Больница невыдуманная история

Все началось внезапно. А ведь всегда все значительное происходит внезапно. Сваливается как снег на голову и заставляет с собой что-то делать. Проснулся я первого мая. Глядь в окно - темно. На часах 4 часа 30 минут. В животе у меня, похоже, поселилось семейство ежей, и по всем признакам у них начался медовый месяц. А шубки у них колючие, как противотанковые заграждения. Вот эти самые шубки мне во все стороны и колются изнутри. И так сильно колются, что пришлось службу спасения вызывать с планеты 03. Любезность прибывших спасателей в белоснежных одеждах оказалось до такой степени за душу берущей, что составил им компанию по прогулке по городу на большой машине с мощным мотором и северным сиянием на крыше. Сразу понятен стал кураж депутатский, которые любят с подобными сияниями по дорогам раскатывать. Все расступаются и взглядами подобострастными провожают. Эх! Подамся в депутаты!
Здание с серыми мрачными стенами встретило безразлично. Коллектив дружный, сплоченный и такой же безразличный, как и стены. Интерес вызвало только содержимое синей трубки, проходящей внутри моей руки. И спиртом пахнуло. Будто ветерок прохладный налетел, и по лицу ладошкой легонько провел. Взамен за сироп красный, что внутри трубки лежал, стакан кефиру любезно предложили. Я улыбнулся благодарно, и зря, как оказалось. Кефир не кефиром вовсе оказался, а на вкус как известка чуть водой разбавленная. Я лицо скривил и не захотел такой кефир кушать. Сотрудники планеты подошли в количестве трех штук. Рукава по локоть закатаны, мышцы сильные, лица непроницаемые как у сотрудников госбезопасности. Один по циферблату часов наручных постучал. На волосатой кисти руки солнце восходящее синее нарисовано, и надпись корявая «север». Что ж, надо пить. Братки сразу улыбки на лицах изобразили. Ну да я их понимаю. С каждым вновь прибывшим цацкаться и слюни с соплями утирать, никому не понравиться. Дело надо делать, и делать его быстро и профессионально. Профессионалы эти в иной кабинет меня проводили. В кабинете полумрак и оборудование хитроумное. Хотя оно какое-то все пошарпанное. Женщина миловидная к стенке поставила, прицел у прибора покрутила, и потихоньку в соседнюю комнату скрылась с улыбкой какой-то неправдивой. Я слюну сглотнул, а во рту сухо и глотать нечего. Хотя зря напугался. Что-то пискнуло, прожужжало, и женщина вновь появилась и браткам вновь сдала по описи. Проводили до шестиместного нумера, уложили на коечку. Сразу медбрат прибежал, тремя бутылками жонглирует.
Я ему:
– Спасибо, не пью.
А он ухмыляется:
– Не ссы, все это мы сейчас по вене двигать будем.
Стальное острие иглы мягко и беззвучно вошло в синеватую, мягкую трубку вены в локтевом сгибе. Полоска лейкопластыря надежно приклеилась своим липким тонким телом, удерживая иглу в неподвижном состоянии к коже руки и по-тек-ло. Минут через пять реальность начала раскачиваться и искажаться. Не болит ничего нигде, и спать тянет. Однако дождался, пока все не вольется. Чего же на полпути кайф ломать. Братишка исполнительный оказался, несколько раз забегал, проследить, чтоб я без еды галлюцинаторной не лежал. Хороший пацан, Андреем зовут. Правда одежда у него не белая, а какая–то ЗЕЛЕНАЯ ЗЕЛЕНАЯ зеленая зеленая...
Проснулся. За окном опять темно. Часов не нашел на привычном месте – посему времени не знаю. Обстановка незнакомая. Рядом лежат какие–то люди. Если бы не саднящие потроха, не знал бы, что и думать, а так – больница, не меньше. Где-то в коридоре жалобно зовет меня голодный Ихтиандр. Переломленный пополам как двухстволка, пошел, скормил ему остатки вчерашней известки, которая оказалась рентгенопозитивным барием. На обратном пути попал в лапы зеленохалатого, который по моей перекошенной физи.., пардон лицу, догадался, что самочувствие не монтана. Сказал с приблатненным акцентом:
– Неплохо бы было пером тебе в пузо помочь, но это только утром возможно будет. А сейчас… А сейчас девочки -красавицы подойдут к тебе и… Ну, впрочем, они сами тебе все объяснят. Главное, ты не брыкайся, зла они тебе не пожелают.
– Чего, спрашивается, так стращать ему меня понадобилось? Лежу с дрожью в коленках. Жду девочек. ДЕВОЧЕК, КОТОРЫЕ ЗЛА НЕ ЖЕЛАЮТ!!!
– Девочка всего одна пришла. “Красивая” до такой степени, что даже медицинский халатик на грудях оттопыренный и шапочка накрахмаленная, шарму не придает. Лениво позевывая и почесывая весьма объемную и дряблую по причине возрастных изменений и малоподвижного образа жизни ягодицу, оглядела всю палату и, остановив внимание на моей персоне, единственно недремлющей, произнесла весьма сакраментальную фразу, приподнимая бровь:
– Пройдемте со мной, больной с ежами проглоченными, я по причине своей медицинской направленности в меру сил поспособствую.
И, не спеша, покачивая широченными бедрами, проложила фарватер, в котором я, собственно, был приглашен двигаться.
Рейс окончился в глухом помещении с единственной кушеткой, какими-то ободранными ведрами, испещренными громадными, красными от стыда инвентарными номерами и прочими незнакомыми предметами узкоспециального медицинского назначения. Именно эти предметы окончательно развеяли все мои иллюзии, по поводу нашего обоюдного визита в сей кабинет.
– Портки сымай и укладайся на кушетку попом кверху, – нарочито невозмутимо произнесла дамочка.
“Ну и что, что старая и страшная, все равно ведь женщина. Интересно, а морда красная у меня сейчас или нет?” Посвистывая невозмутимо, “адики” стянул до колен и прилег на холодную дерьмантиновую поверхность. Молодецкое мое посвистывание внезапно прервалось невольным выдохом:
– ХЫК!
И я почувствовал, как в мое тело внедрился инородный пластиковый предмет.
– Да ты расслабься, не стоит так переживать, это просто водичка, – ласково похлопывая по обнаженному телу, произнесла, по-прежнему позевывая, санитарка. – Ну а что много ее, так что с того? Такая, брат, процедура неприятная с непривычки. Тутошние долгожители, особливо пенсионеры, очень даже ее уважают, процедуру эту. Она брат, весьма пользительна для пищеварительного трахту. А твоих ежей мы выкорчуем, вне всякого сомнения. Ты, главное, не бойся ничего. Врачи у нас добрые, если их не злить чрезмерно, дело свое знают.
– Лопну ведь сейчас, куда же столько, – прервал я ее убаюкивающую речь.
– Ой, ну надо же, какие мы нежные! В этом кабинете еще никто никогда не лопался за всю историю существования нашей тыщки. Так что я даже не сомневаюсь, что и на этот раз пройдет все без эксцессов.
Надо же какое слово в ее лексиконе откопалось. “Эксцессов”. Хотя, скорее всего, услышала где-то, и научность понравилась, вот и запомнила.
– Ну, вот и кончилась водичка-то.
– Шлепсь, – и инородное тело перестало раздражать своим присутствием мой организм. Теперь садись аккуратненько и булки зажми. Держись пять минут, а потом сам сообразишь, что делать. Белый брат вон, в уголке стоит. А я тебя больше смущать своим присутствием не стану. Увидимся еще, – и очаровательно (на ее взгляд, конечно) улыбнувшись, выпорхнула.
Сижу, держусь. Ощущение как у куклы-неваляшки. Какие там, пять минут. И минуты продержаться невозможно. Считал, намеренно подольше растягивая звуки в голове:
– Раз, стодвенадцать, два, стодвенадцать, три…
– Сорок четыре стодвенадцать… А-а-а!!!
Белый брат-спаситель, урча, принял гостинцы в свое жерло. Однако ежи в животе лишь немного утихли, и я поплелся обратно в палату, и вновь наткнулся на зеленохалатого Андрея, который понял, что консервативное лечение не произвело необходимого эффекта.
– Ладно, - говорит, – иди, булки разминай до моего визита.
– Вот оно где, – мелькнула мысль в голове, – вот зачем анус помыли, теперь с ним булками рассчитываться. А зеленый с машинкой заряженной пришел, и булка ему всего одна понадобилась, чтобы проколоть её.
Опять уехал. Опять проснулся. Уже светло. Рядом мамик сидит. Улыбнулся ей. Зашел зеленый, попросил еще раз в расстрельную комнату сходить. А я уже и не боюсь ее вовсе. Облучился еще разок. Вернулся в палату. Полежал, помечтал. Вдруг с треском распахивается дверь, и въезжает тележка, управляемая двумя лицами северной национальности, и белая медсестра во главе.
– Прикид оставляй и укладывайся на каталку, – голосом, не терпящим возражений, приказала она.
Перегрузился, как законопослушный гражданин. Решил пошутить, спросив:
– Где тут ручка, скоростя переключать?
Попал в дурацкое положение, так как жительницы чумов, или, как их там, яранг, о коробках передач имели весьма смутное представление, если вообще, конечно, имели. А, как вскоре выяснилось, и языком славянским практически не владели. Только вывернули из палаты, как старшая русская медсестра внезапно вернулась, как бы вспомнив нечто, и, бесцеремонно подняв простынку неопределенного цвета, уставилась на заросли пониже пупа. Переведя полный негодования взгляд на драйверов каталки, выразительно постучала указательным пальцем по лбу и сделала однозначно понимаемое скребущее движение пальцами одной руки по ладони другой. Раскосые физиономии выразили благолепие перед неземной мудростью белой царевны, и, сложив вместе ладони с направленными вверх пальцами, совершили короткий, но полный преданности и уважения головной поклон.
Затем, обратив свой взор к моей матушке, смятенно бродящей невдалеке, повторили жест, перенятый от старшей сестры. Вся беседа состояла из одних только жестов, но понимание было максимальным. Бритвенного станка у мамочки в косметичке, к сожалению, не оказалось, и я с ужасом узрел, как одна из туземок метнулась куда–то в подсобное помещение и, улыбаясь “максимально доброжелательно”, вернулась со станочком в руке, лет которому, наверное, было около 150, как и лезвию в него заправленному. После экзекуции, которой подверглось мое тело, во время которой во избежание потери мужественного молчания я занялся созерцанием собственного мозга, захотелось мне написать гигантский транспарант на облаках, приблизительно такого содержания: “Граждане, всегда имейте под рукой бритвенные принадлежности!”. Приоткрыв глаза, сквозь непроизвольно вытекающие слезы, видел я, что на лицах у русских по паспорту медсестер ничего, кроме интереса наблюдения за исчезающей растительностью вслед за движением по телу пластиковой пластинки с металлическим острием не было. Но видели бы вы их лица, когда в длинном больничном коридоре удалось им развить максимальную для этого транспортного средства скорость, при которой вцепился я в края каталки мгновенно побелевшими пальцами. А на лицах их читался бескрайний простор тундры, вольный ветер, бьющий в лицо, лай упряжки собак, тянущих нарты по искрящемуся от северного кратковременного солнца снегу и что-то еще, глубоко мистическое, но мне, незнакомому с северной жизнью, непонятное.
Доставили меня до операционной, не уронив ни разу на крутых поворотах. А там все в никеле, народ в масках, разговаривают негромко, свет неяркий. Надумал спросить номер группы крови своей, поскольку давно хотел это узнать, да все случая никак не подворачивалось, и спросил. Девушка одна метнулась к документам, привезенным на той же каталке, придавленными моим же телом, полистала, полистала, ничего не нашла, вызвав некоторое удивление у гражданки анастезиолога, которая, тоже подойдя к документам, добилась того же результата, точнее, его отсутствия. Черные мысли хлынули в мою голову:
– А ну, случись что, каку-таку гадость станут в мене заливать? Пора когти рвать от ентих эскулапов.
А они тоже не шиком бриты, мысли мои уловили и ремнями к столу принайтовали. Делать нечего, покорился грубой силе и расслабился, пытаясь получить хоть какое-то удовольствие. Анастезиолог подошла с капельницей, решала иглу в вену засунуть и, вроде как для проформы, вопросик в воздух повесила:
– А нет ли у вас, молодой человек, какой-либо аллергии на медикаменты?
– Есть! – ответствую.
Она раз, иглу назад:
– А на что, собственно?
А я с совершенно серьезной физиономией возьми да и скажи:
– На препараты с цианистыми производными.
Повеселились врачи хором, сказали:
– Раз шутит – выживет.
И уже без всяких прелюдий схватил я иглу в вену и остался в одиночестве. Я по аппендиксу помню, что маску должны напялить, жду. А капельница кап, кап… И люди в белом мимо шмыг, шмыг. Кап, кап, шмыг, шмыг. А я маску жду.

