В Е Т И Н А Р Ш А
ОТКРЫВШЕЕСЯ ПРИЗВАНИЕ
Я - ветинарша. Просто ветинарша, и всё. Работаю в колхозе. Когда-то была городской, теперь я - сельская. Ветеринарного работника в селе на Полтавщине называют «ветинар». Врач или фельдшер - неважно - ветинар и все тут, или ветинарша. И так говорят все - от глухой бабки до председателя. Этакий своеобразный деревенский сленг, где слова нарочито упрощаются, где у каждого жителя кроме фамилии есть, к тому же прозвище, зачастую смешное, бьющее не в бровь, а в глаз, которым называли еще его отца и деда.
Ау! Сельские ветрабогники! Сколько вас, безымянных, неизвестных, несет свою службу в отдаленных уголках, по колхозам – совхозам? Как вам там служится, с кем же вам дружится? Один мой коллега искренно возмущался - почему про ветеринаров книг не пишут? Про всех пишут, а про ветеринаров - нет. Пресса, правда, периодически освещает успехи животноводов...
Какое емкое слово - животноводы... Может, это и про ветеринаров? Еще хорошая тема для творчества и творцов всех мастей - передовые доярки, свинарки, телятницы. И творцы наперебой описывают, воспевают, ваяют благородно - усталые лица и трудовые, тяжелые руки. Рисуют чуть ли не "Мадонну с теленком", и "Мадонну с поросенком".
Но, оттачивая в своих городских, с удобствами, квартирах, хвалебные оды в адрес селян и философствуя о скором стирании границ между городом и деревней, писатели, поэты и журналисты не замечают, что предметы их восторгов вовсе не благородные мадонны. Что они издерганы и заезжены, и на все «поклоны в пояс» и «огромные спасиба» горожан, а так же на прочую неискушенную городскую галиматью в свой адрес им глубоко наплевать, так как все это - слова, мишура и практической пользы от них - ни на грош.
И дернул меня черт поступить в сельхозинститут. Призвание открылось, видите ли, на третьем курсе политехнического. Вдруг поняла, что не к тому себя готовлю. Возникла вдруг озабоченность о судьбах братьев наших меньших и проникла до глубины пяток.
Говорила же мне мама, говорила...
А ведь она правду говорила:
- Арина, доча, да ты знаешь, что такое ветеринарный врач?! Их раньше коновалами называли. Тут мужикам здоровенным работать, а не тебе.
А мне, дурище, весело было, смешно: какая же мама, право, смешная - мещанские вкусы какие-то... Женщине, мол, чистая работа нужна, да чтоб в тепле. Ой, ну смешно! Тут в лицо ветер охота, и снег, и град, где-то там, в генной памяти Паша Ангелина с трактора рукой машет, где-то в черных прямоугольничках радиодинамиков неисчерпаемый запас бодрых песен и маршей. И хотя я всю жизнь эти фальшивки терпеть не могла, но подспудно они свое дело сделали.
А уж романтическая тема и приятная мелодия тем более прополаскивали мозги в нужном направлении:
« На дальней станции сойду,
Трава по по-о-ояс...»
Или вот:
"Пусть порой тревога слышна
В голосе мамином,
Жизнь была во все времена
Главным экзаменом..."
и припев:
«Кто же это там говорит: молодо - зелено?!"
А лозунги? «Не место красит человека, а человек место!», «Любой труд у нас почетен!»
А мама развивала свою мысль: вот всунешь корове руку в зад вот посюда - она рубанула ладонью по плечу - узнаешь, что это за работа. Но мамины страхи казались мне такими необоснованными.
- Да, да! - орала я в восторге, - и всуну руку вот посюда, и хорошо, и отлично! И я представляла, как будет руке в теплой коровьей утробе, как она ощутит там близкое движенье жизненных рычагов, течение горячей крови, или может бьпъ, - даже биение новой жизни - свернувшегося в зародышевой позе теленочка. Как объяснить маме восторг от приближения к этим тайнам мироздания?
Но мама - интеллигентная и модная, образованная и начитанная моя мама (её любимый поэт - Пушкин, повлиял на выбор имени для меня. Арина... плюс папина фамилия - Родионова... Улавливаете намёк?), не могла смириться с тем, что ее дочка, выросшая в городской квартире на пятом этаже, этакая чистенькая пай - девочка из приличной семьи, вдруг будет пахнуть навозом.
Мама - химик по профессии, уговорила меня после школы поступать в политехнический на химфак. И хотя дочка мечтала совсем о другом - хотелось чего-то более близкого к природе, к естественным наукам, но все это было таким расплывчатым, неопределенным, что мамины уговоры подействовали, и документы на химфак были поданы. Тем более, что институт был через три остановки от дома.
- Ничего, - говорила мама - стерпится - слюбится, - зная мое отвращение к химии. Главное - закончить институт, а на работе не будет ни химических уравнений, ни пробирок. Пойдёшь к нам на химкомбинат, - там, в цехе только кнопки нажимать будешь. Но я с ужасом отодвигала мысленно эту перспективу куда-то в неопределённое будущее; подальше, подальше от настоящего…
Огромный химический комбинат, который по размерам сам был как город в городе, наводил на меня тоску. Его страшные, длинные трубы разного калибра, торчащие в небо, были видны отовсюду. Из них с удручающим постоянством валил густой разноцветный дым. Длинные хвосты дыма, как флаги, реяли над городом - голубые, сизые, черные. Среди них был и знаменитый «лисий хвост» - ярко-оранжевый и самый ядовитый.
По утрам над городом стоял смог, и его темная полоса была видна издалека. Мне не раз приходилось наблюдать панораму химкомбината со всеми его башнями, гигантскими колоннами, какими-то там адскими переплетениями и соединениями. И весь он был, как апофеоз чего-то противоестественного, неправильного. Дикое порождение дикой цивилизации.
Вот уж точно: плоды ума становятся бедой...
"...Плоды ума становятся бедой
В недальновидном и пустом раденье -
Отрава то по ветру, то с водой
Спешит утайкой застолбить владенья.
И щиплет опылённую траву
Корова с воспалёнными глазами,
И ветлы почерневшую листву
Роняют вперемешку со слезами.
И все же я стала студенткой химического факультета. Будучи ею, я совершенно ничего не понимала ни в химии, ни в прочих науках. Для моих гуманитарных мозгов точные науки были сплошным мраком. И, о чудеса и загадки студенчества! Несмотря на все это, мне удалось доучиться до третьего курса! Конечно, препятствий было много. Например, математичка - очень серьезная, новоиспеченная кандидат наук, ужасалась:
- Родионова, не кощунствуйте над высшей математикой!
Она была хорошей, душевной женщиной и, наверное, таковой себя и считала. Поэтому она очень близко к сердцу принимала чью-то тупость в математике. Она так и сказала прямым текстом как-то на лекции, что человек, не разбирающийся в высшей математике - плохой человек. Вот только, говоря «не кощунствуйте», почему-то ставила ударение на первый слог. Может, она тоже в чем-то не разбиралась?
В конце каждого курса она твердо заявляла:
- Родионова! На следующий курс вы перейдете только через мой труп!!!
Но я, с горсткой таких же отверженных, потихоньку брали ее измором - ходили на дополнительные занятия, пересдачи и, наконец, правдами и неправдами получали свои зачеты и экзамены по «задушевному» предмету.
Были еще и сопромат, и теоретическая механика, и начертательная геометрия - начерталка, и детали машин, и математический анализ, не говоря уж о том, сколько было разновидностей собственно химии. Детали машин - вообще гадость. Всякие там фланцы, пальцы, стаканы, сечения. И все это было наворочено вокруг основной заковыки - редуктора. А редуктор бывает червячный и какой-то еще, и какой-то еще...
Вела предмет капризная, высокая и худая хохлушка, истерично выкрикивающая все эти слова с украинским акцентом:
- Хде у тебя стокон?! Это стокон?! Уйди отсюда!
Она тыкала длинным пальцем в чертежи и все чего-то добивалась, не объясняя как это, по ее мнению, должно выглядеть. Ну, слава Богу, так она обращалась со всеми, а не только со мной, иначе бы мне не выжить.
Сопромат был тоже гадость еще та, но там как-то обошлось без особых эксцессов. То ли преподавателю было не до нас, то ли он был очень добрый, а может просто никакой, - я его даже не помню, - но мы дружно друг у друга списывали и без проблем все сдавали. Так что шрамов в душе, подобно математике, сопромат у меня не оставил. А вот теоретическая механика - о, об этом стоит рассказать отдельно.
Старый, далеко за пенсионный возраст, доцент Соловьев наводил ужас на весь курс. Никогда никуда не спешащий (не к кому, наверное, было спешить) - с застывшими глазами навыкате, совершенно без каких - бы то ни было, эмоций - этакая окаменелость, - старик морил всю группу бесконечными задачками, бесстрастно перечеркивая решения и сидя неподвижно, как паук в засаде, за своим преподавательским столом. Проходили часы, заканчивались дополнительные, внеурочные занятия, а задачки оставались нерасшифрованными, как древняя клинопись.
Редкие же решенные задачки заменялись более сложными, самим доцентом придуманными, и опять студенты бледнели над ними в немом отчаянии.
Может кто-то и имел шансы получить зачет в таких условиях, но я, трезво оценив ситуацию, поняла - у меня таких шансов нету. Поэтому мной был разработан план, или проще говоря, афера, результатом которой было получение и зачетов, и экзамена по этой тарабарщине. План состоял в том, чтобы выведать слабую сторону старика. Ведь, наверняка была у него какая-то страстишка или любимая тема, затронув которую, можно было бы найти ключик к его очерствелой душе.
Может, он без ума от своих внуков? Может, об этом с ним поговорить? Или может, у него есть хобби? Ведь думает же он о чем-то, выпучив глаза, пока студенты тужатся над его задачками? А может, он просто смотрел сны наяву - сны о своей молодости? И как же в такие минуты достучаться до него?!
А слабая струнка у этого истукана все же была. Как донесла разведка, дед был страстным поклонником международного языка «эсперанто» и считал, что за ним - большое будущее. Я и две мои ближайшие соратницы как-то раз нашли предлог побеседовать с ним об этом. Результат превзошел все ожидания. Реликтовый Соловьев оживился настолько, насколько позволял сыплющийся из него песок. Втайне от всех наша маленькая группа захвата пошла ва-банк, оставаясь с дедом после занятий для душеспасительных бесед об эсперанто.
Мы наперебой убеждали его, как нам необходимо знание этого универсального языка, какие широкие горизонты откроются тогда перед нами. Научные беседы об эсперанто естественным образом перетекали в русло неофициальных разговоров, где, как известно, и чуждые друг другу люди находят много общего. Мы с моими соратницами по борьбе все увереннее становились с непробиваемым Соловьевым на короткую ногу, и сухие отношения «преподаватель – студенты» всё увереннее перерастали в теплые, доверительные, почти домашние отношения «дедушка – внучки».
Перемены в отметках «внучек» на занятиях по теоретической механике не замедлили сказаться. В то время, когда вся группа напрягалась над очередными головоломками, я и мои подружки, скромно опустив глазки, подсовывали деду свои каракульки, и он, почти не глядя на решение, ставил нам «зачтено». Под удивленные взгляды своих одногруппников, мы теперь раньше всех покидали аудиторию.
Ух! Какое это было наслаждение - окинуть, уходя, взглядом оторопелые их рожи и раскрытые рты, чтобы потом тут же, за дверью, в гулком институтском коридоре, ржать до изнеможения, толкая друг за друга и цепляясь за стены слабеющими от смеха руками.
Как уж там выкручивались остальные, одному Богу было известно, но я и моя команда первыми сдали экзамен по теормеху. Разумеется, эсперанто сразу же был забыт, и все благие намерения организовать кружок по его изучению, о котором мечтали сообща «дедушка и внучки», тоже были преданы забвению. Было, конечно, немножечко стыдно, когда вдруг в длинных институтских коридорах встречался нам, девчонкам, высокий старик с неподвижными глазами навыкате. Но он ни о чем нас не спрашивал, а мы не навязывались. Старик, похоже, снова впал в спячку и о чем-то грезил наяву. Его выпученные глаза не отражали встречных людей. В них проплывали нездешние тени, давние события, ушедшая жизнь.
Ну, а моя жизнь продолжалась. И была она не такой, как надо. Все было не то, не так. На занятиях - многоэтажные химические формулы, курсовые проекты, сдачи лабораторных работ. И плюс к этому - множество преподавателей, каждый - со своим прибабахом, со своими специфическими требованиями. Студенты - народ демократичный: переходя с курса на курс, они передают идущим за ними свой опыт укрощения преподавателей, - к кому как подъезжать, кому что говорить - чего не говорить, что можно делать - чего нельзя, кто чего любит, чего нет.
Была, например, в институте одна преподавательница по начерталке, от которой рыдал не один курс. Двадцативосьмилетняя незамужняя девушка - для нас она была конченной старой девой - худющая и злющая, она вся дергалась и ходила, как на ходулях. Лицо - сплошной вопрос и недоумение.
