Ошибка природы

О Ш И Б К А   П Р И Р О Д Ы

(Фото: http://lelkap.photo.tut.ua/874/15122/103920/с)
 
Антонины бывают
или очень толстые, или очень худые
(Афоризм собственного сочинения. Рассказ посвящён однокурснице)

Тонька была ошибкой природы. Во всём. Во – первых, имя! Антонина. Ну, какой должна быть настоящая Антонина? Это нагромождение букв должно повторять себя в грузном теле и толстом носе, в мясистых щеках и тяжёлых ногах… И, заметьте, большинство Антонин таковыми и были. Но эта Антонина была не такой, и для многих, открывающих её впервые, сначала диссонансом звучало сочетание её имени и облика. Ладная небольшая статуэтка - так и хотелось повертеть её в руках и разглядеть получше. Точёная, с бронзовой кожей, и густо-рыжей гривой. Беззаботные солнечные лучики, легкомысленно запутавшиеся в тяжёлом, червонном золоте волос, безнадёжно пытаются вырваться оттуда и, в конце концов уставшие от борьбы и увязнув, вдруг испуганно всполахивают – SOS, SOS - тревожными, огненно-красными искрами. И  вдруг вся шелково-проволочная масса превращается в раскалённую золотую лаву.

Рыжая. Но, как парадокс - угрожающе-чёрные, властные брови, почти сходящиеся у переносицы, и плотный веер  таких же чёрных жёстких ресниц. Огромные, как у святой, глаза, смотрят неожиданно сурово и тяжело. Помилуйте, да в старые добрые времена за такие контрасты не задумываясь, сожгли бы на костре! Возможно ль? Золотистое сияние волос, мерцание бронзовой кожи, и ночная чернота бровей и ресниц. Весенняя прелесть юного существа, и мрачное пламя бархатных глаз. "Ну и взгляд. Да это штучка!" – отмечаете вы. А она совсем и не собирается делить с вами умиление от собственного великолепия. Ухмыльнулась кривой улыбочкой, как приговорила и ушла, аккуратно переставляя хорошенькие плотные ножки. Так что, несмотря на привлекательность, это был довольно-таки колючий человечек.

Вы запоздало негодуете: подумаешь, да кто ты такая? Хочется разозлиться, ответить презрением на презрение, отмахнуться от происшедшей нелепости, но против вашей воли ещё стоит перед глазами чУдное бронзовое видение. Тоня! Антонина… А ей идёт это имя. Какое красивое имя, чёрт побери! В ней крылась какая-то тайна, но в наш век быстрых скоростей и быстротечной любви некому разгадывать таинственные тайны, по крайней мере, хлопцам с Тониного курса это было не по плечу. И хотя Антонина нравилась очень многим, но они звали её попросту Тошкой - Тотошкой, ... как бы уверяя себя в том, что девушка с таким кукольным именем совсем не может быть роковой и опасной. Подумаешь, просто хорошенькая девчонка, однокурсница, свой человек. Какая может быть тайна? Но всё же мальчишки с курса поглядывали друг на друга, как на соперников, а девчонки втайне злились.

Манера держаться у Антонины была независимой, смотрела она прямо и дерзко, никого не подпуская близко. Но, - и в этом была ещё одна загадка рыжей фурии, - несмотря на своё явное отрицание мужской половины, она как-то так держала себя, что её многочисленные поклонники не могли или не хотели поверить в окончательность отказа. По многу раз они пытались завоёвывать её расположение, но вновь и вновь, отброшенные от неприступной крепости, отступали и шли отводить душу с другими, более сговорчивыми, чтобы потом, собравшись с силами и утвердившись в силе собственного мужского достоинства, снова пойти на штурм.
Время шло, а никто из них так и не добился победы, даже знаменитый Сашка Бондарь, славившийся в институте своей бесшабашностью и тем, что правдами и неправдами мог уломать любую.