ЛАБИРИНТ

Не дождался, лечу без маски. Лабиринт белый, стены испещрены незнакомыми рисунками и знаками (как впоследствии выяснилось, рунами). Странные знаки - не позволяют до себя дотронуться, как если бы два магнита попытаться соединить друг с другом одноименными полюсами. Рука отталкивается от поверхности, не доставая сантиметров тридцати. И странное монотонное бубнение группы человек, или каких-то существ непонятного происхождения и совершенно невидимых. Звуки что-то наподобие: “Яума - наума - таума - амата”. И снова, и снова, без отдыха. Короткие перерывы только на то, чтобы воздуха вдохнуть в легкие, или что там у них, - не знаю, поскольку не видно их совершенно. Причем звук ими издаваемый, как-то странно доносится, как бы одновременно со всех сторон. Вдруг по правому борту промелькнул коридор ослепительно яркого белого света. Я по книжкам прочитанным помню, что если в него влететь, то кайфу море будет. Лег на разворот. Интересная ситуация получилась, инерция огромная, тормозил достаточно долго, но в конце концов развернулся. Обратно надо бы помедленнее лететь, чтобы снова не проскочить. Хрен там, скорость не регулируется, или может, я просто не понимаю, как в этом состоянии регулироваться. Ну ладно, попробую на полной скорости завернуть. Не завернул, опять пролетел мимо. Забавно, но как только я усилие стал прилагать, чтобы в этот коридор выскочить, как голоса эти, тоже активизировались, и уже значительно быстрее бормотать стали свое заклинание, и напряжение нервное в тембре голоса послышалось. Что это еще за колдовство такое, может, именно оно меня к боженьке не пускает, и знаки эти дурацкие. Ситуация, однако, как у птицы в клетке. Свобода --– вот она, рукой подать, а выйти нельзя, потому что пойман.