Как я сейчас понимаю, она была бы даже совсем не дурна, если бы вела себя по - другому. Худобу можно было бы с успехом рассматривать, как стройность. Мордашка со множеством мелких родинок могла бы сойти за пикантную. Кофточки, по тем временам, она носила модные, мохеровые, и по плечам были разбросаны черные патлочки. В общем, была ничего. Но на занятиях она визжала, как под ножом, объясняя тупоголовым студентам очередные темы. Ее смазливую мордашку косило во все стороны, тщедушное тельце содрогалось в конвульсиях - ну ни дать ни взять - гоголевская панночка, а вся ее притихшая аудитория - олицетворение Хомы Брута, - тоже студент был, царство ему небесное.
Студенты дрожали и молились... Но кое-кто из мужской половины знали секрет, как умилостивить эту фурию, опять же по опыту предыдущих курсов, переданному по наследству. К началу зачетной недели «панночка» неожиданно затихала. Начинала сказываться подпольная работа по укрощению строптивой, у которой вдруг объявлялись ухажёры, провожатые до дому и воздыхатели из студенческой среды. Но видимо, после получения зачетов, все они бесследно исчезали, и бедная девушка продолжала нервничать и таять; и пропорционально своей всё возрастающей хрупкости становилась все злее и злее.
Вот такие ужасы и страхи были в студенческой жизни. Я же, вырываясь за институтские стены, старалась отбросить все эти чуждые мне науки, так и не ставшие родными, все эти противные термины - начерталка, курсовой проект, чертеж, формат.
Вечерами дома я подолгу сидела в своей комнате, уставясь на стену, обклеенную от потолка до пола вырезками из «Юного натуралиста» и мучилась бесплодными мечтами. Вырезки были плотно подогнаны друг к другу - так, чтобы не было видно ни одного просвета между ними, и изображали разных животных - зверюшек, зверюг, птиц, птенцов, хищников, копытных, - пушистых, мохнатых, хвостатых, рогатых и ужасно милых.
О, эти тоскливые вечера в городской квартире, tеt-a-tеt со зверюшками на стене. Я смотрела на них - симпатяг, и мое сердце переполнялось умилением. Вот что мне нужно! Мне нужно гладить эти теплые, пушистые спинки. Мне нужно любить, защищать, лечить этих волчат, медвежат, обезьянок, белок, генетт, тушканчиков, наконец. Как они там живут без меня, несчастные, необогретые, необласканные создания, в своих джунглях, полях, лесах?
В детстве я упорно таскала домой бродячих собак, кошек и выброшенных на произвол судьбы котят. Почему взрослым почти не встречаются выброшенные котята? Может быть потому, что они постоянно спешат и им некогда заглядывать под кусты, в канавы и ямки? Или потому, что они в силу своего высокого роста просто не замечают этих беспомощных существ, не слышат их слабого писка?
К маленькому же человеку земля и всё, что копошится на ней, намного ближе. Поэтому он просто не может не заметить бедных несчастных созданий, ползающих и орущих, и сердце его, не успевшее очерстветь в грубых схватках с жизнью, наполняется болью и состраданием. Вот так и я – глупая, маленькая Арина, всей душой переживала за котят и щенят и, как могла, стремилась заменить им мать. Но материнство мое, как правило, длилось недолго.
После того, как очередной «ребенок» был усыновлен, сытно накормлен и обласкан, идиллия вскорости прерывалась. Бабушка, обнаружив очередного питомца, сурово и непреклонно приказывала «отнести животное обратно». И после безуспешных уговоров я несла его туда, где взяла.
Как же трудно было оставлять их, скулящих, в грязной канаве, на холодной сырой траве, в то время как дома была приготовлена теплая постелька на кукольной кровати и налито молоко в игрушечную тарелочку. Детское сердце разрывалось от жалости, а ноги не слушались, и не было сил уйти.
Став старше, я переключила свою любовь на зверюшек с фотоснимков. Я рассматривала их, сидя в одиночестве и распаляя себя ненавистью к человечеству за то, что оно со своей цивилизацией и урбанизацией превратило жизнь этих ушастых и клыкастых в сплошные гонения и травлю.
- А что же я? - спрашивала я себя, - вместо помощи им, изгоняемым с родных земель, им, нещадно истребляемым, я пополню ряды химиков - тошнотиков для того, чтобы нажимая кнопки в одном из ужасных цехов ужасного химкомбината, коптить небо разновидностями ядовитого дыма, и бороться против природы, против животных и против себя. Рубим сук, на котором сидим. Хорошо сидим...
Эти мысли душили меня. Моё собственное определенное будущее в цехе химкомбината липкой паутиной обволакивало растущие крылья, и они трепетали там, в паутине, не веря в возможность полета.
- Нет! Тесно, душно! Хочу на волю! - кричала моя Душа.
- Куда?! - спрашивала я её.
- В леса, в поля, в пампасы, наконец!
Но город - большой муравейник. Мой дом - многоэтажный скворечник: квартира на квартире, кухня на кухне. За стеной по соседству - чужая жизнь, шаги, цоканье выключателей, хлопки, скрипы, добродушное мурлыканье и ругань от души.
Тесно, тесно! Хочется вдохнуть свежего - свежего ветра, хочется на природу, на свободу, в дикость и первозданность. В травы упасть бы, как в песне...
Травы... Их можно собирать. Выйти в поле на рассвете после полнолуния, насобирать в подол много разных трав, где каждая проста, но неповторима, у каждой свое очарование и тайна. Сварить бы этакое зелье волшебное в большом котле, а от него - пар и дурман. Прошептать два - три колдовских заветных слова и смотреть, как среди языков пламени и ряби появляется ОН – суженый - ряженый, или ОНА - разгадка всему, или ВЕСЬ МИР отражается...
Но в городе, где перекрещивается много серых пыльных дорог, нет той единственной, зеленой, ведущей в пампасы. Не растут в городе таинственные травы, а есть лишь унылый асфальт, куда ни глянь, да высокие бетонные стены многоэтажек, где на балконах расцветают разве что гирлянды белья на верёвках. Единственная зеленая полоска - чахлые липки вдоль дороги, да убогие газончики с жестким ёжиком пыльной травы. А хотелось бескрайнего зеленого поля, а хотелось багрового заката во весь горизонт...
Я всматривалась в лица друзей, знакомых, соседей – может, и их гложут те же чувства? Может, и им хочется на волю, на коня? ( Как в песне одной - ах, как хочется сесть на коня, ужасно хочется сесть на коня... Вот умора, ностальгически - идиотический бред. В том-то и трагедия современного вялого городского интеллигента, что тоскуя «по коню», он понимает всю несбьггочность и, главное, ненужность своей наивной мечты, своего изощрённо - злого каприза.) Нет, лица выражали различные состояния души, адресованные текущим событиям, но печати скрытой глухой тоски на них не было. Люди были в основном довольны и городом, и видом из окна, а я сходила с ума от желания видеть вокруг себя зеленые рощи и сосновые стволы, буйство сирени и желтую тяжесть колосьев.
Для меня все яснее становилось, что дорога, по которой я иду - не моя дорога. Что же делать? Что делать?! Да плевать! Бросить все к чертовой матери. Это же так просто. Бросить политех и поступить в другой институт. И бросила. Ни увещевания родителей, ни недоумение преподавателей, ни попытки куратора остановить стихию не дали результатов.
… А подруги завидовали. Им вдруг тоже захотелось на волю, в джунгли, в прерии, на эвкалипты. Они с затаенной завистью поглядывали на меня - смелую и решительную, сжигающую мосты, и тоже хотели... Но идея и приоритет открытия принадлежали мне, мне - е - е, и только мне! Поэтому их действия были бы только жалким повторением моей душевной революции. И подруги отступали, смиряясь со своей унылой долей: учиться в Политехе на химфаке. Для меня же открывалась новая, другая, свежая жизнь. Прощайте, гадкие пробирки, проклятые химические формулы и реакции, кипы чертежей. Не дождешься ты меня, ужасный и страшный химкомбинат! - думала я.
Душа моя пела, ликовала. Оказывается, есть такая специальность - ветврач. Она существует где-то в тридесятом царстве - государстве, в далеком и чудесном сельскохозяйственном институте. В нашем городе такого института тогда не было, поэтому мне не пришло вовремя в голову, что можно выучиться на ветврача.
И вдруг, перелистывая в который раз справочник для поступающих в ВУЗы, я обнаружила, что есть такая специальность. То, что было связано с сельскохозяйственными институтами, я попросту раньше не читала, так как они у меня ассоциировались с агрономами, колосками, механизаторами и счетоводами. Как же я могла упустить, что ветеринарный врач - это тоже сельскохозяйственная специальность?!
Ветврач! Это чудесное, наполненное торжественной музыкой слово горело и манило, кружило голову «безумными» мечтами. Я буду работать с живыми, теплыми существами. Я буду заглядывать в их говорящие влажные глаза. В моих силах будет облегчить их страдания. Мне откроются тайны живого бытия. Я никогда не боялась крови. И разрезанная курица на кухне, и кровь, и мясо вызывали во мне только благоговение перед этими жизненными субстанциями, приводящими в движение живые силы.
Однако мама не разделяла моих восторгов. Ей, коренной горожанке, была непонятна, неизвестно откуда взявшаяся блажь дочери. И хотя мама тоже мало представляла себе будни и праздники ветеринарного врача, так как ей за свою бытность пришлось только раза два побывать в деревне у дальних родственников, но все же она, как женщина более опытная, понимала, что здесь, в этой ситуации кроется огромное противоречие, нелепый парадокс.
Да, первобытный инстинкт звал ее дочь от цивилизации, но городская закваска останется и со временем потребует своё. Она потребует туфель на высоких каблуках, элегантных платьев, и запаха хороших духов. А как быть с маникюром, без которого дочь не выходила из дому? «Быть можно дельным человеком, и думать о красе ногтей» - это понятно, но понятно ли это будет там, куда Арина стремится? Ведь там, в полях и на фермах, кроме животных есть еще и люди, - люди другого склада, других взглядов, в другой одежде, - говорящие о другом, с другим мировоззрением и привычками. Там, кроме багровых и золотистых закатов в пол-неба будет еще и бездорожье, и грязь по колено. Так как же быть с туфлями и духами? Но, помните, у Высоцкого:
«Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить...
Любой ценой, и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную, невидимую нить,
Которую меж ними протянули...»
Так и я, влюбленная в свое зеленое и голубое будущее, неслась, как бык, на красный свет. И неважно, что на моем пути оставались в недоумении мама и папа с запрещающими семафорными флажками, преподаватели Политеха, знакомые и соседи, качающие грустно головами - все они были для меня уже в прошлом. И я с легкостью перевернула страницу своей жизни, начав жизнь другую, в другом городе, где был сельскохозяйственный институт, и где жили, на мое счастье близкие родственники, у которых можно было остановиться.
Первая моя экскурсия в институт и, конкретно, в здание ветеринарного факультета, которое стояло обособленно и было окружено разными подсобными постройками, произвело неизгладимое впечатление. Там пред мои любопытствующие взоры предстало столько разных диковинок, что трудно было уместить их в своем воображении. Тут были и зародыши различных животных, и разные органы, заспиртованные в банках. Были разноцветные плакаты с изображением различных клеток, тканей, органов и систем.
В стеклянных высоких шкафах возлежали на полках кости и черепа всех видов и мастей, каждому бугорку и впадинке которых было название по-латыни. Кости, черепа, целые скелеты животных, и множество других наглядных пособий - дух захватывало от этой новизны, от этой лавины интересного, обрушившегося на меня. Вот это достойно изучения, вот это - моё! Вот где можно приложить свои нерастраченные молодые силы! - думала я в упоении.
Я поступила на ветеринарный факультет и на различных занятиях изучала все то, что меня так поразило. На анатомии я заучивала кости и органы, и все это - по латыни, на зоологии с удовольствием рисовала в большую специальную тетрадь всяких червячков и инфузорий. На уроках физиологии проводились опыты с лягушками. Это было великое таинство, когда обезглавленная лягушка демонстрировала нам свои рефлексы.
На уроках кормопроизводства, а попросту «кормухе», изучали гербарий из множества растений. Помимо обычных названий надо было запоминать и их латинские эквиваленты. Для многих это было трудным делом, но для меня латынь была песней. Это было невообразимым удовольствием - примерять обыкновенным, знакомым с детства травам и растениям звучные латинские имена, звучащие гортанно и строго. Так, например, заурядная белена черная превращалась в роковую «Хиасциамус Нигер», конский щавель - в «румекс конфертус», а полынь - чуть ли не в греческую богиню – «аргемизию вульгарис». Ну, разве это не волшебство? Когда-то древние алхимики, творя в уединении своих лабораторий философский камень, произносили как заклинание, эти торжественные латинские названия. А теперь вот и я знала их наизусть и с удовольствием демонстрировала свои знания на зачете.