Неделю Сашка не давал Тоне прохода. На занятиях и лекциях подсаживался рядом – просил, умолял, уговаривал пойти с ним в кино..., встретиться вечером, поехать кататься на машине... На что Тошка, опустив глаза, молча мотала головой. Но именно то, что она не поднимала глаз и не отвечала однозначным "нет", понуждало Сашку распаляться всё больше и больше. Он изворачивался и хитрил, обещал золотые горы, называл её Тонечкой, Тосечкой, жал руки и снова уламывал, но та была непреклонна. Он подскакивал на месте, бесился, хватал её в рассерженно-шутливые объятия и начинал давить, но она сжималась в комочек, ещё ниже опускала голову и молчала, как под пыткой. Он угрожал, обещал «встретить вечером», начинал срываться на грубости и непристойности. Она молчала.

В конце концов, он с бутылкой водки и приятелем ввалился к ней в комнату общежития, надеясь, что, выпив с ними за компанию, она расслабится. Но Тошка, как сидела на своей девичьей кроватке, так и не двинулась с места, привалившись спиной к стене и глядя тяжёлым взглядом на то, как усаживались за стол непрошенные гости. Ни встать, чтобы помочь им, ни чем-то облегчить их неловкое положение, она и не думала. Сидела себе, застыв и карая их чё-ёёрными глазищами. Как ни вился Сашка, как ни скакал козлом, пытаясь провести свой сценарий и переломить ситуацию, но и он, видавший виды, тёртый по кабакам и компаниям, неожиданно для себя и своего друга, смущался и терял нить.

Так и распили они вдвоём принесённую бутылку, так и не двинулась с места Антонина, а на их дурацкие «досвиданьканья» обронила сурово: «Давайте». После этого Сашка не раз ещё приходил в комнату и один, и с друзьями, но уже просто «как друг», готовый, конечно, в любую минуту отбросить эту личину, посмотри только она поласковее. Антонина же ходила гордая и неприступная ни для мужской любви, ни для женского обожания. Равнодушно шествовала она сквозь взгляды и перешёптывания – красивая, модная, вызывающая и притягательная. Да-да, ко всему своему великолепию она была ещё и модная. Вчерашняя деревенская девчонка, она каким-то неведомым чутьём, какими-то, как говорится неисповедимыми путями, схватила те модные веяния, что царили в этом далеко не провинциальном городе.

И вот у неё уже есть и своя портниха, и свой парикмахер, знающие её вкусы. Те приёмы, что городские дамочки вырабатывают и постигают годами, эта девочка из «захлюпанки», усвоила за недели. Да, красота – действительно страшная сила, а красота, сознающая своё превосходство, во много крат сильнее… И похоже было, что эта девчушка, этот ребёнок, целиком и полностью отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое она производит на окружающих. Гардероб её постоянно пополнялся и обновлялся, причёски менялись, - благо, эта быстрорастущая грива позволяла подобные эксперименты. Всё у неё было самое модное, самое-самое, да плюс к тому же - её собственное природное великолепие, её здоровое прекрасное сияние, которое нельзя было подменить ничем.

И как же в такой ситуации не поехать крышей, не начать куролесить или заноситься, когда вокруг столько восхищённо–обалдевших взглядов и столько, как безмолвных, так и произнесённых вслух, предложений руки и сердца? Но нет, это был какой-то особенный экземпляр, который, наверняка, стоило бы поместить под стеклянным колпаком где-либо в Лувре или Эрмитаже… Эта девушка была недосягаема для мужских чаяний. Она даже и не пыталась как-то ответить, не напрягалась… Ну, она их просто не видела… вновь, и вновь шествуя равнодушно сквозь взгляды и перешёптывания – вызывающая, притягательная, красивая и модная.
«Ошибка природы» - услышала она как-то за своей спиной. Это один из незадачливых воздыхателей не удержался, чтобы не бросить реплику ей вслед. И действительно, в тех случайно обронённых словах заключалась истина, страшная в своей точности. Прелестная, созданная для любви и находящаяся в возрасте любви, девочка не желала признавать того извечного и древнего закона, по которому жили все остальные. И делала она это без натуги, ни капельки не лукавя и не фальшивя. Как ни старались уловить в ней окружающие хоть каплю сомнения, хоть нотку жеманства, хоть отголосок томления – ровным счётом ничего этого не было. Она никому не строила глазки, совершенно не смущалась от заигрываний, а если поклонники становились уж слишком назойливыми, замыкалась и просто уходила в себя, становясь ещё недоступнее.