С ВОЗВРАЩЕНИЕМ!

Стробоскоп где-то в стороне включили, кадры как из поляроида посыпались, но скорость такая, что не уследить, голоса чьи-то.
– Отходит, – знакомый голос слева. Глаз открыл, скосил – и вправду знакомый – соседка моя с четвертого этажа. Она, оказывается, тоже анестезиолог, но я не в ее смену попал.
– Время, дата, год, все по фене. В голове туман и полное безразличие ко всему. Ихтиандр где-то внизу кушать просит, уважил чувака. Заметил, что руки и ноги зачем-то к койке петлями прихвачены. Зачем, так и не понял. Из носа трубка торчит, с добрый кузнецовый палец толщиной. Из груди игла торчит без шприца (забыли, наверное). Хотел спросить, за что привязан, собственно, а голоса нет, да и трубка жуть как мешает. Оказалось, что для того и привязан, чтобы помехи (которые для моей же пользы и установлены) не убрал в порыве энтузиазма. Знаками пояснил, что человек я грамотный, трубку вырывать не стану. Поверили на слово, отвязали. Игла, оказывается, специально забыта, чтоб каждый раз не колоть, её заранее в вену засадили и теперь только шприцы меняют. Парочку таких вдавили в мой ослабевший организм, я уезжать начал. Тут же в причинное место еще одну трубку загнали без всяких прелюдий. От этого “восхитительного” ощущения я сознание-то и утерял. Вот, блин, не могли подождать 5 минут, когда я в мир сладких грез уплыву.
Врубился обратно, пора Ихтиандра кормить. Понял, что трубка для этой цели и предназначена. Ну что ж, удобно, и рот полоскать не надо, только в горле мешает сильно. Тут я вспомнил, что после операций все пить сильно хотят. Я после аппендицита, почему-то пить сильно не хотел, и не пил поэтому. Здесь же ситуация абсолютно другая. Вода кажется чем-то необычайно сказочным и, видимо, баснословно дорогим. Сколько ни просишь, не дают ни капли. Горы золотые обещаешь за глоток, а медсестры, хихикая, отвечают, что все так говорят, а как до дела, так гроша ломаного не получишь. Одна все-таки сжалилась, намочила бинтик и на губы положила. Я такой вакуум создал, что тот мгновенно высох, а я чуть оргазм не получил. Эйфории хватило минут на пятнадцать, затем ценность воды для меня опять поднялась до небес.
Лежу я, оказывается, в реанимации, которая раньше в моем понимании была чем-то вроде камеры смертников и из нее можно только в морг выехать. Один туда прямиком и направился. Подробнее...