Преподавательница по прозвищу Кукуруза, так как она была худой и длинной, долго гоняла меня по всему гербарию, наслаждаясь быстрыми безошибочными ответами, какие, видимо ей не часто приходилось слышать. Она всё выискивала в пачке засушенных растений новые и подсовывала мне, испытующе глядя поверх очков. И я парировала, не задумываясь ни на минуту, ведь все эти растения были мне, как друзья и подруги, имен и фамилий которых я просто не могла забыть, даже если бы и захотела.
Кукуруза явно не хотела расставаться со мной, но всему приходит конец, и она, взяв в руки мою зачетку, вывела в ней «отлично». С каждым курсом немало оценок «отлично» появилось в зачетной книжке, но были и рангом пониже - оценки «хорошо», и даже редкие «удочки». Хотя «удочки» были по каким-нибудь гадким предметам типа неорганической химии или экономики, по специальным же предметам - только «хорошо» и «отлично».
Пять лет в институте пролетели, как один день, и вот, наконец в моих руках диплом ветеринарного врача.
Уф! Помедленнее кони! Остановись, как гррится мгновение! Ты так стремилась к этому долгожданному финалу, Арина! Ты возвела на пьедестал мечту, и вот, наконец, настал торжественный момент: ты - ветеринарный врач колхоза. Ты рада? Сбылось?
Да, да! О чем речь?! Эх, раззудись плечо.
В КОЛХОЗЕ
Кабинет председателя находился на втором этаже колхозной конторы, которая вся сверкала свеженьким ремонтом - расписанная, как теремок. Колонны на крыльце были раскрашены под белые стволы берез с черными отметинами. Стены просторного вестибюля украшены панелями из лакированных, плотно пригнанных друг к другу деревянных реечек. Тут же висели портреты передовиков, и красовалась доска объявлений. Наверх вела лестница, стены по обеим сторонам которой, продолжая «деревянную тему» были выкрашены «под дерево»: на светло - коричневом фоне темной краской были наведены волокна древесины и спиралеобразные окружности, изображающие срезы сучков.
Повыше всей этой «красоты», в верхней трети стены шел пестренький, радующий неприхотливый взор накат - зелененькие молоточки рядами наискосок. И довершали картину всяческие разноцветные каёмочки и бордюрчики, волнистые линии и горошек. В общем, налицо недавнее, добросовестное творчество колхозной строительной бригады, возможно даже комсомольско - молодежной.
Председатель Иван Иванович особой радости по поводу моего назначения главным ветврачом не выказал, но и печальным его назвать было нельзя. Загадочный и сторонний взгляд его как бы говорил: «Поживём – увидим». Одним из вопросов, который нам надо было решить, был вопрос о жилье.
- Якщо хочешь, можем поселить тебя в общежитии, - предложил Иван Иванович. Но для меня это был уже решенный вопрос. Сельское общежитие - маленькое одноэтажное здание типа барака (тут же и столовая, которая функциклирует от случая к случаю, когда приезжают наемные рабочие) стоит прямо у дороги, не огороженное ничем. Можно представить, какая жизнь будет у меня в этом веселом доме. Любовь тут неизбежна, как ни крути. Любой шоферюга или тракторист, отпахавший честно смену, сочтет невозможным пройти мимо, не попроведамши молодую ветинаршу.
Мне живо представились трудовые просолидоленные руки, кепка набок, папироска во рту, бутылка в кармане, разговоры о жизни или пьяные приставания в коридоре за полночь и, как результат - неизбежные Шуры - муры с кем-нибудь из них - так или иначе заставят выбирать. А это нам не подходит. Нам, то есть мне и моему парню: годы учебы не прошли даром, кроме диплома я получила определенность и в личном плане. Мой Саня во всем меня устраивал, мы учились в одной группе. Вот только после института его, не служившего, сразу забрали в армию. А я поехала по распределению, чтобы работать и ждать его. Мы так решили пока, а дальше видно будет.
Потому-то мне и не подходило общежитие. Буду отдыхать от любви и ждать моего солдата. Я попросила председателя поселить меня на квартиру к какой-нибудь одинокой невредной старушке, где мы были бы взаимно друг другу в помощь, а не в тягость.
Этой старушкой оказалась Ганна Тимофеевна Борзенко – «баушка» лет шестидесяти. Меня ей представили, она согласилась и мы зажили вдвоем в ее маленьком домике. Я целыми днями гоняла по колхозу на ветеринарной машине, являясь ненадолго на обед и затем уже поздно вечером. Тимофеевна шикарно готовила все украинские блюда - и борщ, и галушки, и настоящий украинский капустняк и, конечно же, вареники. Стол у нас был общий, и жили мы дружно.
НАРЯД
Одним из ежедневных мероприятий, на которых мне необходимо было присутствовать, был колхозный наряд. Наряд - это ежедневное собрание специалистов колхоза, главных и уважаемых, самых - самых. И вот я, главный ветврач колхоза имени Кирова - Арина Вениаминовна Родионова, уважаемый в селе человек, принадлежащий теперь к этому клану избранных и главных, сижу в один из весенних дней в три часа пополудни на этом так называемом наряде, с интересом наблюдая за происходящим.
По идее, наряд должен был бы служить центром, мозгом, координирующим все колхозные работы и мероприятия. Он должен был направлять действия вышеупомянутых специалистов на особо горячие точки, чтобы сообща решать текущие проблемы в различных областях общего колхозного хозяйства. На деле же все выливалось в перебранку и базар. Специалисты выкрикивали друг другу обвинения. Каждый стремился доказать, как ничтожно мала лепта всех тут присутствующих в успехах колхоза и только он, кричащий - единственный мученик и старатель, тянет лямку за всех.
Успехи колхоза вообще были довольно мизерны. Из двадцати двух колхозов района он почти по всем показателям стоял в хвосте. На нарядах царила базарная обстановка, где вместо постановки конкретных задач расплывчато и туманно кружили вокруг да около. Вместо назначения конкретных сроков выполнения какого-либо дела и лиц, ответственных за его выполнение, в воздухе повисало неопределенное: «Трэба зробыты», - лениво обронённое председателем, а всякий поднятый вопрос заходил в тупик, заканчиваясь перебранкой.
Вот и сейчас, главный зоотехник колхоза - огромная грузная женщина, встала и завела нудно, плачущим голосом, обращаясь к председателю:
- Иван Иванович, що ж це таке? Силосную яму до конца не заложили, а кто распорядился перебросить трактора на второе отделение?
Надо вам заметить, что силосную яму необходимо закладывать за три - четыре дня, чтобы силос в ней получился однородный. Если же силосовать с перерывами, оттяжками, то однородность продукта нарушается, консервирование затрудняется, где-то может начаться гниение, и зимой это будет не полноценный корм, а наполовину с гнилятиной.
- Я распорядился! - с вызовом крикнул заведующий вторым отделением - мне трактора нужны, - и грозно посмотрел на зоотехника. Маленький и задиристый, как боевой петушок, он был втрое меньше загрустившей сразу зоотехнички.
Но тут вдруг, у заведующей сразу тремя фермами - свинофермой, птицефермой и овцами - Гальки - Ненормальной, как я ее про себя называла, назрел какой-то свой больной вопрос и она, не дожидаясь, пока разберутся эти двое, вскочила и заорала грубо и картаво о своем. Орала она всегда самозабвенно, распаляясь все больше и больше, и почти всегда ставя в завершение ультиматум, что «кинет работу».
- Господи! - подумала я, - ну и колхоз, - и отметила про себя, что идиотский каламбурчик получился. Ну где, где умные интеллигентные руководители, где толковые специалисты, деловые собрания? По телеку да в книжках? Или, как говаривал любимый Жванецкий: «Это где-то рядом... где-то тут». И это ведь цвет колхоза, его лучшие люди. Так кто же правит нами, начиная с этого уровня?
В конце наряда, каким бы он бурным не был, вставал председатель, то бишь, голова - солидно, по-медвежьи, и негромким, но веским ударом лапы об стол прекращал свалку. Он не выступал ни «за» ни «против», не подводил итогов собранию, - точки над «i» так и оставались нерасставленными, - но, желая не отстать от времени, произносил несколько фраз о перестройке:
- Плохо мы, товарищи, работаем, но перестройка заставит вас всё-таки пересмотреть свое отношение... - и, поерзав, заканчивал неуверенно, - и... придется вам, всё-таки перестроиться (всё это было, конечно, сказано по-украински). Но, глядя на лица присутствующих, трудно было в это поверить.
Вот Ковбаса, как его называют в народе: бесформенная расползшаяся туша с таким же расползшимся обвислым лицом, выражающим презрение и равнодушное высокомерие. Это - заведующий первым отделением. Он на нарядах чутко спал, подперев жирный затылок рукой и, если его задевали, парировал без промедления, едко и веско. Уж кто-кто, а он-то знал этот колхоз от поля до поля, от хаты до хаты, ведь он был почти ровесник председателя, вот-вот выходящего на пенсию. Вместе с предом они трудились, не покладая рук, вместе довели колхоз до ручки.
Зато домашнее хозяйство было у Ковбасы добротным. В сарае мычали два - три быка, корова. В другом сарае - свиньи, не считая мелочи – кур, гусей, кроликов. Сено, буряк колхозные трактора пёрли к нему во двор прицепами вовсе не с колхозной «регулярностью», как, впрочем, и ко всей другой элите колхоза - председателю, парторгу и другим.
Кто там у нас еще? Вот зав. отделением номер два, который с зоотехничкой трактора не поделил - Михайло Дмитрович по кличке Нышпирка, то бишь вездесущий, - Фигаро здесь, Фигаро там. Небольшого росточка, быстрый, он действительно возникал то тут, то там, словно вырастая из-под земли.
К обоим заведующим отделениями я имела отношение постольку, поскольку для проведения массовых профилактических прививок животным, нужны были в качестве рабочей силы люди, и обеспечить их явку на мероприятия могли только заведующие отделениями. Я не любила обращаться по этому поводу к Ковбасе, так как казалось - он совершенно не слушал и полностью игнорировал мою просьбу. Тем не менее, люди в нужном количестве на следующий день являлись. Как я поняла позже, в этом своеобразном поведении был у него свой резон и своя правда, своя собственная, выстраданная, справедливая правда. Он, видно, был хороший мужик, но стеснялся это показать.
Михайло же Дмитрович был ко мне всегда внимателен и, хоть и без особого рвения, но помогал, чем мог. Иногда, правда, вдруг взорвется ни с того ни с сего - закричит, как будто забулькает:
- Нэма людэй! Дэ я вам возьму людэй?
А потом махнет рукой, успокоится и тут же, как ни в чём ни бывало:
- Ладно, будут люди!
Рядом с Нышпиркой сидел инженер Васыль Свиридонович. Этот - зверь-дядька. Свои вопросы решает напористо, с пеной у рта и грозными гримасами, но когда говорит кто-то другой - хихикает и балуется. Недаром, видно, на Жванецкого похож, юморист. Вот опять я про Жванецкого. Так ведь похож! Знал бы Михал Михалыч, что тут, в глухомани есть у него такой двойник... Еще на наряде присутствовал инженер по строительству - зять председателя, и этим все сказано. Равнодушно - круглое лицо, он был неуловим для просителей, а если кто и успевал его «ухватить», на все согласно кивал «завтра, завтра», а потом садился в свой «пирожок», и ищи ветра в поле.
То ли в силу своей профессии, то ли еще чего, но я весь этот сброд сравнивала со зверинцем: Ковбаса и инженер по строительству, который зять, - два толстых борова. Оба ленивые, вальяжные, у обоих снисходительные мины. Бригадиры тракторных бригад - два гуся, у одного из них и фамилия Гусак. Оба высокие, нескладные, вечно небритые. Танька - зав. МТФ - молочно - товарной фермой номер один, разведенная, средних лет - это обезьянка. Крутится на наряде, сверкает черным глазом и железными зубами, но бабёнка злая, только тронь.
Галька - ненормальная, эту вроде и сравнить конкретно не с кем, но в том, что это животное, совершеннейшее животное, сомнений не вызывало. Гладкая, с диковатым взглядом и противогазообразным лицом, она двигалась и говорила так, что казалось - она постоянно чем-то недовольна. Галька заведует свиньями, овцами и птицефермой с полудохлыми курьми, перенесшими в своем концлагере такой букет болезней, что не понятно, как они вообще там еще держатся.
Инженер по технике безопасности - заяц. Сидит всегда тихонько в своем углу. Этакий полумальчик - полумужчина в синеньком ширпотребовском, похожем на школьную форму, костюмчике. Даже удивительно, как это он - отец двоих детей. И жена у него такая же полуженщина – полу девочка, Оля - секретарша у головы. Тоже всегда в ширпотребовских лавсановых кофточках фиолетового, розового, серого цвета одного фасона, без затей. И заяц, и его зайчиха были даже похожи меж собой. Оба серенькие, скромненькие, с робкими взглядами.
