матрасом, ни под кроватью.
Ведь все твердят про новогодние чудеса Деда Мороза. Как же с ним связаться? К Наташке обращаться бесполезно: она говорит, что Дедов Морозов не бывает. Что на праздниках и елках не Деды Морозы, а переодетые артисты. Что загадывать желания не надо. Что они уже большие, чтобы в это верить. И чтоб она не вздумала говорить с тем Дедом Морозом, который будет на елке, куда они едут, и рассказывать ему, чего хочет, потому что он не настоящий. А ей так нужно, чтобы в этом году он их вспомнил.
За окном кружился легкий пушистый снег. Стекло автобуса слегка запотело, но сквозь него было хорошо видно. Мимо проносились всевозможные елки в витринах. Они были разные: нарядные, с игрушками и маленькими Дедами Морозами, со снегурочками, с шарами, с серпантином, с ватой, с серебряными шишками.
Когда проезжали мимо распахнувшейся двери дома, Лиза разглядела елку и в холле. Елка стояла у лесенки, под которой пряталась рыжая девочка в розовом платье. От кого она пряталась, не было видно. Не такая большая елка, как у них в приюте, но гораздо наряднее. Девочка в уголке смотрела на коробки. А потом взглянула на Лизу. И Лиза ей помахала. Дверь дома закрылась, и розовая девочка под лесенкой исчезла. В автобусе сильно пахло бензином. Надо было чем-то отвлечься. Интересно, как встречает Новый год эта девочка и как ей Дед Мороз приносит подарки? Ей-то он, конечно, приносит, такой красивой. А про нее забывает. Ну как ему передать, что ей нужна подружка?
У всех были подружки. У Наташки – Танька, у Лидки – Верка, а у Нинки – Ритка. Только у нее никак не заводилась. Она предложила дружить Томке Пекарь, и та согласилась за конфеты, но конфеты закончились раньше, чем Лиза научилась. Дружить. Оказалось, что дружба от конфет не зависит, и никого дружить не упросишь. Приходилось все начинать сначала. «Хорошо», как обещала в детстве Лизе воспитательница Агния Петровна, не становилось. Значит, она просто ее обманула. Или хотела успокоить. Когда Лиза училась в 1- ом классе. Лиза сидела на полу в пустой группе и ревела, не понимая, почему с ней никто не дружит. Агния Петровна заглянула, подхватила Лизу на колени, и когда та в голос зарыдала: «Почему меня никто не любит», гладя и качая, обещала: «Все будет хорошо, надо только немножко подождать». Лиза подумала, что надо подрасти. Но вот она подросла, а подружка не появлялась. Значит, надо было что-то делать. Самой. Только как? Списывать она давала. Конфеты и печенья – тоже. Но все равно ничего не получалось. Не было подружки. А у всех были. Подружки вместе гуляли, болтали, играли в секреты, защищали друг дружку. Им всегда было весело. И Лиза им завидовала. Вот рядом с Лизой - Наташка и Танька. Машут кому-то руками в окошко и громко смеются.
Наташка спала на кровати рядом с Лизой. Лиза боялась щекотки, а Наташка ее щекотала. Каждый вечер. Когда Лиза начинала вырываться, Наташка начинала драться. А Лиза не умела защищаться. Она не хотела плакать, но все кончалось слезами. И ничего не помогало. Подружки так не поступают. Вот если б у нее была подружка, она б ее защищала. Все-таки, может быть, он настоящий? На праздничной елке? И попробовать стоит? Поговорить? Можно это сделать потихоньку, чтоб не видела Наташка. Мысли привычно бежали по давно проторенной дорожке...


***
Больше об этом она не говорила ни с Наташкой, ни с Надей, но сдаваться не собиралась. Хотя Надя как раз из всех девчонок лучше всех к ней относилась. Но в Деда Мороза не верила тоже. Раз Дед Мороз один, то, конечно, просто так на него не наткнешься. И ведь это была даже не Кремлевская Елка. Откуда ему там взяться. А к тому, что на сцене, было не добраться. И подарки на Елке вручать может, конечно, любая тетя.
До Нового года осталось совсем чуть-чуть. Четверка у нее была только по литературе, остальные – пятерки. Надо писать письмо. Но как его отправить? И куда? Или можно просто положить под подушку? Кого бы спросить? Неважно. Сначала надо сочинить.

Лиза укутала пупсика потеплее и надела варежки: пока она возилась, руки успели замерзнуть. Потом посадила куклу на льдинку, обошла вокруг колодца и полюбовалась на свою работу.
Умывальник был на улице за спальным корпусом. Тот, что находился в самом корпусе, летом закрывали на ключ, чтоб не мыть, а по утрам выбегали на улицу. Но сейчас была зима. Зимой уличный умывальник замерзал, покрывался льдом. А в конце ряда этих торчащих из него кранов, немножко в стороне, был колодец, довольно высокий, он доходил Лизе до плеч. И он тоже становился весь обледенелый и со странными причудливыми ледяными фигурками. Все это было под крышей на столбиках, как в сказке про белку, только столбики тоже покрывались льдом. Фигуры, которые так вырастали, каждый день немножко менялись, принимая совершенно причудливые формы. И колодец становился похож на ледяной дворец, напоминая сказку про Снежную королеву. Ну и, конечно, про Деда Мороза. Этот уголок за корпусом зимой был довольно уединенный.