УМИРАТЬ НЕ ПРОСТО, А ОЧЕНЬ ПРОСТО

Привезли какого-то избитого бичика. Наркоз вкатили и разговаривают с ним, пока не отключится. Спрашивают:
– Кто тебя бил, где твое дело и в чем тебя обвиняют?
А он что-то невнятное в ответ. Ну, я его понимаю, зубы выбиты, челюсти сломаны, сильно не разговоришься. Вроде начали резать. А у того раз, и давление падать стало, сердце постепенно останавливается. Вот суета-то началась. Медсестры забегали, щеки красные. Атропин, адреналин. Еще атропин, еще адреналин. Разрядник подтянули. Шарахнули два раза. Тело выгнулось аркой, доктор сказал, махнув рукой:
– Увозите готовенького.
 Сахарское пекло о себе непрерывно напоминает, медсестры благосклонность проявляют редко, одна из них подошла, разговор завела, намекая, что живет недалеко от меня. Поулыбался вежливо, сказать не сказал ничего, так как вместо членораздельной речи лишь шепот приблатненный получается. Шприц вдавили, я умность проявил, догадавшись, что одна машинка снотворным заряжена, потому что исходил от нее запах летучих веществ эфирного происхождения. Интеллект мой никакого эффекта на медсестру не произвел.
Опять вернулся неизвестно откуда. Внутриутробный кипиш утих слегка, стал ощущать некоторые неудобства королевского своего ложа. Шасси исполнено в лучшем российском стиле – твердо и надежно. А вот матрасик не ахти. Телами моих предшественников в некоторых изгибах отчеканен до основания. Это я стал замечать, по начавшему вдруг расти хвостовому окончанию позвоночника. Но тут меня выручила помощь той самой соседской медсестрички, пристроившей мне под булки надувную подушечку. Кайф – словами не передать.
– Должен буду, – прошептал ей с признательным взглядом.
А она лишь “ну-ну” пробормотала. И понял я, что многие под влиянием момента говорят обещания, а потом не выполняют, искореняя у честных девушек доверие к Слову. Но я-то гад буду, если не отблагодарю. А вот и ужин подоспел в виде трех бутылок. Закапало. Есть не хочется, пить тоже, только губы на вулканическую лаву похожи.
Взглянул я на бренное тело свое в область рабочего места хирургической бригады и ужаснулся. Повязка во все пузо и на старом аппендиксе тоже. Это ж сколько денюжек понадобится потом, чтоб замаскировать сие безобразие цветной татуировкой? По палатам пронесся запах жареной картошки с луком на сале. Ихтиандр-дружище выручил. Потому что запах жареного лука, да еще на сале, терпеть я и на гражданке не мог, а тут вынужден его обонять, так как деваться все равно некуда с этой подводной лодки. Реанимация, называется… Стерильность и прочие атрибуты, по причине которых посетителей не пускают. А картошку жарить им можно, значит, и на пол сморкаться тоже. Вот ведь правила…
Постепенно стал проявлять интерес к соседям. Слева уголовник лежит с пробитой печенью. Раскраска боевая во всю грудь. Говорят, что месяц уже лежит и все без толку. В носу тоже трубка, но значительно тоньше. И пить тоже не дают. Я бы сдох за месяц без воды. А вот справа вообще чудеса, трубка толстая, как и у меня, только тело женское и абсолютно неодетое, хотя реакций никаких не возникло. Впоследствии успела мне порядком поднадоесть своими воплями и стонами (не везет мне последнее время на женщин) и просьбами немедленной выдачи водички для успокоения истомленного жаждой организма. А еще говорят, что женщины очень терпеливы. Хотя, наверное, как и во всем, раз на раз не приходится. Сила воли ни к черту, в конце первого же дня вытянула она эту трубку самостоятельно и без разрешения. Я думал, врачи ругаться будут, ан нет, только руками развели в удивлении, что живая осталась и только. На следующий день ее как начало раздувать. Орет благим матом, а я свою трубку неудобную поглаживаю, Ихтиандра через нее подкармливаю, да ангела благодарю, что вразумил меня подобного действия не сделать, когда желание нестерпимым становилось.
Со всех обитателей высосали по бутылке кровищи с целью добыть из нее некую плазму или что там еще – я не медик, в этом не разбираюсь. Только сестричка завернула в соседний отсек, как оттуда донесся звук падения полной стеклянной емкости на пол и, соответственно, разбивающейся на осколки. У меня почему-то знание в голове появилось, что это моя бутылка раскокалась. Это ж надо по чужой невнимательности столько крови потерять. Я ж не донор, мать их так, я больной, тем более после такой операции крови у меня и так недостаточно. А может, это вовсе и не моя бутылка, и зря я нагнетаю. Но вышедшая медсестра подтвердила мою догадку своими пунцовыми щеками и категорическим нежеланием смотреть в мою сторону. Да я не в обиде, в общем-то – наверное, высшим силам угодно было, чтоб моя кровь ни к кому не попала. Опять укололи, сплю.
Утро, не знаю какого дня, главное, что вообще проснулся. Жуть как хочется выдрать шланг из недр своих. Еле сдерживаюсь. Пришла в гости Ольга Денисова – врач из другой больницы, но соседка по подъезду. Видимо, под давлением родни моей многочисленной, желающей узнать субъективное мнение о моем состоянии. Она-то и сообщила, что трубку эту скоро уже вынут, избавив от части страданий. Затем Лена со скорой помощи. Соседи нервничают и завидуют вниманию к моей персоне. Не подаю виду.
Две сестрички подошли с еще одним шлангом. Скажи «а-а-а». Нашли дурака, я пасть открою, а они туда шланг втиснут. Губы сжал совместно с зубами и головой помотал. А они, улыбаясь ласково, дурашкой называют и говорят, что зря от лишнего кайфа отказываешься. М-да, слаб я на кайфы, да на обращение ласковое. Сожрал их шланг, аж чуть глаза не лопнули, и попил воды через него. Много! Сбылась мечта бродяги по пустыне. Шланг, однако, вернуть пришлось, потому как казенный. Жаль. А еще через небольшой временной промежуток врач появился собственной персоной с вопросом:
– А не желаете ли, мосье, расстаться с ненужной более вам трубкой, торчащей из вашего благородного носа?
– Я-я, натюрлих, – отвечаю.
Щелкнул тот пальцами, медсестра подошла, за шланг за свой как схватилась и давай тягать. Давно таких острых ощущений не испытывал. Шланг-тот, метра два с половиной оказался. Ну да ладно, нет его больше, дышу как взрослый, через нос. Благодать. Воды бы еще для полноты ощущений. Построил глазки красотке в белом халате, та сжалилась, соорудила поилку из бутылки с соломинкой. Правда, взяла с меня клятвенное обещание, что за раз не больше глотка буду пить. Что касается драгоценнейшей жидкости, то я был готов на любые условия. Вот и вечер подкрался, сейчас меня уколют, и сладкая масса обволочет мозг. Так и случилось.
Утро. Доктор подошел с советом готовиться к возвращению в палату. Радуюсь. Появились погонщицы оленей с повозкой. В глазах немой вопрос, мол, кого забирать? Я руками вентилятор изображаю: “Меня, кого же еще, меня!” Только они до моего ложа дотронулись, заскакивает старшая медсестра и хриплым, прокуренным голосом прокричала “отставить!”, вернув северных бойцов на позицию.
Увезли вовсе не меня, а криминального соседа слева. Успел я только старшую спросить:
– А как же я, малыш, чем же я хуже собаки?
В ответ получил лаконичное:
– ЖДИ.
Это самое продолжалось аж до 3-х часов дня. После чего увлекательнейшая поездка по больничным коридорам с улюлюканьем и раскручиванием над головой аркана повторилась.
Станцией прибытия оказалась станция отправления, даже коечка моя дождалась нетронутой. Профессионально проведя швартовку, коренные обитательницы яранг знаками международного общения объяснили мне, что катание окончено, и транспортное средство следует освободить. Произведя изгибательно–поступательные движения, напоминающие ползание по-пластунски, но только животом кверху, оказался я на несравненно более удобном матрасике.
Устремил взгляд в потолок. Вскоре и родители проникли в палату. Они до этого в предельном волнении ожидания возвращения сына совершали броуновское движение по вестибюлю больницы. Лица крайне обеспокоенные, а у меня улыбка на физиономии (и вовсе не вымученная) и какое-то светлое настроение внутри, в сердце, и спокойствие. Папаню попросил эскорт мне составить в места не столь отдаленные. С этой целью перевязали мне пузо, и сдернули с кровати в положение сидя. Тело-то село, а вот все остальное, что в теле живет, видимо, лежать на подушке осталось. Но вскоре и оно подоспело, составив с головой одну целую, хотя и неустойчивую, субстанцию. Переход в вертикальное положение, соответствующее всем нормальным людям, прошел более спокойно, хотя тростинки так и норовили спрыгнуть с крыши. А вот дальше кинокомедия началась. Мозг траекторию движения достаточно ясную проложил, а вот копытца начали двигаться по фигурам Лиссажу, не меньше. Хотя меня еще с детства учили, что кратчайшее расстояние между двумя точками – прямая, а вовсе не синусоида, по которой я, собственно, и двигался. Медсестра, курировавшая мою доставку в палату, чуть шапочку с головы не уронила и, схватившись, наверное, за печень, присела на стул и прошептала:
– Он же только из реанимации! Куда пошел? Стоять, вернуть, в кандалы заковать, есть-пить не давать!
На все это я ей средний палец показал, намекая на скорые интимные отношения. Поход успокоения кишкам не принес. Только зря перевязочный материал на животе кумачом окрасился.
Пришел в палату хирург, он же лечащий врач, который упражнялся во втыкании в меня всяческого медицинского инструментария. Фамилия его подошла бы к любому медбрату, делающему инъекции, потому что происходит от наркоманского термина “ширяться”. Но врач он и человек достойнейший, разговорчивый шутник при такой зарплате и условиях работы. Да вознаградит его щедро Аллах в следующей жизни, хотя, конечно, желательно бы и в этой. Вечер своим темным дыханием заволок больничные окна. Папик остался нести дежурство у мощей любимого сына. Я его сначала по неопытности все домой пытался отправить, но бывший воин-кремень неприступен как скала. Ночь без привычного уже наркотика оказалась значительно более неприятной, чем я ее мог представить в худшем кошмарном сне. Да еще папик оказался жадиной–говядиной на воду. Выделял по чуть-чуть, да и то только при моем нечеловеческом усилии встать и высосать из крана всю имеющуюся в нем воду.
Общение затрудняли неработающие голосовые связки у меня и проблемы со слухом у папы. Иногда после пяти–шестикратного повторения с использованием языка жестов, приходилось ручкой на бумаге писать ту или иную просьбу. Буквы получались чрезмерно крупными и абсолютно неровными. Ну и плевать.
Ночь прошла, настало утро. Произошла смена караула. Мамино сердце разжалобить удалось гораздо быстрее, буквально сразу. Вылакал через ее халатное отношение к запретам пол-литра минералки. И сразу Ихтиандр тут как тут. Отдал ему все, что копил по крохам. Что поделать, Ихтиандры – они такие, попробуй только не отдай. Медсестра прибежала, давай трубку в нос пихать. Я и не дергаюсь, потому что трубка тоненькая. Процедуру я уже знаю. Нальют шприцем воду и им же выкачают. Рацуху кинул, что типа я сам выпью много, а вы шприцем отсосете. Технология, на мой взгляд, лучше не бывает, а она не купилась, подвох, видимо, почувствовала, или слово “отсосете” не понравилось, или просто состоит в клане консерваторов-бюрократов. Да оно и понятно, физиономия у нее высокомерная, считает сама в себе, что работа эта грязная не для нее, а выше подняться недоумки-коллеги не дают. А по мне так с таким эгоизмом не только в санитарки, вообще в больницу ее пускать нельзя.
Игорь Иванович появился, задумчиво пальцами живот пощупал, стимуляцию какую–то назначил. Мамик моментально на 8 этаж вспорхнула за консультацией к врачихе знакомой. На обратном пути доктора все пытала про таблэтки. Вернувшись в палату, сообщила, что в отдельную палату поедем для этой самой стимуляции. Что-то мне поплохело сразу. Что же это за стимуляция такая, что для нее отдельная палата требуется? Помру, наверное, в страшных судорогах, простимулировавшись. Хотя, судя по моему полету в лабиринте, смерти-то никакой и нету, разве что прежнего мира просто больше нет, а жизнь продолжается!
Вдруг увидел на кисти маменькиной часики до боли знакомые. Ба! Да это же мои часики. С издевкой спрашиваю:
– Где это вы, мамик, котлы себе поставили?
– В себя приди, сынок, это ж твои часы, поносить надела, только врут они здорово.
Я продолжаю:
– Быть того не может, потому что кварцевые, за три года на минуту даже не отстали и вперед не ушли. Да и вообще подарок это друга и жены его красавицы. От чистого сердца дарили, потому и полюбились мне часики, а они, в свою очередь, служили в ответ мне верой и правдой.
Матушка настаивает, что отстали часики аж чуть ли не на два часа. Взглянул – и правда отстали. Как же так? Маманька и говорит:
– Как раз столько времени тебя и возвращали к жизни, когда ты там болтался, без дыхания и пульса.
Тут сразу все на свои места встало. Энергетическая связь между живой и неживой природой. Похохатывая, сказал, что если бы часики дальше не пошли, то время остановки было бы временем окончательной кончины моей. Хотя, повторюсь, что кончины нет никакой. И это понимание теперь настолько ясное, что никаким образом из меня это понимание никто уже не выбьет.
Снова хирург, он же лечащий врач, он же Игорь Иванович, появился с сообщением, что в двухместный нумер меня похлопотал перевести профессор Чайкин.
– Знаете Чайкина? – спрашивает маму.
А она недоуменно головой помотала. Зато я пальцами изобразил близкое знакомство с этим гражданином, хотя в глаза его никогда не видел, но въехал, что это дружки–деловары подсуетились, потому что в компанейских возлияниях эта фамилия частенько упоминалась. Доктор скорбь изобразил:
– Ну, тады прощаться будем.
– Как так?
А он, не изменяя скорбного выражения на лице:
– Другой у тебя там доктор будет.
Я сразу завопил, что никуда отсюдава не поеду, потому как доктор - душка, да и коллектив злобы ко мне не имеет. Растрогала его моя речь, выдавил, что тоже ко мне привык уже, и пошел прочь. Тут же сестричка появилась, которая трубку в нос пихала. Куда только вся ее надменность подевалась – глазки в пол, голосок ласковый, вкрадчивый, мол:
– Что же это Вы, там и палата ни в какое сравнение не идет, и холодильник, и телевизор, и кондишен, да и уход чуть ли не президентский. Давайте я сейчас вмиг вам повозочку изображу, Вам даже двигаться не понадобится, девочки сами перенесут, отвезут со всеми предосторожностями, веером обмахивать по пути будут.
Вот так перемена, прогибаться мастерски умеет эта Патрикеевна, не ошибся я очередной раз в оценке. Положенцев однако, обслуживают...
– Однако нет, – говорю, – дорогая, коней на переправе не меняют, это и к врачам относится. Кто резал, тот пускай и лечит. У этого доктора есть сердце, а там еще неизвестно кто будет. А к условиям жизни я неприхотлив как кактус.
Очень удивилась моему ответу медичка, ушла, сокрушенно головой покачивая. А я начал контингент анализировать.