Голова на нарядах выглядел усталым медведем, страдающим от докучливых мух. Весь вид его говорил: как вы мне надоели! А мудрый взор смиренно опущен долу. Он терпеливо добивал последние дни до пенсии. Но однажды, ей - Богу, я видела преда не в привычном образе усталого медведя, а в образе подобострастного испуганного суслика с поджатыми лапками и умильным взором. Это было, когда из области пожаловал заведующий ветеринарным отделом товарищ Ковпак и изъявил желание пройти в сопровождении председателя и главного ветврача колхоза по молочному комплексу. Меня он, видимо жалея, не трогал, а Ивану Ивановичу досталось на орехи.
Ковпак то и дело безжалостно указывал на недостатки, встречающиеся буквально на каждом шагу - на разбитые окна и мокрые холодные стены в помещениях для животных, на скользкий и грязный пол без подстилки в станках, на заскорузлые, облепленные засохшей грязью бока и хвосты телят и коров. Неумолимо и без устали тыкал высокопоставленный гость пальцем во все недоделки и огрехи, а голова семенил за ним и кивал, кивал, обещая сделать, выполнить, разобраться, исправить, заставить, кого надо, улучшить, отремонтировать, подвезти, обеспечить и т.д. Но Ковпак уехал, а все осталось по - прежнему.
В тот самый момент, чувствуя и свою ответственность за недочеты, я не придала значения вдруг непривычно изменившемуся лицу председателя. Но потом часто воскрешала в памяти его, помельчавшие вдруг черты, стыдливо потупленные глазки, и внутренне хохотала от души.
Нельзя не описать еще двух выдающихся личностей, присутствовавших на наряде. Главный агроном Светич и главбух Павло Семенович.
Светич Валерий Александрович, хоть и был «светом в окошке» для многих колхозных молодиц, но в действительности это был волк в овечьей шкуре. Красавец - мужчина лет пятидесяти пяти, этакий стареющий Дон -Жуан с примесью, вероятно, цыганской крови. Густые черные брови, разбойничий блеск глаз, и в то же время глуховатый интимный голос... Какая-то задушевная тоска, хватающая за душу скорбь и трогательные интонации слышались в его выступлениях перед специалистами, когда он горячо повествовал о полевых проблемах колхоза. Но после наряда овечья шкура и трогательная маска слетали с него, и из окна лихо мчащегося агрономовского уазика высовывалась задорная, алчная волчья морда, лязгающая золотыми и железными зубами на встречных красавиц.
Агроном перешел на свою должность из соседнего колхоза, что-то не сложилось у него с семьей, и тут он считался холостым, интересным и, несмотря на возраст, мужчинкой, с которым оч-чень даже можно, если конечно, прислонить его к теплой стенке. Во всяком случае, он пользовался успехом у молодиц.
Павло Семенович, читай - Сэмэновыч - главный бухгалтер колхоза, - это старый матерый лис - рыжий, хитрый, немного облезлый. Голосок у него был сиплый - осип в непрерывных схватках с врагами, пытающимися выдуритъ у него колхозную копейку, но не тут-то было. Павло Сэмэныч был закален в подобных боях и не так-то просто было добиться его подписи на проведение какого-либо мероприятия за колхозный счет.
Я еще раз обвела взглядом зверинец. Боже! А во что одеты! Телогрейки, засаленные картузы, кепки. У женщин - платки, на ногах - простые чулки, какие в городе носят только старые бабки, резиновые сапоги или туфли - вездеходы. Руки у всех обветренные, красные. Понятно, что в селе иначе нельзя, но ведь от этого не легче. А сама-то я в чем? Куртка рабочая, на ногах - унты не унты, сапоги не сапоги, а какая-то фуфайка с галошами - называется «валенки». Шьют их местные мастерские и частники: матерчатые такие бурки, простеганные и набитые ватой или еще лучше - овечьей шерстью. А сверку на них надеваются галоши.
О! В галошах я стала разбираться не хуже деревенских баб. Узнала, что есть два вида галош - глубокие и мелкие. При моей работе на ферме, среди коров и прочих животных, желательно, глубокие. Вот напялишь эти галоши на «валенки» и вперед, к коммунизму! И фуфайка - тоже хорошая одежда, ватник ее еще называют, а по-местному – «кухвайка», совершенно серьезно. Я читала в газетах, что сейчас за границей на них бо-ольшой ажиотаж. В Италии, например, у одного журналиста из гостиничного номера ватник спёрли, а японскую аппаратуру не тронули. И почему тут не Италия? Ходила бы самая модная. А кто виноват? Сама судьбу выбирала... А ведь могла бы, между прочим, стать манекенщицей и быть по-настоящему, модной и стильной женщиной.
Да, да, про манекенщицу я не для красного словца ввернула - была в моей жизни такая страничка. Это было, когда мы всё с теми же моими неизменными двумя подружками из Политеха, с которыми вместе доверчивого Соловьёва дурили, явились однажды по объявлению в наш областной Дом моделей. Объявление, помещённое в газете, гласило о конкурсном наборе женщин и девушек для работы манекенщицами. Конечно, тогда, в восьмидесятых, модельного бизнеса, как такового, не было. Нет его, по-моему, и сейчас, хотя ажиотаж и помпа вокруг этого дела возникли немалые. А в то спокойное, застойное, советское время, когда в стране у нас не было секса, не было рыночных отношений, а в женщине было принято в первую очередь видеть только друга и товарища, а не дай Бог, не ноги, и, Боже упаси, не грудь, - тогда всё это было спокойно, без истерики и толкотни.
Кроме нас, в фойе Дома моделей столпилось ещё немало женщин и девушек разных возрастов, посчитавших себя, как видно, подходящими... Как же оно всё - таки неистребимо - это мелкобуржуазное, мещанское бабское стремление хоть как-то, хоть где-то показать свои женские прелести.
Тут же, в фойе нас деловито обмеряла сантиметровой лентой упитанная тётка: грудь - талия - бёдра, грудь - талия - бёдра, и подружки мои, как нестандартные, отсеялись сразу же. Мне же сказали:
- Стандартный сорок шестой размер, - и предложили пройти через стеклянные двери в просторный зал с подиумом. Туда же потом прошли ещё несколько конкурсанток. Среди них я запомнила одну рыжеволосую зеленоглазую красавицу лет двадцати пяти и статную полноватую женщину за сорок. Я по сравнению с ними была совсем юной, - мне было девятнадцать. Тут нас ещё посмотрели в ходу, на подиуме и, не знаю, как там сложилось у других претенденток, а меня приняли. Сначала мне было радостно, что меня взяли, но потом начались раздумья об идеологической стороне дела и извращенное самокопание...
Дурочка! Хорошенькая молоденькая дурочка! Всё же тебя провели! Как же тебя провели! В совковые мозги вбивалось с детства, что счастье, к примеру, - в романтике дальних дорог, - там, где «багульник на сопках цветёт, и сосны вонзаются в небо, и кажется, будто давно меня ждёт край, где ни разу я не был... И трудное счастье, понимаешь, - находка для нас, и к подвигам наша дорога...»
А показывать свои дармовые прелести - это недостойно политически грамотной советской девушки. Вот там, на диком Западе, пусть с ума сходят и женских особей на конкурсах красоты, как кобылиц выставляют, а потом оценивают: ручки, ножки, шейки, грудки - всё в баллах... Это там капиталисты проклятые с жиру бесятся, баб своих в грош не ставят - у них же равноправия нету, вот и вешают на своих кукол бесправных, чтобы отделаться, разные титулы - и мисс реклама, и мисс улыбка, и мисс холодильник, и мисс этикетка, и мисс табуретка, и прочие разнообразные миски. Так осуждающе писали о западных конкурсах красоты наши газеты.
Но что такое титул и слава королевы красоты для советской девушки?! Э-э, нет, её такой дешёвкой не возьмёшь. Нет, мы - выше этого! И потому наша девушка - здоровая, мускулистая, крепкая, как на картинах Дейнеки, наша девушка не ищет лёгких путей а, сдав нормы ГТО, рвётся в бой! Наравне с мужуком! В битву ли за урожай, покорять ли целину, в тайге ли прокладывать рельсы и шпалы, тушить ли грудью пожар (советская грудь только для того и годится), коня ли на скаку остановить...
А красота - это порочно, это - буржуазный пережиток.
И мы верили этому. Мы, девчонки семидесятых - восьмидесятых стеснялись своих стройных ног, своих цветущих тел. И чувствовали себя виноватыми оттого, что хороши, и развратными, если ловили восхищённо - вожделенные взгляды мужчин. Возможно, конечно, что такие комплексы были не у всех, но что у многих - за это я ручаюсь.
Да, красота для советского человека - не главное. Вот духовный мир - это дело другое. Если ты, к примеру, романом «Мать» Горького зачитываешься, или Ленина с Марксом цитируешь, или постановления съездов ЦК КПСС внимательно изучаешь - вот тогда ты достойный член...
И вообще, в нашей стране секса - нет, соблазнов - нет, женщина - друг человека, а семья - ячейка общества, и не просто сама по себе - счастливая или не счастливая, как у Толстого, а ячейка «продвинутых» пролетариев, советских товарищей, самых - самых пролетающих в мире.
И потому даже в фильмах советская героиня, поцеловавшись с «товарищем», не расслаблялась, а бодро констатировала, что, мол, носы-то при поцелуе не мешают, хи-хи-хи, ха-ха-ха. И на этом советский секс, которого нету, заканчивался!
В идеальном же варианте героиня ва-аще, не долго думая, отвешивает товарищу за такое дело звонкую затрещину и быстро переводит разговор на тему социалистического соревнования...
Так что девушку нашу крепкую должны были манить не конкурсы красоты, а трудовая дорога, ПУТЬ, - где «радостный строй гитар, и яростный строй отряд», и Днепрогэс, и БАМ, и свежий ветер в лицо, и поезд, и чтоб адрес - Советский Союз...
Старый мотив железных дорог,
Вечная музыка рельсовых строк,
Кажется будто вся жизнь впереди,
Не ошибись, выбирая пути...
Вот, вот, не ошибись...
Во что, во что, а в романтику я верила. Вот тут-то я и попалась, дурёха мечтательная, идеалистка несчастная. О-о, они были хитрые, эти дядьки там, наверху - наши пастыри, они знали, чем нас брать. И сейчас, при воспоминании об этом терзает не то, чтобы тоска по упущенной карьере манекенщицы, по умопомрачительным нарядам, а запоздалая обида, что провели-таки, провели... И от этого противно!
«...Куда ни глянешь - комсомол,
Всё падлы красные кругом...» – пел молоденький мальчик Петлюра. Почему-то он рано погиб. Может, потому и погиб, что пел такое про комсомол. …А хорошая это была игра – комсомол, она учила обещать, и ни хрена не выполнять, она учила бросаться красивыми словами и переливать из пустое в порожнее, исходить словесным поносом о коммунистических идеалах, а в жизни быть совершенно противоположным.
Дни и часы благородного самокопания и бичевания не прошли даром. Созрев, я вдруг внутренне возмутилась: как, и меня будут обглядывать и оценивать так же, как бесправных забитых западных женщин? И я ханжески воспротивилась перспективе быть кобылой, оцениваемой за её стати. Походив на несколько примерок шьющегося на меня жуткого демисезонного пальто и решив, что я выше этого, я гордо вычеркнула Дом моделей из своей жизни.
А зря! Наверное, те подружки, которым повезло меньше, с радостью ходили бы на примерки и показы, наплевав на мораль. Они бы оценили то, что их выбрали из многих, и дорожили бы этим. Но когда человеку много даётся, он, конечно, теряет ориентиры и часто зарывается. То, что было при мне с рождения, не считалось для меня даром, который мог бы стать в дальнейшем козырной картой.
Я смотрю в далекие дни прошлого и вспоминаю свои картинки на стене. Ну и что из того, что я любила этих экзотических зверюшек, снятых в прекрасном освещении, в красивых позах, скалящих свои милые, грозные, клыкастые, ушастые и рогатые мордахи? Звери на снимках раскачивались на лианах и живописно возлежали на льдинах, изготавливались к прыжку и играли с детенышами, потешно умывались и с любопытством смотрели в объектив, разрывали свою добычу и отдыхали в узорчатой тени деревьев.
Но разве обязательно было переносить платоническую любовь к этим журнальным зверям на коров, телят и свиней, томящихся в грязных колхозных сараях - душных летом и ледяных зимой, на полудохлых кур, которых как селедок в бочке, в их тесном курятнике?! Сидела бы себе в городской квартире, где сухо и тепло, не знала бы о двух видах галош, не пыталась бы запомнить, что солома бывает ячневой, просяной, житной. Не путала бы силос с сенажом, жом с макухой.