Лиза обожала сказки. У нее было даже две собственные книжки с картинками. Лучшую ей подарили прошлой зимой в больнице, где она оказалась из-за Наташки.
Это было во время генеральной уборки перед Новым годом. Они с Наташкой пошли за горячей водой в спальный корпус на кухню. Разбавлять холодной не стали, чтоб больше сюда не возвращаться, потому что холодная вода была в спальном корпусе. С двух сторон они держали ведро за дужку и тащили в игровой корпус. Под ногами скрипел снег, а небо было усыпано звездами. В зимней тишине далеко разносился лай собак из поселка. Они уже почти дошли до ступенек, когда совсем рядом, как будто над ухом, раздались мужские голоса. Наташка испуганно бросила дужку и убежала в корпус. Ведро опрокинулось на Лизу. Она стояла и держала почти пустое ведро, еще не понимая, что происходит. Потом понесла его вслед за Наташкой. Нога горела, от мокрых чулок шел пар, их хотелось снять, но снялись они уже в группе вместе с кожей. Потом она сидела и рыдала, и не столько от боли, сколько от страха: ей сказали, что ее отправят в больницу.

Приехала скорая и увезла ее в неизвестность. Но там оказалось здорово. Ее поместили в смешанную палату. И все ее любили. Тети и старушки насовали столько пряников и конфет, что они не вмещались в тумбочку. Пришлось часть оставить прямо на ней, хотя это и запрещалось в больнице. В этой палате были даже мальчишки. Один, с перебинтованной раной на бедре, которой он гордился, как боевым трофеем, носился по кроватям, как будто был здоровым. А она не могла слезть с кровати даже тогда, когда надо было уже опять учиться ходить. А однажды она гуляла в коридоре и встретила Агнию Петровну, которая уже давно не работала в приюте. И Лиза стала ходить в ее палату в гости.
Вечерами в палате она вслух читала сказки, которые нашли для нее в больнице. А тети и старушки ее хвалили. У книжки не было обложки, и последняя сказка не кончалась, но таких сказок не было даже в их поселковой библиотеке. И она их читала без конца, заранее боясь даже подумать, что рано или поздно с книжкой придется расстаться. Но когда ее выписывали из больницы, и она и рыдала от того, что уезжает, чтоб утешить, ей отдали эту книжку. Насовсем.
Почта была на станции. Это неподалеку. Можно тихонько сбегать. Но туда опускают письма в конвертах с адресом. Ничего. Книжки не врут. И телевизор не врет. Дед Мороз – волшебник. Как-нибудь получит. Надо писать. Что сейчас посылать? Нет пока ничего.


***

Кружились снежинки, снег был довольно рыхлый и слегка рассыпался, когда Лиза катила по нему снежный комочек. Ребята лепили снеговика. Лиза раскраснелась и холода не чувствовала, хотя варежки совсем намокли, да и в сапогах, кажется, стало влажно. Два больших снежных шара уже стояли друг на дружке. Оставалась голова. И ведро. На голову.
В кармане у Лизы лежало письмо. Адрес Деда Мороза она узнала из фильма, и уже тихонько сходила на станцию и бросила одно в почтовый ящик. Но продолжала сомневаться, правильно ли все поняла. На всякий случай она решила написать несколько одинаковых писем и разместить их во всех доступных для Деда Мороза местах. Она еще раз внимательно обдумала все, что знала о Деде Морозе из книжек, мультфильмов и фильмов. Снеговик из книжек и мультиков тоже как-то связан с Дедом Морозом. Значит, надо оставить одно у него.
«Лизка, сгоняй на кухню, попроси у Таньки морковку для носа!»-услышала она за спиной голос Наташки. Лиза оглянулась. Снежная голова уже сидела на месте. Лиза притащила свой шар, поставила рядом со снеговиком и умчалась на кухню.
Вход на кухню был отдельный и располагался сбоку от корпуса. Детям туда ходить запрещали. Лесенка вниз была крутой, закоптелой и черной, как протвень после котлет. Сегодня как раз были котлеты. После улицы есть опять хотелось. Лиза надеялась, что протвени еще не помыли.
Можно было пройти через столовую, но она сейчас была закрыта. Правда, на кухне была Танька, и поэтому не так страшно, что заругают. Танька обожала готовить и все время крутилась возле поварихи. Лиза скатилась по ступенькам, осторожно заглянула в коридор. Повариху она боялась, слишком у той был громкий голос и грубые шутки. Но коридор был пуст, она отправилась дальше и наткнулась на Таньку.
-Тань, дай морковку для снеговика.
-Сейчас.
Танька достала морковку из мешка и стала мыть. Лиза огляделась. Один протвень стоял на плите, еще полный масла и шкварок. Лиза достала два куска черного хлеба из кастрюли с нарезанным хлебом, сунула горбушку в карман и попросила:
-Тань, намажь.
Та отдала ей морковку, взяла хлеб и окунула в самое масло. Лиза схватила хлеб, откусила - блаженство. И с набитым ртом отправилась обратно. Хлеб исчез еще до того, как она оказалась снаружи.
Морковку вставили на место, глаза заменили уголечки из черной горы, припорошенной снегом, возле котельной. Нарисовали улыбку, вместо рук воткнули прутики и умчались играть в снежки, а Лиза осталась. Она слепила ведро из своего снежного шара, надела на снежную голову, а под ведро сунула письмо. Осмотрела. Вроде незаметно. Оставалось положить еще одно письмо под елку в группе, а другое – в новогоднюю ночь под подушку.
Лиза почувствовала, что замерзла и побежала в корпус. Быстро разделась в раздевалке и помчалась по ступенькам. Вовремя успела. Телевизор уже включили. Начинался фильм. А она чуть было не забыла.
***

