Апельсин с четырьмя дольками

Э, нет... Речь вовсе не об удивительных достижениях наших агрономов, как можно подумать по названию – нет. Этот рассказ о другом удивительном фрукте.

В этом фрукте, кроме того, удивительной была и его цена – невиданная и неслыханная – рубль и восемьдесят копеек. На такие деньги можно было обпиться вкусного яблочно-виноградного сока в магазине "Айгюль", что стоял на Красной Площади нашего маленького городка. Еще можно было объесться до посинения мороженным – не только развесным, но и тем, которое продавалось в хрустящих вафельных стаканчиках и было, поэтому, гораздо интереснее.

В общем эти рубль-восемьдесят в эквиваленте бытовых благ, имеющих высокое значение в детской иерархии ценностей – это была серьезнейшая сумма.

Да и мама наверное, долго сомневалась, когда примкнула к хвосту очереди, выросшей в один из дней, незадолго до Нового Года – в ту самую "Айгюль".

Мороженное, сладкая вата, хрустящие булочки, карусели – всего этого в нашем славном городке (хоть и очень маленьком) хватало вполне. Отправляя шестилетнего меня теплым летним вечером в магазин (в "Айгюль", разумеется), мама давала мне деньги – обычно монетками – и торжественно говорила, чтобы на сдачу я купил что-нибудь для себя и сестры. Всю дорогу я старательно считал в уме, сколько денег уйдет на заказанные покупки (чаще всего – молоко и хлеб) – и что останется – и чего можно будет действительно взять.

Часто я покупал, например, леденцы – потому что по 3-5 копеек их можно было набрать очень много, и потому что они были разноцветные – все эти петушки, хрюшки, рыбки и белочки. Еще, однажды, помню, зайдя в соседнюю лавочку со сложным названием "Галантерея Канцтовары", я после долгих и очень интересных раздумий, купил длинный химический карандаш "Пионер". Мама заточила его, после чего я целый вечер выводил на разнообразных клочках бумаги, вплоть до полей газет "Серп и Молот" или "Труд" – разные загогули, из которых многие были даже буквами. Я сделал интересное открытие тогда – этот карандаш мог писать не только на бумаге! Он оставлял четкий синий след на любой шероховатой поверхности – и даже на оконном стекле можно было малевать "зюзи".

Но, поскольку я был примерным ребенком, я не стал марать стен – вместо этого я подписал снизу каждый предмет мебели – поставил четыре цифры, обозначающие текущий год, и подписал "год" – причем прописную букву "г", как выяснилось потом, я рисовал не в ту сторону, в какую положено.

В общем, жаловаться было не на что. Вот только апельсины у нас не водились. Видимо, никому в голову не приходило возить их в такую глубинку. Но все же, хоть и глушь – а и здесь жили люди. Промышленный городок рядом с рудником кипел жизнью, особенно в праздники и в дни получки. Граждане трудились, получали зарплату, покупали и употребляли пищу – а в свободное время читали книжки из единственного, но достаточно большого книжного магазина или библиотеки, выписывали газеты, слушали радио или даже смотрели телевизор. Старички стучали во дворах в домино, вели умные беседы, дымя сигаретами в длиннейших и самых разнообразных мундштуках. Детвора шумела в тех же дворах, качалась на качелях (таких качелей как в нашем городке я больше нигде не видал), безобразничала или собирала подорожники, чтобы сдавать их в аптеку.

Но апельсины... Когда мама спросила "за чем стоят" – и в ответ услышала это слово... Да, она сомневалась по поводу названной цены – но не очень долго. Все-таки Новый Год – можно было удивить детей (нас) этим невиданным плодом.

Очередь шла очень быстро – потому что в одни руки выдавали по одной штуке, и в отличие от большинства товаров, их не нужно было взвешивать – веселые оранжевые апельсины были завернуты в красивую блестящую фольгу с плохо различимым рисунком. Воодушевившись, мама хотела даже сходить в магазин вторично с нами, чтобы суммарное количество фруктов достигло трех штук (дети, конечно – но руки-то у них есть – значит можно и в них получить этот волшебный сувенир). Однако, спешно покидая отдел, она услышала зычный крик продавщицы "Скажите там, чтоб больше не занимали – осталось штук пятьдесят" – и ответный хоровой вздох разочарования из хвоста очереди, в которой было явно больше народу.