А самое главное - то, что рядом была бы ванна, ежедневно и ежечасно готовая принять в свои теплые объятия, обогреть, обласкать, успокоить, обнадежить, взбодрить или усыпить. В холод она согревала, в жару дарила прохладу. О, ванна! Это была самая горькая из моих утрат при расставании с городским бытом. Когда она была рядом, не страшны были никакие беды. Залезла в ванну, отмылась, и все как рукой сняло.
В ванне я проводила много времени. Там, сидя в теплой воде, часами читала, обставившись вазочками с вареньем, конфетами, печеньем. Там наводила красоту - делала маски, маникюр и педикюр, а то и просто нежилась, мечтая. Иногда я даже спала в ванне, периодически просыпаясь, чтобы, открыв кран, добавить горячей воды.
А как приятно потом, выйдя из ванной комнаты в желтом махровом халате, развалиться на диване... Можно звякнуть Наташке: «Привет! Чем занимаисси? Приползай?» И в приятном ожидании Наташки врубить электрочайник в чистенькой кухне.
И все же, как бы ни хорошо было в чистой кухне и теплой ванне, я понимала, что жить так бесконечно долго я не могу. Дитя города, я его любила и ненавидела. Любила за определенный привычный комфорт: пойдешь направо - киношка, налево - кафешка. И ресторанами было дело, баловались с подружками. Мороженое - не бог весть, какая диковина (не то, что тут - в деревне) - на каждом углу продают. Идёшь себе в потоке людей, жуешь это самое мороженое, обсматриваешь встречных и поперечных, ненавязчиво так - вроде равнодушно. И они равнодушно скользят взглядом в ответ - милые, воспитанные горожане...
Не то, что тут, в деревне - бабки как вытаращатся и провожают взглядом, пока не превратишься в черную точку на горизонте. Ну, так вот, приятное это в какой-то мере занятие - идти неузнанной и незнакомой в общем потоке, отмечать про себя модные фасоны и детали понравившихся платьев, что-то тут же в уме прикидывая на себя. Можно улыбнуться засмотревшимся на тебя мальчикам - все равно, они уже почти прошли мимо, хотя может, и пожалели, что не остановились.
Но порой эти неожиданные встречи раздражали, и за это я ненавидела город. Вот в толпе я вдруг увидела Его. С трепетом отметила ответный огонек в его глазах. Как он хорош, боже! Незнакомый, но такой близкий по мечтам и снам. Вот таким должен быть мой парень! Ведь должен же он быть у меня, когда-нибудь... Но законы города, где все друг для друга - просто прохожие, просто тени, мелькнувшие и исчезнувшие навсегда, - неумолимы. Он приближается, вот он все ближе, ближе, но я уже знаю - чуда не произойдет.
Он не остановится и не спросит в восхищении:
- Как? Это ты? А я знал, что скоро встречу тебя!
И не грянет для нас двоих сумасшедший гром радости, и не озарится улица счастливым светом. Может быть, и я понравилась Ему, но Он трусливо прошёл мимо. На улице знакомиться не принято. Хотя вообще-то частенько встречались гнусные типы, подваливающие со своими мерзкими ухаживаниями. Но это был совсем другой сорт людей. А такие, как Он - никогда. Лишь ветер - равнодушный свидетель драмы в пол-действия все так же будет гнать кувыркающиеся листья и грязные бумажки вслед Его удаляющемуся силуэту, уносящему с собой на секунду вспыхнувшую надежду. И солнце вдруг, куда-то подевается, и холодно вдруг станет, и прохожие все как один покажутся противными, а улица - грязной. И очевидным и ясным вдруг станет, что «Нет в жизни щастья».
Я привыкла изо дня в день ходить по улицам города, среди незнакомых людей, незнакомая им. И не представляла, что бывает по-другому, как тут, в селе, где все всех знают, где старые бабки и деды помнят друг друга с детства, и знают, кто чей сын и кто чей внук, и кто на ком женился, и когда крестился, и прочая, прочая, прочая...
Ба! Знакомые все лица! Здрассьте, здриссьте, здоров, привет!
Мне это нравилось, и не нравилось. Нравилось тем, что я уже не чувствовала себя каплей в море, как в городе. Я уже не растворялась в пустых встречных глазах, занятых своими мыслями - меня замечали, со мной уважительно здоровались на улице. Мои обновы были замечены. Но часто мне хотелось снова затеряться в многоликой толпе большого города, нырять в ней привычно и отстранённо, чтобы вокруг люди, люди... - иногда такие, как тот, из мечты. Едут из своих незнакомых квартир на работу, с работы. Спешат в детсад, за незнакомыми своими детишками. Трясутся, незнакомые друг другу, в городском транспорте, везут в авоськах мороженую рыбу и яйца, хлеб и ряженку, чтобы на незнакомых своих кухнях торопливо собирая нехитрый ужин, рассказывать домашним о прошедшем дне.
Наряд заканчивался. Первый, второй и третий планы моих дум, как театр военных действий, сворачивались, а в воображении наметилась ближайшая перспектива. Надо было сходить на свиноферму первого отделения, вскрыть пару свежесдохших поросят.
ГЕРОИЧЕСКИЕ ТРУДОВЫЕ БУДНИ
Выйдя на улицу и оставив далеко позади контору, я отметила с сожалением, что, хотя вокруг меня снова зеленое поле и огромное - огромное, как в песне, небо и облака, клубящиеся белоснежными замками, насладиться этим в полной мере я уже не смогу, так как настроение испорчено видом и выражением только что виденных лиц, а еще более - бесплодностью и бестолковостью их споров. Уже больше полугода я работаю в колхозе, но так и не привыкла к подобной постановке дела.
Ну, вот и свинюшник. Красный круг весеннего солнца стоял прямо над тем концом длинного белёного сарая, куда я направлялась. Плотный коврик изумрудной травы взбежал на пригорок. Я внутренне замираю от восторга. Как совершенно придумано - красное солнце и зеленая трава! Век бы смотреть на это сочетание красок, век бы вдыхать этот лёгкий весенний воздух. И только человек со своими грязными, тяп - ляп постройками, портит эту первозданную красоту - не обошлось все же без ложки дегтя в моей голове - охо-хо...
Так, где они там? Я, не церемонясь, выволакиваю из большого деревянного ящика возле сарая, двух безвременно почивших трехмесячных поросят. Скрюченные тельца их с резко выступающими, обтянутыми кожей хребтами, длинными тоненькими рыльцами и тощими ногами напоминали скорее тела собак. Поросята - заморыши. В каждом станке из десяти - пятнадцати животных по два - три таких заморыша.
Какой же запас прочности вложила природа в свои творения - не уставала я удивляться. При отвратительной кормежке, постоянных вони и смраде в свинарниках, когда я не могла находиться там более получаса, - аммиак забивал дыхание, - поросята в общей массе были еще и ничего. Но те, у кого запас прочности был немного меньше, заслабевали, начинали отставать в росте и развитии, их слабые желудки уже не справлялись с гнилой картошкой, просяной шелухой и прочей гадостью, которой их кормили. Вот тут-то и начинались всяческие хворобы - поносы, запоры, гастриты, что для таких дохлячков заканчивалось одинаково - летально.
Обычно я вскрывала погибших животных в присутствии людей, ухаживающих за ними, будь то свинарки, доярки, телятницы, почти зная наперед, что будет там внутри. Тут же составлялся протокол вскрытия, ставился диагноз и причины гибели. Причина в основном была одна и та же: кормление недоброкачественными кормами или, что почти то же самое: неполноценное одностороннее кормление. Если же была зима, то к вышеуказанным причинам добавлялись еще и такие, как содержание животных в не отвечающих зоогигиеническим нормам помещениях, холод, сырость, содержание без подстилки. Вот так - то.
Ни в одной стране мира, наверное, не издеваются так над животными, как у нас, в наших коллективных хозяйствах, называемых громко: «Путь к коммунизму» или «Заветы Ильича», или «Победа». Да уж, что победили, то победили. Победили их, несчастных, безответных тварей, братьев наших меньших, это уж точно.
Я разделала поросят в лучшем виде. Вот оно - всё, как на ладони. Разрезала желудок, а он весь красно - синий, как сплошной кровоподтек, и кишечник на всем протяжении такой же. Подошедшие свинарки горестно подталкивают друг друга:
- Дывысь, дывысь, погорив шлунок-то...
А желудок действительно, как будто сгорел. И не удивительно - на исходе зимы кормили чем попало, так что естественный отбор шел полным ходом - поросята и подсвинки дохли пачками, только успевай вывози. Вот еще клиенты для Данилова - подумала я, вытирая нож и снимая резиновые перчатки.
Данилов, или «кацап» - старый, жилистый мужичонка, состоял на должности, которая называлась неофициально «дерун». Его обязанностью было вывозить трупы животных в так называемую биотермическую яму, предварительно ободрав шкуры с тех, с кого можно было их ободрать, так как шкуры сдавались в заготконтору. Отсюда и народное название «дерун».
Наглый, вечно в подпитии, Данилов обслуживал первое отделение колхоза, где были и молочная, и свиноферма и птичник, и овчарня. Все довольно разбросано и удалено друг от друга на приличные расстояния. Конвейер смерти работал исправно и, если зимой, когда мороз и снег за стенами сараев помогали скрыть выброшенных за борт жизни, то летом, «кацапу» всё же приходилось поворачиваться, чтобы вовремя вывозить быстро портящиеся трупы.
Данилов Алексей Федорович был родом откуда-то из-под Саратова, давно осевший в этих краях. Говорил он чисто по-русски. Но, если при встрече с русскими здесь, на Украине, меня радовала родная русская речь, то разговаривать с «кацапом» совершенно не доставляло удовольствия. Предмет разговора всегда был один и тот же: неубранные вовремя, там и сям по фермам трупы павших животных. Данилов всегда находил тысячи правдоподобных и неправдоподобных отговорок, нагло глядя прямо в глаза своими голубыми льдинками. Взгляд этот был страшноватый и жуткий, как у зомби, для которого нет ничего святого и невыполнимого.
Говорят, что он ел дохлятину, то есть более - менее свежие трупы привозил к себе во двор, бросал их там в снег и в своих частых запоях имел постоянную закуску, выйдя за порог и отпластнув от туши кусок замерзшего мяса.
Посылать за ним и переказыватъ с односельчанами, чтобы он явился на работу, приходилось по нескольку раз, пока он, наконец, выбирался из своего логова, запрягал на конюшне клячонку, и тогда можно было лицезреть его, сидящего на возу с соломой, по дороге на одну из ферм. Конечным пунктом его маршрута была обычная яма в лесу, куда и сваливались все почившие бессловесные твари. В ветеринарном законодательстве такая яма называется биотермической, и там же приводится ее подробное устройство, каким оно должно быть. Те, кто составляли это законодательство, видно, никогда не работали в колхозе. Указы писать легко, но попробуй, добейся от преда и прочих, чтобы все было, как положено. Никого это лично не касается, и вот она - брешь коллективного хозяйствования.
Я вспоминаю книгу английского писателя Джеймса Хэрриота «О всех созданиях - прекрасных и удивительных», где рассказывалось о работе частного ветеринарного врача, работающего по частным фермам и хозяйствам. От него немало требовалось, но и его требования выполнялись полностью и, если нужно, фермер будет кормить больную корову диетическими кормами, он будет запаривать ей отдельно сено, он обеспечит ей удобную «глубокую подстилку», лишь бы она снова радовала его своими удоями.
И все это потому, что у них там, на загнивающем капиталистическом Западе, фермер кровно заинтересован в здоровье своих подопечных.
Я читала эту книгу и даже не сравнивала, даже и не расстраивалась особо по поводу совершенной полярности, как «там» и как «здесь», так как это было бы просто смешно - пытаться добиться от всего колхоза, доярок, скотников, председателя, агронома, парторга и прочих всего того, что сделает один английский фермер.
Что расстраиваться-то, если колхоз - это заведомо обреченное на неудачу предприятие. Это все равно, что доить только что родившегося теленка. Какую технологию не применяй - молоко не польётся. Теоретически теленок когда-то даст молоко, но это будет, когда он вырастет в корову, а сразу и сейчас это просто невозможно…
СМЕРТЕЛЬНАЯ ИГРА В «ПЛАТ УЗОРНЫЙ ДО БРОВЕЙ»
Дома, после наряда, я включаю телевизор. Как у Цоя, помните?
Я включаю телевизор,
Я пишу тебе письмо
Про то, что больше
Не могу смотреть на дерьмо...
Не случайно он погиб, ох не случайно... Ну, вот и я включаю:
- Перестройка, перестройка... - дикторы, почуяв свежий ветер перемен, как один стали задирать ногу на ногу, а дикторши - показывать коленки, ну а все вместе взятые, стали выдавать экспромтики. А в газетах-то, в газетах... Заголовки обещают: «Возврата к старому не будет!», «Перестройка в нашей стране вступает в решительную фазу», «Перестройка: проверка делом».