«…Здравствуй, Дедушка Мороз. Поздравляю тебя с Новым годом. Мне не нужно кукол и игрушек. И не нужно сладостей и книжек. Больше всего на свете я хочу, чтоб в новом году у меня была подружка. Если ты это исполнишь, то я обещаю, что буду хорошо себя вести, хорошо учиться и слушаться старших. И еще исправлю четверку по литературе. И я больше не буду драться с Наташкой. Подари мне подружку, чего тебе стоит, ты же волшебник».

***

Было тихо, тепло и темно. Лиза проснулась и села на кровати. Рядом спала Наташка, свернувшись клубочком и сбросив одеяло. Лиза спустила ноги с кровати и встала. Хотела засунуть руку под подушку, проверить письмо, но вовремя удержалась. Она все успела, что наметила. Не надо ничего портить. В этот раз она не могла рисковать. Ждать еще год, если что-то пойдет не так, слишком долго. Волшебная ночь. Правил волшебных она не знает, так до конца и не разобралась. Вдруг что-нибудь нарушит. Лиза протиснулась между тумбочками к окошку и ткнулась в стекло. За окном кружила метель. Белые снежинки хаотично рассеялись в воздухе и парили, почему-то не опускаясь, а поднимаясь вверх. Лиза с любопытством наблюдала за ними. Там, куда они неслись, возникало что-то большое и знакомое. Лиза всматривалась в это снежное месиво до боли в глазах, пока, боясь поверить своим глазам, не стала различать... Неужели? Он получил письмо? Может быть, …«Карр», - пролетела прямо перед Лизой большая ворона и словно выплюнула снежинку, застывшую было на одном месте, а потом полетевшую вверх. Зачем?
***


Прямо за рукомойником - яблоневый сад, потом река, и за ней маленькие деревенские домики, скрытые кустами и деревьями, растущими в палисадниках. Слева деревья, каток, залитый мальчишками на летней волейбольной площадке, опять деревья, забор, ворота, опять деревья, а дальше поля. В общем, деревенский зимний пейзаж: кругом тихо и бело. За катком перед садом стоит металлический пустой кузов на колесах с открытой дверью. Почему-то его называют «холодильник». Это место для игр в дом или в дочки-матери. Но зимой в нем холодней, чем на улице.
***



Может быть…Стоп. Нельзя. Лиза отвернулась от окна, протиснулась обратно к кровати и быстренько легла. Вдруг нельзя было подглядывать.
Засыпая, не удержалась: «С Новым годом, Дед Мороз, с Новым годом…Может быть, наконец…».
«Может!»- отдаленно раздался чей-то бас, разносясь в пространстве ее сна и нарушая его границы, явно вторгшись в него откуда-то снаружи, где уже звенели куранты.

***


Так он что, правда, обещает подружку?