Девчонки не любили Тоню за то, что она «ставит из себя» и, конечно же, не могли простить ей внимания ребят. В бане они пожирали её глазами, выискивая недостатки но, в конечном итоге, прятали друг от друга восхищённо-подавленные взгляды. Все они – юные девочки восемнадцати – двадцати лет были хороши по-своему, но Тошка была какая-то особенная. А она и не скрывала ничего: двигалась, не спеша, подставляя под струи воды своё сияющее тело инопланетянки и не замечая ничего вокруг, словно и не сознавая своего очарования, или наоборот – слишком уж сознавая своё превосходство. И хотя не было у неё ни длиннющих ног, ни стандартных параметров 90-60-90, ни резких гитарных изгибов от талии к бёдрам – этих извечных стандартов женской красоты, но всё же при одном взгляде на неё вы могли бы только выдохнуть: «Совершенство!», и попросили бы мысленно: «Остановись, мгновение!»

Все части этой ладной, обтекаемой статуэточки были настолько искусно подогнаны друг к другу, как будто она была вытесана из цельного куска мрамора или слоновой кости. И кожа… - да, именно кожа была главной составляющей её "инопланетности"... Очень плотная, гладкая и ровная везде, фосфоресцирующая кожа светло–оливкового, необыкновенного, нездешнего цвета, плотно обливала с ног до головы это чудо чудное, - так, что нигде ни сучка, ни задоринки. И грудь у неё тоже была – довольно большая, тяжёлая и упругая, достойно продолжающая мраморную симфонию тела. И личико, и плечики, и ручки–ножки, – всё было гладким, точёным, безукоризненным. И всё вместе это сияющее великолепие плавно перетекало в волосы - такие же плотные, толстые и живые - такие, что казалось им мало места на маленькой голове. Медно-рыже-проволочные, они венчали весь её облик так естественно и совершенно, что ничего уже нельзя было ни добавить, ни отнять…

Девчонки, собравшиеся в бане, были солидарны в своём НЕГЛАСНОМ тайном стремлении обхаять и припечатать к позорному столбу её красоту: "а, ну-ка, ну-ка - посмотрим, чего стоят без модных вещичек твои ухищрения". И, придирчиво разглядывая - кто в открытую, а кто исподтишка, эту занозу – Тоньку, набившую всем оскомину, вдруг ловили себя на мысли, что забывшись, они уже и любуются ею. И вот уже нет ни злости, ни зависти, а есть только тихая какая-то радость и восторг от этой открывшейся вдруг гармонии. И уже не злорадствуя, а восхищаясь, провожают они её взглядами из-под ресниц, затаив дыхание, чтоб не спугнуть, не оскорбить резким движением эту беззащитно-нагую музыку тела, чтобы вдоволь и впрок насытить глаза нездешним сиянием. И в мгновение ока вдруг слетал с них весь их надуманный пыл…

И хотелось слиться с этими мокрыми, шершавыми стенами, чтобы незаметно любоваться мерцающей наготой-красотой, проплывающей так равнодушно мимо, погружённой в себя. И, опять же, молча и негласно смирив свой гнев, девчонки признавали её превосходство и уже прощали ей и её красоту, и её первенство. И даже были благодарны возможности стать свидетелями КРАСИВОГО  ДЕЙСТВА, происходившего в этой убогой общежитской баньке, в этом городе, на этой планете, и долго-долго радоваться чему-то и улыбаться тихо о чём-то светлом, красивом и вечном…
«… О, быть бы на руке твоей перчаткой, перчаткой на руке…» – приходили на ум самым продвинутым из них, вечно живые строки Шекспира.