Вот бы повыписывать их для смеха и потом, лет через десять, читать. Газеты да телек, да журналы - вот единственная связующая нить с Большой Землей. Из них я узнавала о тех, с кем была моя душа. А душа моя была с аквариумистами и рокерами, душа пела на конкурсе в Сан - Ремо, рядилась в умопомрачительные туалеты - плоды воображения элитарных модельеров.
Да... Аквариумисты... Гребенщикова в одном интервью журналист спросил - зачем, мол, мужчине столько перстней (у Б.Г. там чуть ли не на каждом пальце перстень был)? А тот ответил: я, мол, изучаю влияние камней на организм. Ха - ха -ха! Молодец, зачем объяснять тому ослу, что это вот такой, мол, стиль жизни у меня, что перстни на руках мужчины - символ противоречия. Журналист его поддеть хотел, безусловно, а он ему ответил так, что тот наверняка так ничего и не понял. Ну, кто надо, тот поймет. Я, например. А может, и я тоже что-то не так поняла? Про Гребенщикова и его группу я читала в журнале. А вот про мальчиков, гоняющих стаями на мотоциклах по ночным улицам больших городов, показывали по телевизору. Рокеры, они себя называют.
Рокеры... Что-то в них есть от «летучих голландцев», неприкаянность какая-то. Эх, неприкаянные душеньки. Ходил - бродил по Европе призрак коммунизма, забрел к нам на огонек, а потом сгинул и оставил после себя разоренную страну и эти стаи волчат. Рокеры, брейкеры, гопники... Нет, гопники - это агрессия.
«Ну, а где агрессия,
Там мне не резон» - пел Высоцкий.
И еще:
"Я не люблю, когда
Стреляют в спину,
Я также против выстрела в упор..."
«...Или когда все время против шерсти,
Или когда железом по стеклу».
О Высоцком, кстати, лучше бы молчали, как раньше. Это было бы честнее, искреннее. А то больно режет и слух и по сердцу, как дикторы с пошлым пафосом несут о нём хвалебную белиберду. И пусть, это не их собственные мысли, но фальшь передается, как эстафетная палочка. Кажется, еще совсем недавно умер Высоцкий, а как сразу зашуршали о нем вкрадчивые голоса, контрастируя с глухим молчанием при жизни. Конечно, теперь можно побазарить, какой он был гениальный поэт, бард, и все такое прочее. Теперь он не опасен - всё равно уж больше ничего не напишет, теперь можно и по шёрстке, и народу приятно. Затурканный народ в своей суете о хлебе насущном и не сообразит, что ему бросили очередную подачку, чтоб не напрягался. Хороший, мол, Володя, хоро-о-ший. Был. А это уже детали - был, есть... Главное, что сейчас ТАМ мнение с народным совпадает. Само главно. Народ и партия едины.
На другой планете, в родительской квартире остался магнитофон, и кассеты с записями Высоцкого. На другой планете живут Лоредана Берте и Катя Микульская, а здесь, где я очутилась, живут лишь косноязычные люди, волки в овечьих шкурах, да усталые медведи.
Про Катю Микульскую я вычитала в последнем номере «Юности». Живёт себе девочка в Москве. Модельер, понимаешь, от Бога. Учится в МГУ, и придумывает в качестве хобби всякие сногсшибательные наряды. В бабушкином сундуке дедушкин морской кителёк откопала, на занятия прикинула. Плюс ботинки альпинистские, аксессуары соответственные, и вперед. И все на курсе от зависти лопаются. Они бешеные бабки за свои фирмовые джинсы и свитера вываливают, а она из обычных вещей делает нечто и получается последний писк.
Я бы тоже сейчас надела платьице... этакое простенькое, только декольте на пол - спины и разрезик где-нибудь сбоку до самой - самой... Ну и, короче, прошла бы в этом платьице так это не спеша, где-нибудь в районе Красной Пресни или Красной Площади (это не одно и то же?), или по Кузнецкому мосту, возле Детского мира - там оживленный райончик такой, по Арбату бы, само собой.
Я в Москве, конечно, как всякий советский человек, бывала, и не однократно, но не спеша не получалось. Все галопом - по - европам, и всегда немножко завидовала милым девочкам - москвичкам (а может, они и не москвички вовсе были, может, лимита приезжая - эх, идеалистка ты, Арина), выныривающим из узких московских переулков на широкие умытые утренние мостовые. Я представляла себя одной из них, и Москва бы только выиграла от того, если бы и я, бросив последний взгляд в зеркало, выпорхнула на улицу в солнечном ореоле пушистых волос и в белоснежных носочках с кроссовками на стройных ногах.
Но нет, мне достался иной удел - познавать цветастую моду глухого украинского села, где в чести расписные букеты и красные розы на платках, пышные оборки на платьях и рукавчик фонариком или крылышком, черт бы его побрал. Серьги чтоб с камнем побольше да поярче, чтоб юбочка «за колено».
Стройность тут не понимают. Доярки часто спрашивают: «Ариночка, а ты не хвораешь?» И это меня останавливает от желания похудеть еще. Я же не Софья Перовская и не Надежда Крупская, чтоб делать им тут революцию и разъяснять, какой должна быть современная женщина. Поэтому я стараюсь не худеть, чтобы окончательно не потерять авторитета. Ведь в их понимании женщина - ветврач, а тем более главный, должна быть здоровой толстой бабой с круглым красным лицом, как у большинства тут, чтоб руки - как ноги, а ноги... как у Шварценеггера. Да, а на голове должно быть что-то вроде огромного надранного мохерового блина цвета «вырви глаз» - малинового или ядовито - зеленого. Вот такая ветинарша заслуживает уважения. А куда уж мне.
Ну что ж, не захотела быть манекенщицей или уж, на худой конец, модельером, как Катя Микульская, вот и давай теперь, наедай шею, «следи за фигурой», чтобы не похудеть и не потерять авторитета.
Я жадно ловила все цивильные новости, может даже, преувеличивая их ценность и значимость, но здесь они были все для меня. И душа моя была с божественным «Сен – Пре», про который я вычитала где-то, что они играют какую-то обалденную музыку, под которую хорошо лететь в автомобиле по широкой автостраде. Я никогда не слышала эту музыку, но чутьем поняла, какая она, и мне хотелось ее услышать.
И душа моя пела вместе с Лореданой Берте на конкурсе в Сан - Ремо, транслируемом по ТВ. Хорошо еще, что телевизор есть. Здесь, в этой глухомани, он кажется пришельцем из будущего. И душа не только пела, но и скакала по сцене вместе с эксцентричной итальянкой. А ведь ей, сердешной, Лоредане-то, уже за сорок, а все прыгает в коротких платьишках. Фасоны - а ля больная фантазия, но всё классно и всё ей простительно, и общеизвестны ее нервность и склонность к эпатажу, и все это понимают, обязаны понимать.
Эх, Лоредана, Лоредана, а тут бы тебя, то есть Вас, не поняли бы и тем более не оценили. Как и меня, если б я вдруг тоже захотела отколоть чего-нибудь, не вписывающегося в народный фольклор. И я строю простенькую рожицу, расшаркиваясь с встречными - поперечными: здрасьте, здриссьте, здоров, привет! Скромная улыбочка, «да плат узорный до бровей», да калоши!
Я ли это? Как ни я! Сон ли это?! Нет, не сон!
Да, для эксцентричных поступков нужен благодарный слушатель и зритель, и как бы я внутренне ни соглашалась с Лореданой и Катей Микульской, как бы ни хотела отчебучить что-нибудь этакое, что не входило бы в рамки деревенского уклада, я понимала, что этого делать не стоит. И я подгоняла свой имидж, если конечно, это можно было назвать имиджем, под то, чего от меня ждали, и какой хотели видеть все эти Марфы и Домахи, Иваны и Миколы. Никогда раньше не носила платка, а тут с удовольствием ряжусь в него каждый день, плотно оборачивая вокруг лица и завязывая по-деревенски концы на шее. Еще и нравлюсь себе в таком виде. Это своего рода новая игра. Игра в «плат узорный до бровей», теплые бурки с галошами, игра в рабочую, неказистую одежду. Игра продолжается в незатейливых разговорах, в постоянной моей готовности вникать в проблемы, вживаться в мир здешних людей, в чьих глазах не светится ничего, кроме забот о хлебе насущном, о скотине, об огородах, о том, что завезли нынче в сельмаг.
Вот Валя - соседка тащит из магазина торбу пшена. Глаза блестят. Круглое миловидное лицо горят радостным румянцем:
- Арина, в сильмази пшоно прывэзлы! Я радостно подхватываюсь в тон:
- Пшоно?!
- Пшоно, пшоно!!!
- Ой, треба б взять!
- Так бижы! - Валин голос взлетает от радости приобретения и возможности этой радостью поделиться.
- Бижы, там багато. А ты любыш? Любыш? 3 молочком, а?! - соловушкой заливается она на ходу, поспешая с дорогим грузом в сторону своей хаты.
Я вторю Валиному восторгу с энтузиазмом и решимостью, готовая бежать в сельмаг за пшеном. Валя уже пронеслась мимо, как торпеда - варить кашу «з молочком». А мой пыл тут же гаснет, и я удивляюсь про себя - как можно так всецело отдаваться радости приобретения пшена.
Нет, я не осуждала Валю и не считала себя лицемеркой. Я играла роль, постигая азы перевоплощения, вживания в образ такой же, как Валя, женщины. Я и не предполагала, что человека может так воодушевить торба пшена. И долго еще стоит у меня перед глазами полное, пышущее здоровьем и радостью Валино лицо. Розовые щеки, розовые полные губы, блестящие глаза. Красивое, здоровое животное с нормальными здоровыми инстинктами.
Но хочется большего, почему-то хочется большего от них от всех. Не-е-т, дорогая, большего вы не получите. И чего вы, собственно хотите? Чё, не такая как все, что ли?! Ну и молчи себе в тряпочку. Ну и молчу. И приспосабливаюсь, приспосабливаюсь, приспосабливаюсь. Потому, что со всем этим убожеством меня мирит зеленая майская трава и буйство цветущей бузины, красная искорка солнца, севшего за лесом, и облака, как огромные красные голуби, веером разлетевшиеся по закатному небу.
Меня радовало чистое и свежее дыхание ветра, встречающего на проселочной дороге. Радовала возможность пройти на работу через поле, потом через кладбище, где редкие - слава Богу - прохожие, почти не мешали мне думать и представлять, что я одна в этом голубом воздухе, в этом подступающем со всех сторон небе.
Зимой же узкие, утоптанные тропинки в снежных равнинах радовали ноги неблизкой дорогой с фермы домой, и из дома на ферму, с одного отделения на другое, дарили всему телу ритм и движение… А ранние сумерки опять обещали усыпанный яркими звездами небосклон.
Здесь, на воле все природные явления, как бы подтверждали собой присутствие Высших Сил. Становилось несомненным присутствие руки Создателя, давшего жизнь всему этому осмысленному великолепию. Тем сильнее ошеломлял убийственный контраст между величием природы и человеческим ничтожеством. Он бил в глаза и кричал: « Смотри!» И я смотрю.
Вот огромная янтарная полоса заката в пол-неба - широкая, светящаяся. Здесь нет высотных зданий, и небо непривычно открыто. Оно шлёт свои сигналы, оно одно ещё не разочаровалось в человеке и неустанно учит его красоте, показывая ему картины, одну прекраснее другой.
А внизу, на земле, под сверкающей янтарной полосой - ужасные, гадкие человеческие постройки для братьев наших меньших. Заросшие бурьяном, зияющие выбитыми окнами, вросшие по уши в вонючую грязь и хлябь, а в жару, наоборот - окружённые закаменевшими рвами от гусениц тракторов...
Человек нарушил божественное равновесие, совершенство и гармонию природы. Всё изгадил и истоптал человек - существо, предназначние которого осталось невыполненным, и который вместо того, чтобы подняться над природой, пал ниже всех, стал самой неблагодарной и подлой тварью на земле. Он осквернил дар Создателя, он пренебрег своими возможностями, довольствуясь малым. И вместе с искрой Божьей, данной ему, он топчет и уничтожает окружающую его природу, выламывая руки Земли - леса, отравляя её лёгкие ядовитыми газами и копотью, выливая в её кровь тонны дерьма и нефти. Маленький, подленький человечишко, но огромный и страшный рядом с хрупкой красотой цветка, с беспомощностью растений, рядом с безоружными животными.
И люди, снующие тут и там по фермам - как символ вырождения. Эти тупые прямоходящие приматы - самые главные и самые злобные животные, властвующие над всем остальным хрюкающим, мычащим, блеющим и кукарекающим стадом. А колхозное стадо - это огромный детдом, это не родные, не любимые дети - недоедающие и недопивающие, больные, никому не нужные, у которых под покровом темноты воруют последний кусок. Мешками тащат силос и дерть, и все, что плохо лежит. Тащат туда, где в личных хозяйствах - в теплых сараях и хлевах, - живут такие похожие на колхозных, и все же совсем другие - ухоженные, сытые, гладкие животные.