ИСТОРИЯ 3

Мысли привычно бежали по давно проторенной дорожке, пока взгляд, оторвавшись ненадолго от книжки, бездумно блуждал по потолку, цепляясь за трещины, прослеживая их путь от начала и до конца и притормаживая на участках, оголенных отшелушившейся краской и осыпавшейся штукатуркой. От них, этих участков, отходили новые трещины, увлекая за собой с потолка в дальний угол, где рваные края засохшей краски с прилипшей к ней штукатуркой сворачивались, словно старинные свитки, обрамляя, таким образом, обнажившийся и уже потемневший от времени гранит. Хотелось, как облупившуюся кожу на обгоревшем теле, тихонечко поддеть такой свиток, осторожно и медленно потянуть за его свернувшийся край, отделяя от стены и наслаждаясь тем, как он отходит.
Она лежала на спине, отвернув лицо от двери и скосив глаза в дальний угол. Рука, придерживая книжку, покоилась на животе поверх одеяла. Палата была одноместной и располагалась в отдельном боксе. Розово-кремовые стены, судя по свежести цвета, недавно окрашенные, уже покрылись трещинами, которые расползлись по стенам и целиком заполнили дальний от двери верхний угол, превратившись в свисавшие (хорошо, что не над кроватью) лохмотья слоя краски, отделившись с прилипшей к ней штукатуркой от стены.
В боксе не было телевизора, только в левом углу у балконной двери - нестандартный холодильник странного вида, больше похожий на высокую узкую тумбу по своей форме и размеру. Над холодильником прямо на стену был приклеен обрезанный кусочек бумаги с фразой, напечатанной жирным шрифтом так, что было видно даже с кровати: «Холодильник не выключать!». И холодильник гудел.
Справа от двери вдоль стены располагался стандартный учрежденческий шкаф из прессованных опилок. Он был с дырками вместо ручек, из которых сохранилась только одна – на отделении для верхней одежды. В нем уже висели ее пальто и шляпка. Только теплую шаль она оставила на стуле возле койки на случай, если замерзнет.
Но зато все дверки шкафа плотно закрывались, а не болтались полуоткрытые, как это было в других комнатах, где она побывала за последние два года. В дальнем углу возле кровати стояла сломанная тумбочка с выдвинутым нижним ящиком, не желавшим задвигаться до конца ни при каких усилиях.
Взгляд переместился на пол, внимательно скользя по типично учрежденческому линолеуму. Его рыжие квадратики неожиданно сменились у окна светлой заплаткой с мраморной расцветкой. Странная башня. Отдельные боксы. И даже одноместные, как этот. И вроде был ремонт. И пациенты постоянно здесь бывают. Но палаты словно не имеют отношения к больным. Неухоженные и неуютные. Как пункты перевала, пристанища, временного настолько, что нет необходимости обустраивать мелочами вроде полочки для мыла и крючков для полотенца, которые тоже явно приклеили пациенты, чтобы не вешать ничего на калорифер.
Лида подняла голову. Над металлической кроватью торчало приспособление для капельницы. От стойки вдоль стены протянулись два провода: один – для вызова медсестры, другой – неизвестно для чего с массой кнопок, над одной из которых была изображена лампа. Эта кнопка при нажатии жужжала, но при этом ничего не происходило: свет над кроватью не включался, сестра не появлялась. Бросив бесплодные попытки, она решила искать выключатель в другом месте.
С трудом села на кровати и спустила ноги. Кровать была высокой, и встать оказалось легче, чем дома с низкого дивана. Достаточно было соскользнуть вниз в тапки. Цепляясь за стул, спинку кровати и стенки, она дошла до двери. Выключатель оказался в коридорчике бокса. В нижней части стена напротив туалета перед дверью в комнату облупилась до серого гранита. А дверь в туалет никак не желала закрываться и так и оставалась полуоткрытой, наполняя весь бокс звуком не прекращающейся литься тонкой струйки воды, которую с помощью крана перекрыть не удавалось. Она попыталась справиться с этой проблемой еще раз, но тщетно.
Это было единственное помещение в боксе без трещин. Стены украшала имитация кафеля из картона кремового цвета и даже с орнаментом по горизонтали, опоясывающей их кругом. Пол был выложен настоящим белым кафелем, уже не новым, но еще без отбитых кусочков. Душ без переключателя одинокой зигзагиной выступал из стены и криво поднимался к потолку над квадратным невысоким корытцем, на котором лежало судно. Краны душа торчали из больших рваных дыр в картоне, сразу развенчивая иллюзию, что на стенах кафель. На полу под раковиной на одной из плиток зияла черными дырками решетка для стока.
Возле унитаза на стене совершенно по-домашнему блестела металлическими креплениями аккуратная деревянная ручка, явно сделанная заботливыми руками родных пациентов и решающая достаточно серьезную проблему больных, не способных встать самостоятельно. Она и разноцветные пластмассовые вешалки-крючочки на двери и стенах, единственные сохраняли тепло заботы о тех, кто здесь был.
Слева от раковины кто-то приспособил прямо на нижней части калорифера старый деревянный ящичек от стола, сконструировав так из подручных средств полочку для умывальных принадлежностей, которая почему-то не была здесь предусмотрена. Поставив на трубу и прислонив ящик к стене, образовавшуюся верхнюю поверхность накрыли куском клеенки и водрузили на нее банку для зубной щетки и пасты. Эта полочка была единственной поверхностью, на которую можно было что-то положить. Почему-то она напоминала игры в «дом», который во дворе строится детьми из подручных средств старательно и с любовью. Только появление в башне не было игрой, хоть сознание и отказывалось в это верить, вопреки всему, что с ней здесь происходило в течение последних двух лет.
Комната была маленькой. Да и во всем боксе расстояния короткие, почти до всего можно было либо дотянуться, либо добраться, сделав пару шагов. И все равно она уже устала и задыхалась. Включила свет, вернулась к кровати, легла, опять взяла книжку, прочитала несколько строчек и незаметно для себя задремала. Спала недолго. Когда открыла глаза, перед ней на стуле сидела свекровь и смотрела на нее, словно спрашивая: «Ну, как?»
-Я тебя разбудила?
-Нет, я уже и сама просыпалась. Хорошо, что Вы пришли.
-А что?
-Да как-то грустно вдруг стало и одиноко. Пусто здесь. Словно нет никого. Знаешь, что все по палатам, а все равно впечатление безлюдья. Раньше были больницы с переполненными палатами, не самый лучший вариант, а тут – другая крайность: словно оторван от мира и от людей. Как это Вы надумали приехать?
-Да беспокоилась, что тебе с твоей язвой есть.
Она полезла в рюкзак и достала укутанную в кухонное полотенце пластиковую банку с картофельным пюре и паровыми котлетами, приговаривая:
-Не раскрывай. Если сейчас есть не будешь, поставь прям так под подушку.
Свекровь сидела на стуле спиной к окну, перед которым с одинокой струны под самым потолком над балконной дверью свисали две разноцветные занавески. Многочисленные морщинки разбегались от глаз по всему ее худенькому остренькому лицу. Сидела она недолго. Объяснила, что ехать не собиралась, а в последний момент не удержалась, боясь, что Лида останется голодной. Теперь, когда успокоилась, узнав, что все в порядке, заторопилась. Лида не удерживала. Ей больше не было в этом одиноком боксе страшно. Даже наоборот. Хотелось полежать. Подумать. Одной. Без людей. Тихо и спокойно.