Да, дело было, не в пропорциях, и не в размере груди, каковыми могла похвастать здесь каждая третья, а дело было в этом нездешнем сиянии кожи, мерцающей изнутри... - что, казалось, отключись сейчас электричество, погасни свет в, и без того тусклых лампочках, и это тело станет эпицентром света и так же, благодаря ему, всё будет видно, и так же будет продолжаться жизнь здесь, в этом тесном пространстве. Ни в ком не искала Антонина ни сочувствия, ни понимания, почти не сознавая своего одиночества, и была более - менее благосклонна только с одним существом – соседкой по комнате – маленькой смешной Ниной, которая по своей наивности даже и не понимала, какая честь ей была оказана. С остальными же Тоня была холодна и сурова. Иногда, впрочем, можно было прочесть на её лице удовольствие от всеобщего поклонения, но это была скорее улыбка госпожи, у ног которой ползает сильный раб. Губы её улыбались, а в глазах светились жестокость и месть. Но кому и за что мстила она, девчонка в девятнадцать лет? Что она видела в жизни? Может быть, успела хлебнуть неразделённой любви? Или разочарование разъедало её гордое сердечко? А может, в ней ожили голоса давно ушедших, обманутых женщин прошлых поколений – покинутых, разлюбленных, втоптанных в грязь, и она мстила за них и, инстинктивно, за себя, за своё приближающееся будущее. Мсти, мсти, Тошка, потому, что твоё будущее действительно приближается…

Ну, а пока оно не наступило, её рыжее солнце было в зените, у ног покоились терпеливые преданные львы, готовые на всё за один только взгляд. Юная царица нежилась, улыбаясь, но глаза смотрели непримиримо, хорошенькие губки кривились в едкую усмешку, и на это холодное пламя мотыльки стремились сильнее, чем на улыбку согласия. Разнежившись от всеобщего поклонения, Антонина не видела, как за её спиной поднялась чёрная тень. О, это Судьба-Причуда затевала свои козни. Бормоча, перемешала она в одной чаше страсти и обстоятельства, мечты и возможности. Добавила чуть-чуть неизбежности, чуть-чуть безысходности, и даже апельсиновой корочки для запаха. Затем, достав из складок своей широкой пурпурной мантии баночки со специями, обильно посыпала в чашу соли и перцу, ведь госпожа Судьба – хорошая кухарка и ничего не жалеет для своих подопечных. А вот из хрустального флакончика она добавляет какой-то прозрачной жидкости. Что это? Уксус? Нет, на флакончике написано «Слёзы».

Довольно мурлыча себе под нос заклинания и слегка приплясывая, кухарка – Судьба поставила волшебное снадобье на огонь. Ах, какое получится питьё – ароматное, пугающе-острое, дурманящее. Его-то и поднесёт Судьба рыжей красавице. Вот твоё! Испей свою чашу до дна. И Тоня выпьет – да, это то, чего она ждала… И разбегутся враз преданные львы, и закатится золотое солнце, улетучатся власть и слава. Останется только терпкий вкус на губах, а в руках – обрывок горькой нелепой любви. Но это будет потом, а сейчас:
… Начало лета. Озеро. Солнце слепит глаза, а в воде плещется, не ведающая о кознях Судьбы, Антонина. На берегу разомлела подруга, забыв про учебники. Это был один из двух живописных прудов в окрестностях института, которые студенты окрестили смешно и трогательно Озером Любви и Озером Разлуки. Беззаботно спускался Авессалом по заросшей дорожке к пруду. Пьянила и кружила голову зелёная летняя свобода, слепила красота встречных девчонок. Всего лишь второй год учится Авессалом вдали от дома, и глаз ещё не привык к взглядам нараспашку, к бело-розовым лицам и золотистым волосам. Но это была всё та же неистребимая ликующая жизнь, что и у него на родине, лишь слегка изменившая облик.

Сердце его радостно билось, ноги сами несли вперёд. Над ним – густой зелёный свод, сквозь резную листву которого бьют длинные солнечные лучи. Солнце и тень. Жара и прохлада. Вдруг он замер – из воды выходила рыжая наяда. Яркие угрожающие искры вспыхивали в волосах, детское и женское перемешалось в фигуре. Он оторопел и, не задумываясь о смысле своих слов, спросил: «Нэ холодно?» Его акцент был лёгким, но для Антонины он прозвучал, как гром среди ясного неба, заслонив собой все звуки, а его взгляд пронзил сердце. Почему же так радостно забилось пронзённое сердце?! Разум и воля, самоуверенность – подружка предательница, разом покинули её. И она стояла перед ним, растерянная и безоружная. Стояла, не в силах взглянуть, а он – не в силах отвести от неё восхищённых глаз.