Поскольку до праздника оставалось всего два дня, мама решила, что апельсин сможет полежать себе до самого ответственного момента. Мы ходили и смотрели на него – он выглядел большущим и очень важным – а если старательно принюхаться, можно было уловить слабый, но отчетливый и необычный запах.

Этот запах стал гораздо сильнее, когда "момент" все-таки наступил. В репродукторе что-то говорил дядька с очень сильным, красивым и торжественным голосом – а потом били часы – как наши ходики, только громче и звонче. Мы торопливо зажгли все семь или даже восемь свечей на нашей елочке и поспешили к столу. Мама своими тонкими пальцами с покрасневшей, слегка морщинистой кожей и аккуратными ногтями, развернула фольгу на апельсине – и мы удивились что внутри он такого яркого оранжевого цвета. Я почему-то думал, что он такой же зеленый, как яблоки. А сестра рассказала, что тоже думала, что апельсин похож на яблоки – только на желтые или красные.

Мама подковырнула ногтем и стала сдирать кожуру – я взял себе кусочек – но мама сказала "что ты, ее не едят" – и я тогда просто стал смотреть на нее и вдыхать сильный аромат.

Тем временем апельсин был очищен – и вдруг я увидел, что мама чем-то сильно встревожилась. "Что ты, мамочка?" – вскрикнул я, и Фрося (сестра) тоже оторвала глаза от апельсиновой шкурки, с которой стала играть по моему примеру.

Мама взволнованно крутила удивительный фрукт в руках – оказывается, он был испорчен! "Совсем низя кушать?" – испуганно пробормотала Фроська, и приготовилась заплакать.

Большая часть апельсина была мягкая и даже почти жидкая. Мама разделила его на кусочки и, внимательно изучив, отложила на одну тарелку четыре красивые дольки – а на другую – кучку бесформенной мякоти.

Эта мякоть и пахла даже по-другому, не так, как апельсин. Я с сожалением протянул руку и отщипнув кусочек, запихнул его в рот прежде чем мама меня остановила. Кусочек был гадким и отвратительным – в нем угадывался какой-то вкус, но я сам скривился и с отвращением его выплюнул.

Мама велела мне умыться (заодно я вволю прополоскал рот от неприятных воспоминаний) – а сама, скрепя сердце, стряхнула несъедобную кучу в мусорное ведро и поставила грязную тарелку в раковину.

Мы снова собрались у стола, где в ожидании нас сестра неотрывно смотрела на симпатичные и крепенькие дольки. Мама разделила их пополам, и, улыбнувшись, вручила каждому из нас. Фрося была загипнотизирована зрелищем приблизившегося к ней на доступное расстояние лакомства – ее глаза стали еще больше, и ручки медленно потянулись к тарелке. Но вдруг она посмотрела на маму и спросила довольно отчетливо, почему мама не оставила апельсина себе.

Мама погладила ее по голове и объяснила, что в отличие от нас ей приходилось есть апельсины – когда она училась в институте в краевом центре, например.

Фрося смотрела на маму такими же большими глазами, как на оранжевые дольки, и вдруг громко заплакала. Поглядев на сестру, на маму и на остатки апельсина, стал плакать и я. Я плакал, потому что не мог придумать, как разделить четыре дольки на троих – и мне было жутко от подозрения, что кто-то должен быть обездоленным.

Мама посмотрела на нас несколько шокированным взглядом и сказала "Спокойно!" Она отделила друг от друга все четыре дольки, положила одну на свою тарелку, а нам, соответственно, досталось по полторы – в ход был пущен блестящий ножик, которым мы собирались резать вафельный торт.

Мы мигом замолкли, и стали вновь глядеть на тарелки с апельсином. Мама взяла свою порцию, положила аккуратно в рот и, чтобы подбодрить нас, мечтательно закрыла глаза и довольно улыбнулась. Тогда мы тоже споро приступили к торжественному обряду и через минуту уже сидели, слизывая сок с пальцев, и сглатывая остатки апельсиносодержащей слюны – и смотрели немного ошарашенно друг на друга.

Давно это было – я теперь уже стар как мамонт и мои внуки – мамонтята – оседлали в настоящий (предпраздничный, предновогодний момент) мои колени и балаболят о чем-то на своем детском наречии.

Нынче я живу там, где апельсины дешевы и я мог бы есть их хоть ящиками. Но вкуса тех полутора долек я уже никогда не смогу восстановить в памяти – ничего похожего. И поэтому под Новый Год я иногда склонен тяжко вздыхать.