***


Фабула потихоньку нащупывалась, успокаивая рассеянную голову, способную реагировать только на этот не слышный снаружи внутренний метроном, настроенный только на одну цель: писать. И тишина и одиночество стали вдруг приятны, наполняя покоем, возможностью сосредоточиться, ни на что не отвлекаясь.
Итак, место действия определилось. Героини тоже. Или героиня? Стоит ли делить? Пока неважно. Хуже с временами. Выбрать не удавалось. Выбор – всегда самое трудное. Впрочем, останавливаться на чем-то определенном и не хотелось. Хотелось, чтоб как в сказке было неважно, где и когда все происходит.
Значит, и не стоит торопиться. После будет ясно.

***

Нет. Пока ничего не помогало. После ужина в шесть, когда врачи и сестры ушли домой и на посту остались только дежурные, в коридорах установилась тишина. Переполненные лифты освободились и умолкли, прекратился грохот передвигающихся кроватей-каталок, увозящих пациентов на операции, умолкли буфет и столовая, до утра отдыхая от звона посуды, процедурные опустели, и толпы больных, по утрам подпиравшие двери очередями, рассосались и исчезли, словно их и не было. Только запах химии, ежедневно сотнями литров вливавшейся в пациентов, пропитав всю башню, сохранял ей свою назойливую верность, продолжая витать повсюду. Больные оживляли пустые полутемные коридоры все реже, медленно плетясь прихрамывающей походкой и шаркая тапками по полу. И на этаже становилось совсем тихо.
Это было свойство местных помещений - наделять подобной походкой своих пациентов. Стоило однажды появиться в этих стенах, как спина постепенно горбилась, ноги начинали шаркать, со стула становилось трудно подниматься, с трудом разгибались застывшие от неподвижности члены, которые разве что вслух не скрипели. Впрочем, процесс этот был оправдан самим пребыванием в стенах онкологической башни.
Появившись здесь опять, Лида боялась, что память, связанная с башней, сыграет с ней злую шутку, вернув все те страхи, которые сопровождали ее вначале. Но этого не случилось. Страшно было, когда она узнала диагноз. Он перечеркнул любую возможность вернуться к прежней жизни, к прежним чувствам, к прежней беззаботности. Но и это она осознала не сразу. Она привыкала к нему постепенно по мере того, как лечение становилось образом жизни. Но до сих пор не хотела в это верить, в то, что это необратимо. «Неужели я настоящий и действительно смерть придет?»- без конца повторяла она слова, которые так точно выражали ее нынешнее мироощущение. Да, - отвечал организм новой болью. Но она продолжала вести спор со своим организмом. Он, казалось, побеждал, постепенно сужая круг ее занятий. А она сопротивлялась, сохраняя верность самым любимым.
Ничего не помогало. Ни операция, ни химия, ни лучи. Метастазы не остановились. Двинулись дальше как щупальца осьминога, проникающие все глубже и глубже, вроде огней за окном, которые золотистой цепочкой протянулись к горизонту, минуя большие автостоянки. Взгляд скользил по этой серебряной цепочке вдаль, возвращался обратно, то отвлекая от мыслей о болезни, то трезво напоминая: раз она здесь опять – это необратимо. Два с половиной миллиона в одной России. Чудес не бывает.
Она не знала, что тому причиной: книги ли или анализ собственной жизни, или это и, правда, было свойством болезни, но последнее время ей стало казаться, что ее чувства напрямую связаны с болью, которую вызывают не только движения, но и депрессивные мысли. Словно она поймана как муха в огромную паутину эмоциональных отношений с миром, и любые проявления этих отношений выражаются в болевых симптомах. Улыбнулся прохожий, их становится меньше. Поругалась с мужем – надо пить таблетки. Она физически плохо переносила агрессию. Малейшие ее проявления выбивали из колеи, возвращали в то болезненно-тревожное состояние, которое она теперь так хорошо знала, которое предшествовало новым болям. И то, что она терпела раньше, теперь терпеть было невыносимо.
Она замечала за собой, что становится жестче и равнодушней, сужает круг своих забот и обязанностей. Отстраняет от себя все то, что не было ее жизнью, все то, что ей навязывалось другими, больше не желая понимать их интересы. Главной становилась необходимость выжить. Все остальное она оценивала теперь только с этой точки зрения. Проводя половину своего времени в общении с врачами, она становилась, как они, все более циничной.
Накануне она сидела в ожидании под дверью кабинета для капельниц возле двух разговаривающих женщин. Обычно занятые больными два ряда кресел сейчас были пустыми. Да и в коридоре кроме них троих никого не было. Дверь в кабинет была открыта, и в нем на койках, стульях и креслах сидели и лежали пациенты с проводами, подведенными к рукам, и смотрели на торчащий из стены напротив телевизор. Процесс шел, медсестры не было, но не было и свободных мест. Ее врач вчера сообщила, что уезжает на пару-тройку дней, и вливание будет проходить без нее. Электронный блокнот надо отдать на проверку ее помощнице Наташе и вообще, если возникнут проблемы, решать их с ней. Но кабинет Наташи, к которому Лида завернула по дороге, был закрыт, и на двери даже висела какая-то посылка: видно кто-то еще не сумел дождаться хозяйку кабинета. Разговор соседок по коридору отвлек ее внимание от беспокойных мыслей.
-А ты узнала, сколько платят: тысячу рублей или тысячу долларов?
-А мне все равно.
Лида удивленно посмотрела на говорившую, подумав: «Живут же люди». А та, увидев реакцию Лиды, засмеялась и добавила:
-Все равно не дам.
Тут засмеялась и Лида, и вторая соседка, которая, успокоившись, добавила:
-Только и остается, что веселиться. Сами себя и лечим, и развлекаем. Ну, куда же они все подевались?
Тут же увидела в коридоре своего врача и устремилась ему навстречу. Он, не останавливаясь, прошел в кабинет, на ходу произнеся скороговоркой:
-Что? Будем лечить или оставим жить? Будем лечить. Какие проблемы? Конечно, лечить.