КОМПАНИЯ

Рядом со мной простой, даже слишком, паренек деревенской наружности. Мент ППС по наружности. Легко поддается чужому влиянию, характер неуравновешенный. Был ушиблен аварийной обстановкой.
На следующей постели лежит дед с аналогичной моей болезнью. Пожилой возраст и значительные жировые отложения играют отрицательную роль в деле поправки этого индивидуума. Сам дед бы никаких эмоций у меня не вызвал, потому что ведет себя тихо и достойно, но вот бабка его пробила психику мне очень сильно непрерывными своими причитаниями по поводу неправильной работы врачей всех вместе взятых и каждого в отдельности.
В противоположном ряду лежит готовый к выписке молодой чемодан лет 28–32. Доброжелательный, но к общению особенно не расположенный. В этой связи о наклонностях, привычках и особенностях характера сказать ничего не могу.
На центральных нарах того же ряда – избитый мужик дебильной наружности и таких же манер. Любитель пить водку и кичиться своим гостеприимством, демонстрируя желание отдать последнее из того, что есть, согласно внешним проявлениям уркаганского братства. Лично мне очень понравился отказ одной из медсестричек принять его бескорыстный дар в виде отломанной грязной рукой половинки плитки шоколада в сопровождении такой же дебильной, как и он сам, фразы:
– Да ладно, чё ты, в натуре, как царица ломаисси.
Вечером, выпив водки с ППСником, стал он вправлять молодому менту байки за уголовную жизнь и за то, как он зону держал, чем вызвал у меня приступ бурного веселья. Если проанализировать даже его уровень знания фени и, тем более, уместность применения жаргонных терминов, то можно прийти к выводу, что в зоне то он, несомненно, был, но вот кем? Не удивился бы я, если под крайне неуместными на его роже пышными усами, имеется наколка Маша, или Таня, или кто там еще.
Навестила меня тетя Нина вместе с ментярой Светой. Ментовские корки Светы сделали чудо с вахтером сталинской закалки. Откуда ни возьмись, появились накрахмаленные чистые халаты и свободный доступ в палату. Вывалив новости, Нина сообщила, что теперь животы разрезаны у всех, и поэтому в бане можно париться совместно. И вообще, кончай валяться в больнице, ибо шашлыки стынут. Хотела послать Светку распорядиться о переводе меня в двухместный номер, но я вовремя удержал, сказав, что давно бы уже там лежал, но здешний доктор добротой своей лечит лучше любого сверхдипломированного специалиста. Нина мгновенно согласилась с моим заявлением, так как прецеденты, подтверждающие исцеляющую силу доброты, были практически у всех ее знакомых и у нее самой. С пожеланиями скорейшего выздоровления удалились. Принесенные ими апельсины и яблоки мамочка по-хозяйски прихватила домой, оставив папику одно на ночное бдение у моей мумии. Папа яблоко грызет и дозор несет. Попросил его хотя бы понюхать, и он ничтоже сумняшеся в нос его мне и упер. Райский запах. Попробовал обмануть Ихтиандра, падкого до минералки. Полстакана минералки, полводы из-под крана, и прислушиваюсь. Молчит, лазутчик, попискивает лишь потихоньку. Неплохо бы ночка прошла, если бы не залихватский папин храп. Хотя храп и не был свидетельством глубокого сна. Малейшая моя попытка добраться до крана, выдергивала папу из цепких лап сна и спешил он напоить истомленного жаждой сына.
Утро. Ихтиандр молчит как рыба об лед. Решил вынуть самостоятельно трубку из носа и вынул со скоростью миллиметр в секунду. Опять легко дышать. Произошла очередная смена караула у моих телес. Выписали этого псевдовора в законе, надоевшего уже всем в палате. Исчезли у него из тумбочки две пачки Примы, а он уже как дальновидный урка просчитал крысу, и всем подряд рассказывает, как его разводить будет. Причем каждому слушателю заглядывает в глаза, ища одобрения своим будущим действиям. Такое его поведение лишний раз подтвердило мою догадку об истинном положении его на иерархической лестнице зоны.
В три часа дня маманю на посту сменила моя подружка Маринка с заранее сочувствующим выражением лица. Вскоре физиономию ей пришлось вернуть в нормальное состояние, так как я на свою рожу не стал вывешивать внутренние болезненные процессы. Ближе к вечеру папик появился, благоухая сосновым ароматом.
– Откуда, – спрашиваю, – дыхание лесное?
– Дезодорант твой в шкафу взял, на себя брызнул.
Но меня не проведешь. Дезодоранты на тело брызгают, а не внутрь употребляют. Хотя кто знает этих военных химиков. Да и такими запахами я себя никогда не орошал, поскольку натура утонченная. Второй раз спросил, уже с нажимом. Тут папа и раскололся:
– Пенсию, – говорит, – получил.
Я, весело скаля рожу:
– С этого и надо было начинать.
Очень силен сосновый аромат был, поэтому предложил папику домой отправляться. Что он и сделал.