Наконец, заметив халат на траве, поднял его, и робко: «Ваше?» И тут же на «ты» и властно: «Одевайся, остынешь». Опять акцент...  – показалось в нём что-то интимное, предназначенное только для неё. Боже, что делать? В сердце как будто ужалила змея, долгожданная и ласковая.
- Тоня! Ну что там? Идём? – это Нинка засобиралась домой. И Тоня, спасаясь, со всех ног бросилась к ней, убегая от собственного смятения, чувствуя спиной и ногами, всем телом, безумно радуясь этому и боясь, что ОН идёт следом, Он подошёл, чтобы спросить, в каком общежитии они живут. Нинка кокетничала, смеясь, но всё же сказала. А Тоня почти теряла сознание от его взгляда: спрашивал он у Нины, а смотрел только на неё.

Нинка! Глупая, ну причём тут ты?! Всё это, весь сегодняшний день – только для меня, и всё, что он говорит – для меня, - мысленно ликовала Тоня, - а ты не видишь, не знаешь, не чувствуешь, ЧТО случилось только что на твоих глазах!
Нина ещё что-то лепетала, счастливо смеясь, у Тони же язык не поворачивался отвечать, а внутри всё прыгало от радости. Знает, знает! И имя знает, и где живу… Спасибо, Нинок, неоценимую услугу ты мне оказала. И весь день до вечера – «И сердце падает, и кругом голова…» Найдёт ли, придёт ли?!
Вечером в открытое окно врывались тёплые запахи разомлевшего лета, доносились со стадиона удары волейбольного мяча и стук ракеток. Вечернее солнце густо мазало казённые стены общежития розовым. Но всё это, тысячу раз виденное, слышимое и ощущаемое, сегодня было не таким, как всегда. И Тоня была не Тоня, а зачарованная принцесса… Принцесса из сказки о спящей царевне. Скоро, скоро придёт ОН и разбудит её поцелуем…

В комнату вплывал тяжёлый запах жасмина, а розовые блики на стенах что-то колдовали неслышно, то вспыхивая, то замирая. Что-то большое и бесшумное, на мгновение заглянуло в окно, опершись о подоконник мягкими крыльями и озарив всё тёплым мерцающим светом. Это была огромная птица по имени Любовь. Она сновала мимо общежитских окон по каким-то своим неотложным любовным делам, и спрятаться от неё не удавалось почти никому.
Из чьей-то комнаты в коридор рвалась песня:
Ско-оо-олько дней потеряно,
Их вернуть нельзя,
Их вернуть нельзя-а-аа!
Падала листва, и метель мела,
Где же ты была-аа-а?!

Всё, всё обещало Тоне прекрасного принца на белом коне – и её дерзкие манеры, и все многочисленные отвергнутые поклонники. Ведь ради чего-то же всё это совершалось? Ну, разве она не избранница Судьбы? Разве провидение не подарит ей того единственного, ради которого столькие принесены в жертву?! И этим единственным станет грузин Авессалом. Возможно ль? Ей казалось – да! А он?
А он уже был женат, но как-будто забыл об этом, ведь жена – любимая нежная Этери – далеко, а рядом – возможность нового и светлого счастья. Неужели же он добровольно выпустит из рук этот чудесный дар? И, не зная ничего ни о триумфальном шествовании Антонины по жизни, ни о её верных львах, ни о созданном ею собственном рыжем царстве и мечтах о принце, Авессалом принялся твёрдой рукой кроить полотно её жизни на собственный лад. Да и как мог он знать, на что поднимает руку, если учился он на другом факультете, - а там бурлила своя жизнь, правили другие кумиры, - и подробности об Антонине были ему не знакомы. Да он и не стремился их узнать, а лишь искренне радовался, что есть на свете такая чудесная девушка, и пути их пересеклись.