***


А она чуть было не забыла. У нее появился новый виртуальный приятель. И последнее письмо она распечатала перед больницей, но не читала, забрала с собой: запасалась эмоциями на любые сюрпризы настроения. Первый раз она столкнулась с тем, чтоб другой человек и по вкусам, и по взглядам, и по интересам оказался ей настолько близок. И чем дальше, тем больше. А еще она поняла, как удивительно лечат слова. Но это было в письмах. В непосредственном общении все могло оказаться иначе.
Постепенно она привыкла мысленно разговаривать с ним все время. И хотя ни разу с ним не встречалась, его письма наполняли ее покоем и любовью. От них исходила такая бережная забота, словно он знал, что с ней. Когда-то давно, читая о Мастере и Маргарите, больше всего она завидовала им в эпилоге: любовь, наполненная покоем. Но хотелось этой любви рядом. Впрочем, и это было царским подарком: при ее болезни ей достаточно было просто верить в чью-то симпатию, в чье-то участие.
У раздаточного окна во время ужина в башне она увидела смешной календарь с собакой, лежащей на сене, и легкомысленной надписью под ней: «Жду тебя на сеновале». «Совершенно непристойный», - улыбнулась она, вспомнив, что по году рождения он тоже собака. Теперь все свои впечатления она связывала с ним. Она дремала, просыпалась, вставала, иногда при этом бормоча себе под нос: «Солнышко мое любимое», доставала чашку, ложку и кипятильник. По дороге в туалет клала кипятильник на холодильник рядом с тройником (других розеток не было), потом выходила, набирала в чашку воду из-под крана, снова и снова пыталась его безуспешно закрыть и шаркающей походкой возвращалась в палату. Поставив воду кипятиться, ложилась. Услышав плеск воды, она медленно вставала, делала чай в чашке на холодильнике, забирала его, ставила чашку на стул, предварительно придвинув его поближе к кровати, чтоб можно было, не поднимаясь, достать, и обратно ложилась. И говорила, говорила с ним все это время, не переставая. Здесь никто ей не мог помешать.

За потемневшими стеклами окон и балконной двери, занимавшими стену, вечерний город раскинулся во все стороны разноцветными огнями. Они яркими пятнами плотно сопровождали центральные дорожные трассы. Но, чем ближе к горизонту, тем все более рассеивались по остальному пространству, мелкими огонечками группируясь в вертикали и горизонтали и формируя так силуэты домов. В самом центре золотистым контуром обозначилась елка. Скоро Новый год. Может быть, в новом году боль прекратится? За окном распахнулся город, как башня для таких, как она, как в ясную звездную ночь холодный космос, втягивающий в себя маленькую пылинку и растворяя в своих глубинах. И такой же равнодушный как башня.
Может быть… А может и не быть…

Стемнело. Пошел дождь. Россыпь огней протянулась золотистыми цепочками, ограждая коричневые ручейки с плывущими по ним парными белыми огнями, которые вырастали, пока цепочки не поворачивали к горизонту, и красными, которые исчезали, растворяясь в потоках дождя. Кое-где по черным провалам, пятнами разбросанным по всему ночному пространству и не освещенным золотым серпантином, еле-еле пробирались белые пары огонечков, щупая лучом, бегущим впереди, как тросточкой слепого, предстоящую дорогу. Она смотрела в окно, и ей казалось, что она слилась со всем, что видит.