И ВЕЧНЫЙ БОЙ, ПОКОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ!
Новый день начался как обычно - с обхода на молочном комплексе. Огромные сараи расположены рядами. В каждом из них - по двести коров, поделенные на четыре группы. Каждую группу обслуживает одна доярка. Она их и доит, и кормит, и убирает за ними.
Коров я люблю. Они вселяют в меня какое-то первобытное умиротворение. Каждый раз, входя в сарай, я испытываю тихое ликование. Эта мощная волна тепла от шерстистых тел, этот всепобеждающий сильный запах ржаного хлеба вперемешку с запахом деревянного настила, вдруг пробуждали во мне неистовую жизненную силу. Хотелось запрыгать и заорать, хотелось чего-нибудь начать есть, чего-нибудь простого, крестьянского - сала с хлебом, лука, картошки в мундирах, самогона тяпнуть, наконец.
В общем, настроение поднималось. Так действовали на меня коровы - рыжие, пестрые, беловатые - большие, теплые, пахнущие так уютно. Это был запах жизни, настоящей могучей жизни. Не то, что в телятнике или родилке с новорожденными телятами, где пахнет дриснёй и смертью. Где в каждом слабом тельце, еле держащемся на шатких ножках, дыхание жизни похоже на колеблющийся язычок пламени, готовый в любую минуту погаснуть. Где маленькие неприкаянные существа день и ночь болтаются между жизнью и смертью, и слабый их организм буквально отвоёвывает у скудного рациона каждую калорию.
Родилка, или родильное отделение - это отдельно стоящий сарай, куда переводят коров на последних сроках стельности. Там они производят на свет своих чад, там первое время содержатся, пока теленок не окрепнет, а мамка не придет в норму. Родилка в своем первоначальном значении подразумевалась, как профилакторий, где были бы лучший уход, содержание и, конечно, кормление.
На практике же родильное отделение своих функций не выполняет. Кормление коров до самого отела осуществляется даже хуже, чем в других сараях. Беременным коровам, стоящим в родилке на сухостое, то есть не доящимся, доставалось кормов меньше, чем прочим, в силу идиотского аргумента, что кормить надо тех, от которых есть польза, а эти, мол, всё равно так стоят - перебьются пока. Принцип тот же - не моё, авось и так сойдет.
Да разве настоящий хозяин своей собственной корове перед отелом может позволить жить впроголодь? Боже упаси! Ей же рожать скоро, нужен хороший здоровый теленок. Да на, тебе, Манька, побольше того, того и того. Кушай, поправляйся и давай нам хороший приплод. Но в колхозе кормов не хватает, особенно в конце зимы, перед весной, а именно тогда и начинаются отелы. Вот и делят эти корма и так и эдак. И всё равно не хватает.
Недавно на областном совещании ветврачей выступали один за другим специалисты областного масштаба и учили нас, простых рядовых, жизни. Все очень просто, оказывается. Для того, чтобы наладить в колхозе животноводство, нужно:
а) резко улучшить зоогигиенические условия,
б) соблюдать санитарные правила,
в) следить за соблюдением плотности нагрузки животных на квадратный метр помещения с учетом (!) фронта кормления (!) и воздухообмена.
Фронта кормления! Ох, и гордился же, наверное, собой тот дурак, что придумал эту замысловатую фразу... И плюс к этому, масса мелких уточнений и деталей типа: чтобы помещение было сухим, нужны двойные рамы, нужно утеплить вытяжные отверстия, и т.д. Что же - я сама буду ставить эти двойные рамы, утеплять вытяжные отверстия? Про рамы нужно сказать председателю, чтобы он сказал главному плотнику, тот отдаст распоряжение своим подчиненным, они еще порассуждают, для чего это надо и кому там делать нечего, и потом, когда-нибудь, сделают. Ну не так это должно быть всё, не так. Один должен быть хозяин, который знает, где у него и что, и где раму поставить, где стекло вставить, где дует, где не дует. А то - колллективное, коллективное... Что это - коллективное? Разве можно назвать коллективом все это сборище, где доярки с пеной у рта кричат, что нету кормов, - поэтому нет молока, тычут пальцами в сторону пустого склада... Завфермой ходит с неприступным видом, председатель воспринимает очередные требования по «поднятию зоогигиенических условий», как выпад лично против себя, а все вместе это можно охарактеризовать, как разброд и шатание, и похоже на борьбу Ленина с оппортунистами.
Кто тут Ленин, а кто - оппортунисты? Неважно. Важно то, что идет борьба, как и завещал нам великий Ленин. И мы всё боремся... боремся.
Ещё на совещании рассказывали, каким должен быть теленок, когда родится. Что весить он должен не меньше сорока - сорока пяти килограммов, а иначе, мал, гипотрофик, и перечисляли признаки гипотрофии.
Господи, да у нас никогда теленок больше двадцати - двадцати пяти килограмм не весит при рождении, а то и двадцать, и даже восемнадцать, в основном. Рождаются тощие, слабые, дрожащие, несчастные. Сколько их так и не поднимаются потом на ноги. Лежат, смертники – бедолаги, на соломе - глазенки ввалившиеся, голова не держится на слабой шейке. И тут же, после выпойки первых капель молока развивается молозивный или молочный токсикоз и привет, пишите письма.
И я констатирую в протоколе патологоанатомического вскрытия: общее конституциональное недоразвитие, осложненное молозивным токсикозом.
Остальные телята держатся на уколах, таблетках и прочих процедурах. Изо дня в день весь наш ветперсонал колет им антибиотики, закармливает фталазолом, левомицетином и другими лекарствами, поит чаем из лекарственных трав, но болезни липнут к слабосильным малышам отовсюду. Диспепсии, бронхиты, колиты, вечно дрожащие мокрые хвосты - это каждодневная атмосфера родилок и телятников.
Слава Богу, что хоть в сараях у взрослых коров эта борьба за существование не так заметна. Хоть там можно временно отвлечься и забыть вечные проблемы животноводства и междоусобные войны главных специалистов. Около коров я отдыхаю душой. Неужели и они выросли из таких же телят - задохликов?
Я люблю заходить в живой теплый ряд мохнатых исполинов, гладить их горячие бока, видеть косящий на меня большой влажный глаз, ловить рукой тяжелую, увертывающуюся голову. Но так было не всегда. Когда я пришла на ферму в первый раз, мне казалось чем-то несбыточным подойти к корове. От одного взмаха могучей головы, увенчанной рогами, и бряцанья цепи на мощной шее, хотелось взлететь воробушком куда-нибудь повыше.
От близкого созерцания всей этой махины становилось нехорошо на душе, и взмокала спина. Казалось, что сейчас она одним движением, не стоящим ей особых усилий, разорвет свою цепь, как тонкую глупую нитку и ринется на меня с грозным утробным мыком, - ведь недаром же так тяжёл взгляд огромных тёмных глаз. А в ленивых движениях жующей буренки мне виделось затаенное осознание своего превосходства, нарастающее раздражение и угроза, ожидающие удобного момента для выхода.
Это сейчас бока коров для меня - олицетворение мира и тепла, а какими страшными они казались, когда первый раз пришлось делать массовую прививку. Это была прививка против ящура. Во время массовых прививок весь ветперсонал - все «ветинары» во главе с главным врачом вооружаются автоматическими шприцами Шилова, которые отличаются от обычных тем, что соединены резиновой трубочкой с флаконом с вакциной. Флакон ставится в карман халата. Шприц помимо того, что находится в руке, еще и закреплен тонким кожанным ремешком, перекинутым через шею.
И вот мне, приехавшей сразу после института и еще ни разу не имевшей дела со стадом, пришлось лезть в самую гущу этих животных, переходить от одного к другому, колоть, увертываться, храбриться, каждую минуту думая, что вот сейчас они сотрут меня в порошок, прижимаясь друг к другу в панике, горячими боками.
Характеры у коров разные - одна стоит смирно, другая норовит боднуть, третья - достать ногой, но в большинстве все они - мирные животные и не используют свои преимущества в силе. Тем не менее, я должна была втискиваться между ними, лепеча что-то ободряющее и всаживать иголку в мякоть между маклоками. Сердце уходило в пятки, душа куда-то улетала со страху, но наконец все благополучно закончилось, и я со шприцем Шилова наперевес, мокрая, но живая и счастливая, чувствуя себя Героем Советского Союза, наконец-то выбралась на трясущихся ногах в безопасное место.
Долго еще потом, несмотря на свои страхи, конечно же, неадекватные действительности, мне пришлось пересиливать себя - подходить, как ни в чём ни бывало, к «девчатам», как потом я их называла, осматривать их, похлопывать, делать уколы, заливать в глотки лекарства из резиновой бутылки, делать все, что «доктор прописал», а доктор - я сама.
Постепенно я даже перешла с «девчатами» на «ты» - фамильярничала, бесцеремонно хлопала их по задам, хватала за рога, научилась не бояться самых задиристых. Приятным открытием для меня в самом начале моей работы в колхозе было то, какие разные были имена у коров. А я-то думала, что корову можно назвать только Буренкой или Зорькой, ну еще Манькой или Милкой. Ан нет, у каждой тут было свое красивое, звучное имя. Доярки выводили имена коров мелом на молокопроводе, проходящем над их станками.
Самая богатая фантазия одного человека не могла бы дать столько различных прозвищ. Видимо, они придумывались не одним поколением зоотехников и являют собой, пожалуй, единственный положительный момент в их работе. Именно зоотехники, или еще весче – зооинженеры, ведут специальную документацию по учету животных, движению стада и помимо инвентарных номеров записывают животным разнообразные клички. И чего тут только нет: тут и названия цветов, и деревьев, и трав, и птиц. Тут и Роза, и Ромашка, и Гвоздика, и Орхидея, Сирень, Лилия, Фуксия, Малина, Калина, Вишня и Ольха. Тут и Синица, и Орлица, Голубка и Сорока, и Буря, и Вьюга, и Гроза, и Туча. Тут и Снежна, и Нежна, и Кротка, и Гуманна, и Хороша, и Весела, и Верна. Надобно сказать, что в украинском звучании все имена, обозначающие якобы душевные качества скотинки, произносятся на одну букву короче, чем в русском, то есть, по-украински Нежна там, где по-русски Нежная. Верна там, где Верная, что звучит лаконичнее и даже более подходяще для кличек.
Были тут и Ракета и Комета, и Зорька, и Ночка, и Зирка, и Луна, и Дама, и Красуля, и даже Королева. Ну, просто чудная феерия! Если бы к этой феерии имён еще и феерию из кормов: чтобы и сено, и силос, и жмых, и шрот, и всё чтоб настоящее - не прелое, не гнилое, не кислое. Но, видимо, коллективному хозяйству это не грозит, так как коллектив большой и на всех всё равно не хватает, а уж коровам-то и подавно.
Было, правда, прошлой осенью, было... Побаловали коров буряком. Буряк - это кормовая свекла. Огромными кучами он лежал за коровниками, откуда скотники на телегах возили его по сараям. Уже пошли дожди, и буряк, перемазанный грязью, скользкий и толстый, напоминающий жирных селедок, выгружался коровам в ясли немытым, не измельченным. Дояркам некогда резать тугие крепкие корнеплоды. Попробуй, нарежь на пятьдесят коров. Ну, а о технике типа корморезки тут, наверное, забыли, а может и вовсе, не знали. Участь любой колхозной техники была одна - бездумно и безжалостно эксплуатироваться, ремонтироваться пьяными слесарями и, в конечном итоге ржаветь где-то, под открытым небом. А мы-то, в институте, на уроках механизации изучали столько разновидностей различных измельчителей и корморезок, которые должны были бы применяться в животноводстве! Но, как я уже и сказала, не было и в помине никаких подобных устройств, и буряк целиком вываливался коровам.
Голодные, жадные рты хватали корнеплоды, - устройство зубов и хронический голод не позволяли бедным животным пережёвывать их в достаточной мере. В результате коровы буквально давились ими. Ох, и побегали мы тогда с Григорием Ивановичем, нашим фельдшером первого отделения. Доярки бегут в ветеринарный пункт одна за другой:
- Ой! Удавылася!
Мы хватаем зонд - длинный такой чёрный шланг, с тупым закругленным концом. С зондом наперевес то я, то Григорий Иванович спешим на помощь пострадавшим. Пострадавшая мотает головой, хрипит, пускает белую пену, выкатив глаза, бьется и гарцует на месте. Две - три доярки держат корову. Одна из них - за храпу, по - народному, - то есть за ноздри, а я пихаю зонд корове в глотку. Почти всегда эта экзекуция заканчивается благополучно и длится недолго, но были случаи, когда буряк вставал в горле крепко, и стоило больших усилий, чтобы пропихнуть его дальше в пищевод, оттуда в желудок, и длилось это зачастую полдня. Ну, разве не варварство? Разве кто-нибудь позволит есть своей собственной корове буряк целиком? А колхозным мо-о-ожно, что им там сделается.