ТАИНСТВЕННЫЕ ГОСТИ

Наступила ночь. Проснулся вдруг от чрезвычайно болезненного ощущения, что почка, желудок и легкое одновременно, легким движением чей-то злой руки, проколоты спицей вязальной. Спустя минуту спицу постепенно вынули. Заснул. История повторилась, только спица тоньше стала и короче. Да и воткнута была уже в позвоночник. Но воткнута так, что даже нет никакой возможности вдохнуть воздуха. Паника охватила все существо, но вовремя подумал, что раз сразу не помер, то теперь меня забирать и вовсе ни к чему. И еще раз спица пронзила спину. Но на этот раз я уже готов был к такому издевательству, и поэтому не так больно и страшно было. Приблизительно минут через двадцать вокруг возник сильный запах озона. Даже подумалось мне, что я незаметно для себя заснул и прозевал момент начала дезинфекции в палате.
Однако, открыв глаза, понял, что засыпать вовсе не получалось и запах взялся из ниоткуда. Туман серый клубится вокруг всего тела, но за пределы койки не выходит. Что это еще за такое творится? Однако разбираться нет ни сил, ни желания. Только глаза закрыл, как яркие искры посыпались отовсюду, как будто по глазам ударил кто изо всей силы. Потом как если бы воды на стекло плеснуть, искры вместе с черным фоном стекли вниз, а взамен появились на ярком желтом фоне три человеческих фигуры большого роста в черных балахонах и высоких треугольных капюшонах, которые почти полностью лица скрывали. Я и сам дылда нехилая, но эта троица что-то сильно все разумные размеры превышает. Похоже, что рост за три с лишним метра переваливает. Руками края койки пощупал - не сплю вроде. Вопрос тогда, каким образом я их вижу? Кто-то из них, непонятно кто, поскольку губы ни у одного не размыкались, сказал, чтобы я не пугался и не пытался понять, как и что происходит. Да уж, поди тут разберись, в моем состоянии. И тут до меня дошло, что раз они рта не раскрывают, то получается, что я их мысли читаю, или они их мне каким-то непонятным образом в голову впихивают. Телепатия, не меньше.
– “Сообразительный пациент”, – мысль в голове появилась.
– Ага! Значит, и они мои мысли слышат, как если бы я их вслух говорил. Как бы теперь не подумать чего-нибудь поганенького, а то вдруг обидятся гости.
А гости и эту мысль прочитали:
– Не беспокойся за нас, мы изначально готовы слышать всю вашу человеческую мерзость помышляемую. Именно поэтому сил у вас, землян и нет достаточных, чтобы участвовать во вселенском строительстве, потому что редко мыслите о всеобщей радости и благоденствии и об эволюционном развитии в свете божественной любви.
– Круто излагаете, чуваки, но не совсем понятно.
– Мы и не требуем от тебя понятливости, просто если будешь делать то, что мы тебе будем предлагать, и не задумываться что, как и откуда, будешь сам развиваться очень быстро и другим поможешь. А чем большему количеству людей сумеешь помочь, тем быстрее на свободу из тюрьмы этой земной и выйдешь.
– Это я–то в тюрьме?
– Нет! Ты не в тюрьме, ты в карцере сейчас, как сам, наверное, понимаешь, и прекрасно знаешь, за что. Время визита у нас окончено, жди послания вскоре.
Проснулся утром, и не могу понять, что же это вчера было, явь или сон. Однако ощущение странное, некое возвышенное, хотя тело и дает о себе знать своей непослушностью.
Выпросил у доктора глоток кефира. Он, хитро прищурив глаз, поинтересовался:
– Доберешься ли сам до ватерклозета? – Получив утвердительный ответ, сказал:
– Валяй.
Спросил его о научной причине своего заболевания, а в ответ:
– Вот выздоровеешь, возьмешь бутылочку, посидим, я тебе все и объясню.
Компанейскость врача вызвала у меня восхищение. Не подвела меня интуиция. Разрешил он даже на праздник сотку коньячку выпить. Мама оживилась:
– Я, – говорит, – враз соображу.
– Не стоит суетиться, – отвечаю, – я коньяк на дух не переношу, трезвенником праздник проведу.
Мент в самоход пошел. Скрытный парнишка по честному у доктора отпросился. В палате только я с дедом остались. Ирка, сестра старшая, но заполошная, материализовалась, бульварной прессы принесла, собачку игрушечную да шарик надувной, на коем я не преминул фразу любимую начертать “Слава мне, любимому!” Показала эскизики к спектаклю в театр Пушкина, наркоманом нарисованные. Наркоман, а художник неплохой. Тут и Игорь с Маринкой нагрянули. Игорь удивленно мне в репу глядит, анализирует что-то. Резюме потом выдал, что если бы не живот распоротый, то он меня больным ни за какие коврижки не назвал бы. Если бы знал он, какими усилиями достигается это беспечное выражение лица. Посидели, поговорили, опять я один остался.
Вечером пацана подколотого привезли с инженерской внешностью. Очки мне у него особенно понравились, глаза через них размером с добрый кулак выглядели. Такие же, как и мне при поступлении, три бутылки влили. А затем в операционную наладили. Он, дурилка картонный, на каталку влез так, что его вперед ногами выкатили.