В тот же вечер он пришёл к ней в общежитие. И что же? Он был потрясён, ослеплён, уязвлён, как те, кто пытали счастья до него?! Он, к сожалению, даже и не подозревал, что можно быть отвергнутым. Перед ним стояла неловкая молчаливая девочка, и только красота её говорила.
Правда ли, что от любви глупеют? Умные становятся идиотами, острословы – заиками. Ну, а дураки? Им-то, наверное, везёт ещё меньше. Ой, ли? Зная свою слабинку, дураки оказываются в этой ситуации самыми находчивыми и сообразительными. Они вцепляются в свою добычу, в свою надежду руками, ногами и зубами - и прилипают, прирастают к ней, подыгрывая и подстраиваясь, льстя и унижаясь. Они не боятся потерять достоинство и, в конце концов, добиваются желаемого. А умных, да красивых-самоуверенных, любовь застаёт врасплох – они не научились приспосабливаться и изворачиваться потому, что привыкли без особого труда брать готовое. Судьба всегда сама подносила им дары на блюдечке с голубой каёмочкой, и все нянчились с ними за их красоту и ум. Но Любовь сама не прочь, чтобы перед ней преклонялись, чтобы именно  ЕЁ обхаживали и лелеяли, чтобы С НЕЙ нянчились и носились. И вот тут умные да красивые оказываются беспомощными. Они бледнеют и немеют, дрожат и спотыкаются, они выглядят смешно и нелепо, - и ужасно стесняются себя таких, изо всех сил стараясь сохранить ложное, совершенно не нужное здесь, достоинство. Безумно влюблённые, они тычутся, как слепые котята, ломятся в открытые двери, робко ищут подтверждения там, где самим надо утверждать, и бросаются в панику там, где можно царить легко и беззаботно.

От любви глупеют, вот и всё. Это всеобщий закон природы. И потому люди теряют её, свою первую и настоящую… А потом мысли о ней всю жизнь преследуют их - жгут, терзают, не дают покоя… И они, анализируя события с высоты прожитых лет и опыта, вновь и вновь с досадой, горечью и сожалением пытаются отогнать прочь навязчивые воспоминания. Вот и к рыжей девочке пришла её первая любовь, и она, не задумываясь, пошла вслед за ней, превратившись постепенно в безвольное существо, живущее от встречи до встречи. Она чувствовала себя неотёсанной дурой, ватной куклой, бревном, когда, гуляя с НИМ вечером, не могла ни свободно двигаться, ни смеяться, ни говорить. Институтский стадион был местом их встреч. Бессменный свидетель не одной любви, днём он работал и тренировал, простирал свою зелёную спину для футболистов, кряхтел под кроссовками бегунов, терпел пинки и удары, а вечером, сомлев от дневных трудов, затаив дыхание, слушал соловьиное пение.

Соловьи любили его прохладную сыроватую низину, окружённую густыми зарослями черёмухи и сирени. Вечерами вереницы влюблённых, неопознанные в сером мраке, ходили и бродили, сидели на лавочках вокруг стадиона, и вдыхали болотистый туман, ароматы акаций и лунной пыли. А соловьи орали из кустов – горластые, ночные болельщики… Они подбадривали на своём птичьем языке неопытных и юных. Они орали: давай, давай! Но не Тоне был адресован их одобрительный свист. Она готова была плакать от стыда, когда Авессалом в первый раз поцеловал её, а она стояла ни живая, ни мёртвая, как статуя, не в силах ответить. В груди всё бушевало и рвалось, но она не могла и не умела выразить своих чувств… Единственно, на что она была способна сейчас – это разрыдаться от их избытка и собственной беспомощности. Что это? Борьба души и тела? Ошибка природы…

ОН же не баловал её свиданиями, не отягощал рассказами о себе. ОН лишь являлся время от времени, всегда неожиданно, когда отчаявшаяся было увидеть его снова, она воспринимала его приход, как величайшее счастье. Трясущимися от радости руками, натягивала она платье, драла щёткой непослушную рыжую гриву. Скорей! Там – ОН! Скорей! Ведь он пришёл, наконец-то он пришёл навсегда! Сегодня он скажет ей самое главное! Она давно уже ждёт, она готова: будь, по-твоему! И она летела вниз по лестнице общежития, на ходу что-то завязывая и застёгивая. Она бежала, забыв обо всём, ведь не зря же ЕГО так долго не было. Он решился, он пришёл, чтобы сказать ей… Боже! – и сердце рвалось из груди. Он ждал внизу, по – орлиному, строгий, загадочный. И опять она ничего не спрашивала – прочь, прочь, сомнения, он сам всё расскажет. И, конечно, скажет главное… Сегодня.

