Жили-были. Интермеццо

 Свод небес, давно не крашеный, шелушился бесцветьем. Заплутавши в безпросветной ветхости, он пустопялился в истлевающие драпировки пространства, то и дело осыпаясь чешуйками безысходности. Невесомые и бесплотные, они оседали на море и землю, и те, не ведая, покрывались тончайшей плёнкой безнадобности, сводящей на нет всякий позыв к самовыражению.

 Когда, неподвластный себе, шар солнца нехотя выкатывался вовне, становясь атрибутом лицедейства, нёбо неба сводило оскоминой постылости извечного.

 Рябь колыханья вяло касалась грязно-розового, лилового и сизого, но натяженье, будучи не в силах прорваться облегчающим гноем, зависало всегдашней набухлостью, топло и вязло в себе, гася цветовые бледноты, покуда, - истощённое и затхлое,- не замирало в бездвижности...

 Никчемность, напрочь пропитавшая всё и вся, быть может, и порождала когда-то запоздалую брезгливость к себе самой, будя подобье омерзения, как слабую попытку протеста против не-жизни, но, - вот уже некую вечность назад, - всякое чувство оставило её, угасло в безволье, стухло...

 ***

 У смрадного моря раскинулся мегаполис. Уродливым чёрным бельмом разложился он на изжелта-серых дюнах прибрежья, на месте бывших болот и топей, угорая в ядовых испарениях автоматов, окутанный гарью и вонью, тоской, безнадёжностью и томленьем.

 Апофеоз вседозволенности, гордыни и самости, он погрязал в похоти и спесивом невежестве, как только и может то обуянный самомнением, ограниченный собственным декаденством упадочный провинциал.

 Солнце садилось в море и лучи его, вполне извращённые отравными газами, едва не достигая башенных шпилей, проваливались в неоновый туман, сливались с фиолетовой фальшью витрин и судорожью неправдоподобно мёртвой зелени, впитывались ими, сгнивали...

 Город готовился к ещё одной необузданной ночи....