ПАНАЦЕЯ

Ближе к отбою швы на животе стали уж совсем непотребно ныть. И вдруг в голове появилась мысль: “Положи руки на живот!” Но мысль не моя, потому что чего это ради я сам себе стал бы приказывать руки на живот класть?
– Зачем? – спрашиваю у этой мысли.
– Хочешь из карцера выйти в перспективе, а от боли избавиться немедленно?
Тут я на койке чуть не подпрыгнул. Значит, это не сон вчера был. “Карцер” да стиль обращения точь-в-точь как у вчерашних посетителей. Глаза тут же захлопываю, а там темнота. Голос тут же:
– Не смотри, а слушай! И не вздумай вслух отвечать, а то в другую больницу увезут, для слишком разговорчивых. Ладонями до живота очень-очень легко дотрагивайся, как если бы он из пуха был сделан. Жди, пока появится жар в ладонях”.
Лежу, жду. Мыслей нет. И минуты не прошло, вдруг руки как иголочками стало колоть.
– Теперь представляй золотой светящийся шар, который к твоим ладоням прилип”.
Представить долго не получалось. То детский мяч надувной представится желтого цвета, то дыня. Вдруг осенило меня:
– “Солнце!”
Мысль тут же ожила:
– “Молодец, быстро соображаешь! Держи солнце и попроси его крутиться слева направо и одновременно вперед”.
Как только удалось одновременно два вращения представить, тут сразу в животе как огнем полыхнуло. Тепло, комфортно по всему телу стало, и боль исчезла совсем. Одновременно с исчезновением боли и мысли чужие тоже исчезли.
Тоска смертная. Никого нет, лишь редкая медсестра просвистит по коридору мимо палаты. Пью кефир, испытывая при этом неземное наслаждение. Кроме папы с мамой никого не увидел. Десятого произошли кардинальные перемены в системе пищеварения. ХОЧУ ЖРАТЬ!!! Появилась средняя сестра Линочка, сумевшая вырваться из цепких лап вируса гриппа. Принесла вкуснейшей манной кашки. Ем с жадностью, улавливая краем глаза удивленный сестрин взгляд. Оно и понятно, на воле эту кашу я и за дополнительную плату есть бы не стал. А здеся!!! А тута!!! И кефир, много кефира. Теперь я спокоен за вечер, да и за утро завтрашнее тоже. Деликатно посмеялась над черновыми записями сего труда. Следом за ней Маринка пришла. Появился у меня вентилятор, удлинитель и спиночесалка. Поклон ей низкий до земли, а то жара стоит такая, что спасу нет. Линочка, уходя, забрала несъеденную мной сметану и по ошибке взяла не ту банку и вышла. Бабушка, сиделкой пристроенная при дедушке, схватилась за сердце, завалившись неловко на бок, хрипя, произнесла, что это ихняя сметанка и еслив каждый пристроится так чужое прихватывать, то ить никакой пензии не хватит дедулю на ноги поднять. Маринка в ситуацию вкупилась мгновенно и взялась догнать незадачливого воришку. Вернула бабуле сметанку, предотвратив инфаркт, а заодно и добрососедские отношения восстановив. Сделала Мариночка мне массаж спины и отбыла домой.
Я лежу, в потолок гляжу. Боковым зрением замечаю, в коридоре кто-то танец святого Витта исполняет. Пригляделся, а это Юлька там брейк ломает. Я ей на пальцах показываю, что в палату можно внутрь заходить, не инфекционная, поди. Зашла, и не одна. С Олей, женой Волка. Те, оказывается, приехали из глухого Минусинска погостить на денек. Заставил обеих на шарике посетителей расписаться. Юлька приказным тоном заявила, что мои болезни ей уже до чертиков надоели, и чтоб я скорее выписывался.
– Ладно, – говорю, – сделаем.
Заменили себя на собственно Волка и Рыжего, которого я давно хотел на моноблок раскулачить, чтоб в палату принес. Пошатались по коридору, поболтали за жизнь, Рыжий проходимец обещал телек принести, да так и не принес, обманул. Ну и пусть ему стыдно будет.

СКОРО ДОМОЙ!

Появились врачи после выходных как грибы после дождя. Игорь Иванович, зайдя в палату, сразу вопрос:
– Ну, как дела?
А я встречный вопрос:
– Домой когда?
– Э нет, брат, я первый спросил.
– Тогда превосходно.
Он:
– Ну, тогда скоро.
А я предложение внес:
– Давай швы снимем, посчитать охота, сколько их там.
Он в ответ:
– Что-то руки трясутся после выходных, пусть лучше напарница снимет.
Та и сняла, не стремясь особенно к безболезненности. Линочка-сестричка появилась с кашкой, печенюшками, с кисельком. Вся в фирменную джинсу затянута от ступней и до зубов, а я на халат взгляд бросил, оставленный папой утром на спинке кровати. Папик сказал, что на вахте дед вредный сидит, но, видимо, свирепое выражение лица сестрички, которое она умело может инспирировать при необходимости, внушило вахтеру уверенность, что сестра имеет отношение к какой-либо преступной группировке, попросту говоря, бригаде, и приставание к ней с неприличными предложениями типа показать пропуск, сменку, или халат может вылиться в перспективе в обращение к травматологу или стоматологу, или же к обоим вместе. Похвастал своим геройским поведением при снятии швов и ну давай кашку трескать, пересыпая ее обильно печеньями в виде рыбьих тел. Чета Столяров пришла проведать, целую банку мороженой клубники принеся. Вкуснота! С ними и матушка приехала. Позубоскалили хором. Воодушевленные моим отличным самочувствием, домой отчалили, хозяйством заниматься. А я, обожравшись клубники, спать грянулся, успев заметить краем глаза нового постояльца, внешне абсолютно здорового парнишку. Так в последствии и оказалось. От военкомата на обследование отправили. Косит от
 армии, наверное, дезертир.
Утро началось, как обычно, со сваренного папой куриного бульончика, который что-то мне уже и кушать не хочется. Но для приличия употребил в организм несколько ложек. Затем врач появился со стандартным уже вопросом: “Как дела?” Мой большой направленный вверх палец развязал язык доктора, и тот, болтаясь в ротовой полости, изрек долгожданные слова:
– Завтра домой!!!

ЧТО РУССКОМУ ЧЕЛОВЕКУ ХОРОШО,
ТО КИТАЙЦУ СМЕРТЬ.