Утром Лида спустилась сдать анализ и застряла у лифтов. Народ в белых халатах, в верхней одежде и в больничных халатах – все вперемежку. Лифтов – восемь, но два по каким-то причинам вечно не работают, два - капризничают, ограничивая желающих подняться громким предупреждающим сигналом (перегруз), сокращая количество с шести аж до четырех человек. Два через какое-то время провозглашаются лифтами для сотрудников, и даже появляется дежурный, который контролирует этот процесс. К оставшимся двум очередь, естественно, становится все длиннее. Желающих идти пешком – нет. В башне – 23 этажа.
В очереди и лифте разговоры не прекращаются.
-Нет, у меня-то сегодня как раз подряд – одни молодые. Последняя – совсем девочка, всего семнадцать, а уже – вот такая (показывает руками) проблема.
-Доктор, а что Вы все-таки думаете о той пациентке, помните, я приводил?
-Говорят, что страна поработала одну субботу без зарплаты, и на эти деньги построили башню. Верите?
-Нет.
-Вот и я нет.
Пожилая пара: худенькая старушка в белых брючках, абсолютно того же цвета волосах и в пестрой светлой кофточке и высокий крупный мужчина с очень коротко стрижеными седыми волосами, но без лысины, в настолько рваных синих бахилах, что половинки ботинок торчат наружу.
-Такие непрочные.
-Да, это такие. Рвутся сразу.
Доктор с новенькой пациенткой.
-И как это принимать?
-Обычно самый трудный – первый день. За час до вливания – 2 таблетки, а дальше – по ситуации. Если тошнота – еще одну через четыре часа, и еще через четыре часа. На первый день обычно этого хватает. И еще одно: Вы будете все это гораздо легче переносить, если сохраните работу.
Великолепный совет.
-Да?
-Да. При этой болезни необходимо чувствовать себя полноценным человеком, слишком много зависит от настроя.
-А вот еще говорят…
Голоса в углу лифта понижаются, становятся неразборчивы.
-Мы будем решать проблемы по мере их поступления. Трудно рассказать сразу все, что узнал в этой области за долгое время, да и не нужно. Может быть …

***

Может быть… А может и не быть…Опять накатывало это состояние безысходности. Чудес не бывает. Два с половиной миллиона больных только здесь. Почти маленькая страна.
Почувствовав приближение депрессии, она, как за палочку-выручалочку, схватилась за блокнот, судорожно и хаотично записывая все, что чувствует, видит вокруг, и постепенно отвлеклась от болезненных мыслей и воспоминаний и увлеклась.
Что ж она так долго не писала, ведь такое чувство ничем не заменить? Просто это не должно вытягивать жилы, а должно быть равномерно интересным процессом.
Так, что там с конструкцией? В общую кучу, как в общее пространство, летели разные времена, воспоминания свои и чужие и впечатления от этих воспоминаний. Их не хотелось разделять. Что-то было в этом значительное…Общая память. И сказочные, и реальные, эти времена, перепутывались, как те снежинки, из которых возникал снежный возок волшебника, сотканный надеждами, любовью и бескорыстной заботой. Возок, несущийся по звездному небу морозной праздничной ночью…

***



Ночью Лида легла с книжкой, прочитала несколько строчек и незаметно для себя задремала. Спала недолго. Просыпаясь, ухватила последний кадр: в темной комнате - мужской силуэт на фоне серого окна. Голос звучал от двери, где, судя по тембру, в полутьме скрывалась женщина. С пробуждением кадр исчез, задержав в сознании только внутренний диалог:
-Подожди, не прогоняй его. Пробирался на чем в такой-то пробке в час пик?
-Девочка какая-то подвезла. Довольно лихо водит машину. Как-то умудрялась проскакивать в еле заметные щели.
-А мокрый тогда почему?
-Ну, приехали. Дождь ведь идет целый день. Неужто не заметила. Я пока на девчонку нарвался, сухого места не осталось даже на плаще, не то, что на шляпе.
-Ну, что, поверим?- обратилась она к мрачной темной фигуре, стоящей у окна и неотрывно глядящей на непрекращающийся дождь.
-А что остается? Вариантов у нас нет. Он ведь новичок… Может быть…
***

Отвлек ее новый и совсем уж непонятно откуда взявшийся голос:
-Что он сказал?
Она было задремала: накануне дома ночь почти не спала, собираясь в больницу, приводила в порядок незаконченные записки, благо в ее распоряжении был целый день. А тут снова проснулась под аккомпанемент голосов:
-Правду, что она защищена несокрушимо.
-Несокрушимо?
-Там было другое слово, похожее на это, тоже начиналось на не-, только я забыла. Но смысл именно такой.
В голове мгновенно пронеслось: «Хотелось бы верить». И тут же: «Это становится доброй традицией». Странная традиция. Но все чаще она просыпалась, выслушивая диалоги от своего внутреннего собеседника. Было тихо, тепло и темно. И опять возникала бесплодная надежда: «Может быть…»
***


Утро. Все затянуто мглой. Горизонт не виден, но сквозь серую туманную вуаль еле-еле просвечивают силуэты дальних домов, а ближние все контрастнее, резче и четче выступают, приближаясь к башне. К ней же бесконечным потоком, все увеличивающимся в размерах, движется темная масса, то сливаясь в одну широкую реку, текущую к центральному входу, то делясь на ручейки, которые своевольно поворачивают к другим проходам.