Он ждал, чтобы удивить (он всегда удивлял). На этот раз чаем, привезённым с родины – пахучие, чуть подсушенные зелёные листочки. У него на квартире они пили этот чудо-чай не из случайной посуды, а из чайного сервиза. Чашки Авессалом любил ставить только на блюдца. Тоня знала это и с любовью расставляла чайные приборы. Да, да, это будут их приборы, и она всегда будет заваривать ему чай. Грузин… ну так что же? Она выбрала его, он – её… Но он ничего не говорил. Ни сегодня, ни в следующий раз. Ни потом, когда отчаявшаяся, потемневшая от тоски, она ждала его, а он пришёл, чтобы опять удивить. Чемодан апельсинов, бережно переложенных бумагой и ватой. Ароматные, сочные, - только вчера с дерева, из апельсинового сада в долине под горой.

Антонина ещё надеялась, ещё почти верила. Вот уже пролетели незаметно годы ожидания, вот уже к концу подходит их обучение в институте. Он и она – на пятом курсе. Может, он оттягивает решающий разговор до выпускного? А что она знает о нём? Почти ничего, хотя её любви уже не один год. И за это время она не узнала, кто он, что?! Она его любила, разве этого мало, разве это - не знание о нём?! Это был её основной аргумент, её единственное оправдание. Недостаток информации о нём она восполняла собственными фантазиями. Она полюбила всё грузинское – песни, фильмы. Их язык звучал музыкой для неё. "Грузия, Георгия – думала она восхищённо – какие имена даёшь ты своим детям!" Авессалом – это имя влюблённого юноши из легенды « Авессалом и Этери». Тошка знала о существовании этой красивой легенды, но, мысленно ставя своё имя вместо Этери, она находила, что звучит не менее прекрасно.

Авессалом и Антонина? Ах, нет, дорогая рыжая девочка, ты забыла – традиции живучи, голос крови могуч, и родственные связи сильны. И Этери не станет Антониной. А ещё существуют простенькие банальные истины – истории про грузинов, которыми мамы пугают своих подрастающих дочерей. Белокурые и рыжие девчонки будут лишь развлечением измельчавшим орлам, и мамы не зря волнуются, предупреждая дочек. Тоня, потеряв всякий интерес к жизни и предстоящим ГОСам, лежала пластом на общежитской койке, и в ушах её звучало многоголосое грузинское пение, а воображение рисовало горные вершины и зубцы квадратных башен над пропастью… Внизу, под стенами – фырканье атласных коней и бряцанье оружия (в серебре, конечно). Мелькают в узких окнах тайные огни – там пир после бранных побед. Тосты, как орлиный клёкот, песни – неудержимый горный поток. Благородство обычаев и черт. Лица – жестокость и нега…

И он, её Авессалом, казалось, был благороден. Сдержан, вежлив, галантен. Ни Тоня, никто другой не могли бы предположить, что её неожиданно вспыхнувшую любовь поджидает такой горький, бесславный конец. Авессалом не понял и не оценил святости принесенного ему дара. Тоня была для него лишь «одной из…». И она, и всё, что было с ними, стало для него всего лишь приятными эпизодами из  ЕГО личной жизни. А до существования "рыжего царства" ему не было дела. Он не мог себе и вообразить, какой надменной может быть эта робкая девочка, которую он целовал по кустам.

Как же смел он не знать, что только с ним она была такой – доверчивой и покорной, только с ним. Он, сам того не ведая, вторгся в обособленный, неприступный мир, срывая запретные плоды, топча ногами невинные цветы…
Недотрога! Прелестный колючий цветок! А ты, как же ты могла ошибиться? Сколько их – достойных и верных, укололись о твои шипы! Ты не жалела их – колола, жалила, отравляла им кровь своей красотой. Если бы ты только знала, кому нужно пустить кровь, кого надо заколоть до смерти холодным равнодушием и презрением.
Но ты киваешь печально головой. Нет-нет. Не жалею.
Авессалом исправно появлялся вплоть до самого своего окончательного исчезновения. Ну, а потом, как в песне, и любовь, как песня:
…Мил уехал, не простился,
Знать, любовь не дорога…
 1986г.