И началась загрузка палаты больными человеками. На место мента сбежавшего пришел средних лет мужичок такой же наружности. Затем из реанимации привезли того пацана в очках, который вперед ногами изъявил желание выехать (не работает примета). Потом отравленного человека с ярко выраженной китайско-корейской внешностью, но вполне русской фамилией Иванов. Тот все требовал немедленной выдачи одежды, а, получив отказ, завернулся в простыню аки древнегреческий мыслитель и пошел к крану с водой, дабы испить. Там-то он и загрохотал костями, цепляя все подряд: кровати, тумбочки и раковину. Дезертир совместно с мужиком средних лет, схватив за куриные лапки, вернули путешественника к месту приписки, а заодно и врачей кликнули, высунув репы в дверной проем. Врачей набежало многовато на одного китайца. Кардинальные меры решили принять путем привязывания к кровати и лишения воды. Китаец заверил, что вставать больше не будет. И пока ждал Игоря Ивановича, все клянчил водицы колодезной. Хозяин палаты пришел и кривой иглой без всякого обезболивания пришил к коже такую же иглу, какая и у меня была воткнута в грудину. Радости китайцу процедура не добавила. Игорь же Иванович, пришивая, приговаривал, что лечить таких больных, которые травятся всякими суррогатами, да безработных, ему лично не доставляет никакого удовольствия. Хотя, встретив мой недоуменный взгляд, ухмыльнулся, давая понять, что меня это не касается. Воткнули китайцу капельницу, а тот все равно воды клянчит, да жалобно так. Я возьми и налей ему 100 грамм. Зря, видимо, потому что через некоторое время запросил китаец медсестру, а у той – парашу и давай заполнять ее водой свежевыпитой, а потом, видимо, по инерции, и жидкостью цвета пролетарского знамени. По палате шорох пробежал, что не жилец он более. А мне стыдно почему-то вовсе не стало, хотя это я воду дал. Китайца на тележку взгромоздили и под нож повезли. Шарик расписанный, вдруг возьми и взорвись ни с того ни с сего, наполнив голову звоном. Идентификационные подписи улетучились. Сестричка соткалась из дневного марева, кашку принесла покормить птенчика, презенты принесла. Завтра вручать буду.
Схряпал яблоко, сижу в задумчивости. Медсестра забегает, глазами меня поискала:
– Посетитель к тебе, – говорит, – спускайся вниз.
На всякий случай бодрой, молодецкой поступью шагаю. В вестибюле Вовка мечется, друг давнишний. Подержался за руку. Тоже удивлен моим здоровьем, потому что Фроловна (дворовое радио и метеоцентр одновременно с источником любой возможной информации) расписала ему меня как и не жильца вовсе. Потому как якобы еще во время удаления аппендицита наши доблестные хирурги оставили у меня в потрохах большую половину своего инструментария и перевязочных средств. И все это дало гремучее соединение и теперь мне только один путь – на Бадалык, и попытки врачей вернуть меня в сей иллюзорный мир, ни к чему не приведут. В противовес Фроловской теории я предоставил Вовке вполне осязаемую реальность, и завтрашняя моя выписка подорвала авторитет Фроловны как знающей всё и вся.
Новенький очкарик оказался весьма занудным типом. То ему бульон недостаточно горячий, то кисель недостаточно жидкий, то постель излишне твердая. А жена его как наседка вокруг скачет, все прихоти исполняет. Я бы на ее месте как шарахнул бы ложкой по лбу за неблагодарность такую, что все претензии разом бы снялись.

ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ!

Утро дня освобождения тянется жуть как медленно. Абстрагировавшись от всех внешних раздражителей, лежу с неподвижным взглядом, устремленным в потолок, в ожидании последней перевязки, которая является, по сути, последней преградой к свободной жизни. Решил самостоятельно снять повязочку, потому что у врачей обычно дефицит времени и лейкопластырь они имеют обыкновение отдирать от тела совместно со свежевыросшими кудрями. Постепенно избавился. Сестричка прискакала с полным комплектом моего обмундирования, обследовав которое, я так и не сумел обнаружить носков, ощутив безрадостную перспективу перехода в родной дом в кожаных ботах типа “прощай, молодость”. Этому обстоятельству Линочка деликатно в платочек посмеялась.
А вот и Игорь Иванович с напарницей пожаловали. С понимающим взглядом обнаружил он отсутствие повязки, постучал по пузу согнутым пальцем и распорядился намазать щедро йодом место вторжения именного хирургического скальпеля и выпнуть вон из больницы. Я, прищурив оба глаза для пущей убедительности пакетом пошуршал, говоря, что типа надо посоветоваться по поводу моего дальнейшего поведения вне стен больницы. Док ситуацию враз просек и сказал, что минут через пять вернется откуда-то к себе в кабинет, тогда и потолкуем.
По истечении этого времени произвел выход в больничный коридор с целью перехватить врача по пути в кабинет. И перехватил, несказанно удивив своим “лилипутским” ростом. Ах да, он же меня только в лежачем положении видел. Вручил пакет, потупив глаза и тихонько сказав:
– Это вам, док, за спасение моей жисти.
А он принял презент достойно, без выпендрежа. Я добавил, что в пакете еще конфеты с шоколадками, и вот их неплохо было бы девочкам из реанимации передать, которые за моим немощным телом ухаживали. Одобрительно кивнув головой, И.И сказал, что прямо туда сейчас и направится. А если он с пакетом в свой кабинет зайдет, то вскоре там же окажется множество сотрудников, которые оставят от презента рожки да ножки, тем более что некоторые подозрительные лица врачебной наружности уже зафиксировали в своей памяти факт передачи. На мой вопрос о состоянии внутренностей, которые только он со своей бригадой мог лицезреть, ответил максимально правдиво, что у меня началась спаечная болезнь, которая медикаментозно не лечится. А хирургических вторжений организм слишком много не выдержит. И рано или поздно кондратий все равно подкрадется и приласкает нежно. Но, тем не менее, пожелал мне радоваться жизни, насколько хватит душевных сил, и растворился в липком, пропахшем эфиром и многочисленными лекарствами, больничном воздухе. А я, впав в уныние от такого неутешительного прогноза, уселся на свое страдательное ложе с весьма мрачной физиономией. Сестричка даже не рискнула спросить, что именно меня беспокоит, видимо, поняв, что печаль моя весьма велика.
Сколько бы так я просидел, одному богу известно, если бы отчаяние не прикрыло мои веки, и перед закрытыми глазами не появилась та самая загадочная троица с абсолютным отсутствием всяческих эмоций на лицах под капюшонами. Да какие там лица. Если они и были, то все равно не видно. Накидки плащевые весьма хитро скроены. Специально, видимо, чтобы лиц видно не было.
– Ну, что? Помирать собрался? А куда помирать? Смерти-то нет, ты же сам в этом убедился! Не дрожи зря, мы к тебе не просто так приходили. Готовься очень многое узнать. И не бойся ничего, с чем придется столкнуться. Если будешь подсказки слушать и внимательность к знакам развивать, то никогда больше ни в больницу, ни вообще в неприятности не попадешь. Но приключений ожидай великое количество. Мы их тебе обеспечим… В нужный момент мы будем рядом, так что храни веру в сердце и не отступай от своего пути, если хочешь быть счастливым. Счастье твое в следовании своей судьбе. Не верь никому, кто будет говорить иначе, только твое сердце хранит все ответы на все вопросы. Учись слушать его голос.
Воодушевленный этим обращением, с вновь появившейся улыбкой на губах, потрогал за руки всех гостей палаты №239 и, собрав небогатый скарб, в ботинках на босу ногу отправился домой в сопровождении любимой сестрички.
Дом, милый дом. Воистину, что имеем – не храним, потерявши – плачем. Нет лучшего места, чем родной дом, где тебя любят и ждут. Мамочка обрадовалась, улицезрев отощавшего меня в дверном проеме, прошептав, что теперь будет спать спокойно. Собака сплясала тарантеллу, встав на задние лапки. И после этого все началось…