***
Что с ними делать, этими героями, диалоги которых навязчиво подсовывал внутренний голос, пользуясь тем, что она спросонок? В этом пространстве главными они не будут. Может быть…когда-нибудь…
И как предвосхитить будущее главных персонажей?
Всегда ли так уж важны время и страна, в которые живут герои? Или характер складывается и вопреки им? Воспитанная в зависимости от других и не знакомая с чудом, созданным руками близких, сможет ли быть счастлива героиня, верить в себя или, например, победить рак, если с ним столкнется? И обрекает ли ее на рак вся предшествующая жизнь?
Может быть …А может и не быть…
Сможет ли герой продолжать жить в стране, которая его возмущает, в которой страдала его мать, или при первой же возможности уедет навсегда, чтоб никогда не вернуться?
Может быть, может быть…
Или останется и будет менять эту страну?
Может быть …А может и не быть…
Или, может, все не так просто и однозначно и это и называется писать, «упрощая и опошляя», как сказал один писатель, потому что слишком многих составляющих не хватает?
Может быть…
Или уже хватает?
Может быть…


История 4, совсем малюсенькая


Васька смотрел вниз и ждал, когда она исчезнет. Но она не уходила, а крутилась вокруг дерева, еще на что-то надеясь. Ну, что ж. Главное получилось. От малыша он ее увел. Как он там, за водосточной трубой? Васька успел его сунуть туда, пока Жучка приближалась. Дальнейшее было делом техники и его природных способностей манипулировать другими. Затем он помчался вперед, увидев открытую дверь. Хрясть! Она закрылась прямо перед ним. Пришлось срочно заложить вираж и рвануть буквально перед самым ее носом на ближайшее дерево, благо оно здесь оказалось.
И куда делась Манька? Хороша мамаша. Не сидится ей дома. Не успев родить, уже умчалась. Ведь за этим шалопаем нужен глаз да глаз. Вечно он влипает в истории. Вот где он успел лапку сломать?
 Все-таки Васька беспокоился, хоть виду не подавал. Переулок был темный и малолюдный. Вряд ли малыша кто заметит. Разве что заберет с собой какая добрая душа. Это было б даже неплохо. Васька поудобнее развалился на толстой ветке и размечтался, представляя, как навещает малыша в новом доме, вроде того, к которому он притащил сынулю поужинать и познакомить с большим миром. Но любимая форточка опять оказалась закрыта. «Уже третий день», - возмутился Васька. «Что они себе там думают», - ругал он хозяев, которые и не подозревали о посещениях нежданного гостя, но при этом словно для него оставляли дома всякие вкусности.
Васька глянул вниз: эта паршивка еще там крутилась. «Ну, погоди у меня». Прикинув расстояние до земли, он свесил хвост. Жучка остановилась. Подняла нос, понюхала воздух и хотела уж прыгнуть, но вдруг развернулась и решительно засеменила прочь. Васька разочарованно потянулся: цирка не получилось. И грациозно перелетев с дерева на землю, мягко опустился на лапы. Нужно было забрать малыша. «Может быть…» - подумал он на ходу, мчась по знакомому маршруту.

***

Вот этот запах. Где-то впереди. Что-то божественное. Кажется, все ближе. Нет, это невозможно, просто не верится. Так, уже приближается. Только осторожно, он все время движется. Старая женщина. Вроде не злая. Они бывают разные. Надо пристроиться. Нет, не вплотную. Только не отстать, не упустить, не потерять, не испугать. Может, все получится. Так, куда это она собралась. Только не это. Неужели придется залезать? Ладно. Главное не стоять на месте. Вроде никто не возражает. Что значит: «куда?». Туда. Туда. Оп. Где она тут? А вот. Надо подобраться поближе. И не маячить на глазах. Главное, чтоб шофер не заметил.


***

Звенели куранты на башне, и вся страна замерла в ожидании, дружно отсчитывая их удары.
И под звон бокалов и звуки музыки миллионы снежинок дружно устремились вверх.
Может быть…может быть… может быть… может быть…
Повозка засверкала, бешеным аллюром пронеслась над миром и растворилась в космической пыли, оставив после себя заметный белый след. Он мгновенно распался на бесконечное число снежинок, которые кружились, сталкивались, таяли и, исчезая, каждая словно согласно вздыхала «может»…
-------------------

Может быть, он будет счастлив, и я его когда-нибудь увижу…
-------------------

Может быть, хотя бы боль прекратится…

-------------------

Может быть, подружка появится уже в этом году…

----------------

Может быть, котенок найдет себе дом…

--------------

Может быть, она насыплет немножко этой волшебной еды…

-------------------

Под звон бокалов и звуки музыки…


О будущем некоторых героев - в рассказах «Котенок» и о Лизе из детдома.


В остальном

В Новогоднюю-то ночь?
Все может быть.