Обход в телятниках с подрастающим молодняком никогда не бывал радостным. Больно было смотреть на эти, стоящие в ряд велосипеды, обтянутые кожей. Телятницы шутили:
- Вениаминовна, укола от голода нема?
- Нема, нема - горько усмехаюсь я. Больные тут всегда есть - то бронхиты, то понос, то ещё что-нибудь привяжется. Но, понятное дело, что если бы была вволю кормёжка, то не было бы никаких хвороб. Я запускаю руку в карман, который у меня полон флакончиков стрептомицина, растворяю лекарство и одного за другим, колю телят.
КНИЖНЫЕ ЗАПОИ И ВСЕЛЕНСКАЯ ТОСКА
На обратном пути с работы захожу в магазин. Что-то, видно, привезли - бабы душатся в очереди. Мария, симпатичная, энергичная молодая женщина с живыми карими глазами, пытается пробиться в числе первых:
- Я многодетная! Я многодетная!
Но бабки в очереди не разделяют ее настроения:
- Хто ж тоби виноват? – скептически усмехаются они.
Само собой, что не их вина в этом деле. Но Марию не так-то легко смутить. Она знает свои права, знает, чего ей надо, и правильно, в принципе, делает.
Беглый осмотр товара, имеющегося в магазине, не поражает разнообразием. Те же столетние пачки печенья в промасленных обёртках, те же трёхлитровые банки консервированных зеленых помидор, и бутылки с уксусом. Хлеб привозят раз в день под вечер, и народ заранее собирается, ещё не всем и хватает. Ну, а сейчас привезли то ли муку, то ли какие-то крупы. Ладно, у нас с Тимофеевной, кажется, еще есть запасы, и я с облегчением выхожу из сельмага. Хорошо, что путь мой лежит прямо на запад. Над широкой полосой заката шла своим чередом беззаботная жизнь огромных розовых рыб, слонов, и прочего зверья. Может, и я с ними немного забудусь, и не буду думать про многодетную Марию, про то, что можно, оказывается, быть виноватой в том, что имеешь много детей. Не буду думать про тощих телят с грустными детскими глазами, не буду думать... Не буду, не буду.
Дома тихо. Ганна Тимофеевна прикорнула в своём уголке. Я стараюсь ступать бесшумно. Можно чего-нибудь перекусить. На столе, прикрытые газетой, - вареники в глубокой миске, молоко в литровой банке, сало, хлеб, головка чеснока. Я сажусь за стол, как обычно - с книгой, подперев её сзади банкой. Но, если обычно, всё радуется во мне предстоящей трапезе, то сейчас тяжёлое чувство – не успею почитать. Еда перемещается в желудок без особого удовольствия, как необходимость, и я с книгой падаю куда-нибудь в угол, на какой-нибудь узел или кучу тряпья, специально, кстати, набросанного. Обязательно надо, чтоб куча, чтоб беспорядок, в который можно зарыться, усесться, умоститься. Вот тогда хорошо, тогда уютно, и подходит к состоянию хаотичности и смятения в душе
У меня начинается очередной книжный зуд, очередной запой, когда немило ничего вокруг, кроме пожелтевших страниц. Книжный яд, разливаясь, туманит мозги, заслоняет собой действительность с её грубыми реалиями.
Чехов и Стендаль, любимый Толстой, мечтатель Кампанелла, нечеловечески талантливый Шекспир, очень даже человеческий Куприн, таинственный и обожаемый Гоголь, философы Юм и Кант. Холодный изящный Мэриме, по-детски восторженный Джек Лондон, и Бальзак, с его школой парижской светской жизни, и Драйзер, с миром американским, и Соммерсет Моэм, и Золя, и Мопассан, и земляк Шукшин, - вот моя компания, вот мои настоящие друзья. Но кому из окружающих можно рассказать о них, с кем посмакуешь прелести произведений, любимые места, меткость слова, изысканность стиля?!
Что толку, что критерием умственного развития я считаю отношение человека к Чехову?
- Любите Чехова? Читали?
- Да, читал (читала), ничего особенного.
Но чаще:
- Нет, не читал, или - да что у него там читать-то?
Идиоты! Ну, нечего читать, а? И живут, довольные собой, дальше, не читая ЧЕ - ХО - ВА! Зато прекрасно разбираются, что почём в этой жизни, зато завидуют друг другу и наперегонки хватают всё, что только возможно ухватить, урвать, стащить.
А, кстати, Ахматова не любила Чехова… Это я недавно узнала. Фи, как можно. Хотя, у них на Олимпе свои законы. Знаменитости вправе находить недостатки друг у друга.
А как хочется поговорить с кем-нибудь о книгах, о живописи, о театре, кино, о режиссерах, об актёрах! Где люди, которым это действительно интересно, где они?! Была только одна школьная подруга Наташка, с которой мы взахлёб рассказывали друг другу о том, что вычитали из книг, газет и журналов. Не было тем, которых бы мы не касались. Теория Эйнштейна, белые карлики, коллапсы, северо - американские индейцы, фигуры в долине Наска, аутотренинг и книги Леви, не говоря уже о художественной литературе.
Мы договаривались до того, что обыкновенных человеческих слов нам уже не хватало и мы, вглядываясь в глаза друг друга, только вопрошали:
- Понимаешь? И отвечали:
- Да, понимаю!
Множество тонкостей и нюансов в наших дискуссиях нам было уже просто не высказать словами, и тогда мы телепатировали друг другу то, что не подчинялось человеческой речи… Вот это было общение! Это была действительно роскошь человеческого общения.
И даже, занимаясь самой обычной девчачьей болтовнёй, - обсуждая, как и все девчонки, платья и наряды, - мы могли, например, с лёгкостью перескочить с незатейливых платьиц наших сверстниц на наряд Анны Карениной на балу. И с восхищением обсуждать, какое было у неё элегантное, «низко срезанное», чёрное бархатное платье, и как гармонировали с ним анютины глазки в Анниных волосах. Это были первые уроки настоящего вкуса, преподанные нам Толстым. А образ Кити в пенно - розовом облаке кружев, между тем, подтверждал наши смутные догадки о невостребованности первых искренних чувств.
Роскошь человеческого общения… Мы избаловали друг друга этой роскошью. А потом наши с Наташкой пути разошлись, мы навсегда разъехались, расстались. Нельзя нам было расставаться, нельзя... Надо было жить в одном городе, может даже, поступать в один институт, но понесла нелегкая одну в Ташкент, другую - в Харьков, и закрутила - завертела жизнь, у каждой – своя.
Надо было нам, в конце концов, жениться друг на друге! Но это сейчас такие вопросы решаются просто: мальчики женятся на мальчиках, девочки - на девочках, а в то время таких мыслей у нас и близко не было. Иногда я задумчиво глядела на подругу: неужели, всё-таки, придётся расстаться?! Неужели придёт когда-нибудь какой-нибудь мужик и отнимет её - у меня, меня – у неё. И почему она - не мужик? Или я? Женились бы, и дело в шляпе. Духовно-то мы давно уже были одним целым...
Наверное сейчас, опять же, в наше постсоветское время, с этим не было бы проблем - настолько привычны стали однополые браки. А информация о том, что кто-то где-то поменял, понимаешь, пол, вообще стала привычной. Вот, например, жили – были в Индии две подруги, и такие они были закадычные, ну прям как мы с Наташкой, и жизни уже друг без друга не представляли. Тогда одна взяла, да и переделалась на мужика. Ну и пирком да за свадебку - подружки благополучно поженились. Во! Чё прогресс-то делат! Чего наука мировая достигла!
И всё же прогресс прогрессом, Индия Индией, но мы, к счастью (или сожалению?), не поженились…
И как провал - серое, нудное, однообразное общение с остальным миром. Мы не знали, что таковой существует, что есть люди, которым не интересно то, что было интересно нам. Мы изнывали друг без друга, без своих дискуссий об инопланетянах, о происхождении религий, без нескончаемых разговоров обо всём на свете, но постепенно, - а куда денешься? – привыкли или, скорее, смирились с действительностью.
Иногда, бывали, конечно, моменты, когда вдруг заговоришь с кем-то из обитателей серого мира о высших материях, - ну тошно же всё время о тряпках, да о ценах, о жратве или «клубничке» какой. Глаза собеседников сразу скучнеют, потухают, лица становятся отчужденными. Многие даже оскорбляются. Конечно, мы мол, тоже не пальцем деланы, тоже знам кой-чего. Да, читали, да, знам такого-то и такого, ты что ль одна? Оскорбляются, вроде я их проверяю, хочу поумничать. НУ а ДИСКУССИЯ где? Дискуссию давайте! У Жванецкого тоже есть про дискуссию. Помните?
- Один...
- Два.
- Один!
- Два - давайте же дискуссию, ну? Два… ну? Дискуссию…
- Один...
Да куда уж... добьёшься от них. Тоже, видно, настрадался от подобных собеседников, дискуссий. Нет, им не понятно, людям-то этим, что это действительно может волновать. Чёрт его знает, что они думают обо мне в такие минуты. Наверное, им стыдно за меня, что я так неудачно пытаюсь повыставляться!
Подобные попытки, действительно, всегда терпели крах. Я, впрочем, никогда и не обольщалась на этот счёт, а эти редкие попытки были просто результатом невольного самообмана, когда вдруг показалось, что данному человеку это было бы интересно.
Но, радостно развивая мысль, я натыкаюсь на холодное, недружелюбное недоумение и нетерпение в глазах: да знаем мы, знаем, читали, проходили..., кого ты учишь? Анна Каренина? А-а, ну да, это которая под поезд бросилась? Ну что там ещё обсуждать? Ах, как скучно. Ну, давай лучше про картошку, про сало с луком, про тряпки, тяпки. А огород ты сполола?
Да-а, они не знают, что живёт где-то Дюренмаат и пишет, нюхом чувствую, какие-то интересные вещи. Недаром у него фамилия такая (недаром она, ох недаром с отставным-то гусаром). Нюхом чувствую, что-то путное пишет. Живёт он себе то ли в Швейцарии, то ли в Голландии и знать не знает, и ведать не ведает, как я хочу его почитать.
Лишь изредка встречаются люди, которым интересны не только картошка и сало. Как ни странно, встречаются они всегда в пути - то ли попутчики в поездах, то ли ожидающие вместе со мной самолет в аэропорту. Встречи эти всегда длятся какие-то минуты и люди эти почему-то едут всегда в другую сторону.
Мне запомнилась одна такая встреча. Однажды ночью в аэропорту «Борисполь» я от скуки листала журнал, кажется, «Огонёк». Встретилась репродукция Рембрандта «С Саскией на коленях». И я сказала сидящему рядом парню (а мы в зале были почти одни), что терпеть не могу эту картину и вообще Рембрандта.
- Нет, ты не права - с удивлением услышала я – картина прекрасная…
Дальше я ожидала услышать, что Рембрандт - великий художник, и прочие штампы. Но он сказал немного:
- Посмотри, какое у него (у мужика на картине) торжествующее лицо, как он держит бокал. Он торжествует, он счастлив, на коленях у него любимая женщина. Это же жизнь!
А мне казалось, что у мужчины на картине красная пьяноватая рожа, к тому же обрюзглая. И баба у него на коленях сидит как-то вульгарно – покорно, как курица - наверно, совсем пьяная. Мне так казалось. И вдруг я слышу эти слова… Я еще раз посмотрела на картину, еще и ещё. И, хотя мне по-прежнему не нравится Рембрандт, не доходят его расплывчатость и мазня из красок, называемая полутонами, не нравятся его старики со слезящимися глазами, его задумчивые тётки у окна, но все же иногда, когда я смотрю на эту картину, я думаю словами того парня и даже соглашаюсь с ним.
Это, пожалуй, один из немногих случаев, когда человек не отмахнулся, не понёс с умным видом ахинею из затасканных избитых истин, не пытался провозгласить какую-то общеизвестную, банальную глупость, а высказал своё собственное, причем оригинальное мнение. А в основном, люди серы и скучны. Да ну их...
Я люблю читать сразу несколько книг, причём читать каждую строчку у меня не хватает ни сил, ни времени. И я глотаю строчки, что-то пропускаю, хватаю главное и несусь дальше. Потом, по ходу действия выясняется, что я пропустила что-то важное, я возвращаюсь - ищу, нахожу, уточняю, и дальше, дальше, дальше; Быстрый темп позволяет слиться с книжным повествованием и как бы участвовать в описываемых событиях, в то время, как медленное чтение – это наблюдение со стороны.
Что интересно, мои книжные запои характеризуются каким-то странным стечением обстоятельств. Вдруг ни с того, ни с сего у меня в руках оказывается сразу несколько источников чего-то необыкновенного, непонятным образом связанного между собой, продолжающего и дополняющего друг друга. И в голове от этого возникают, вдруг, немыслимые ассоциации, зарождаются невообразимые фантазии.
Воображение разбужено, взбудоражено: в голове просыпается и умирает множество смутных мыслей, идей, взрывая сознание, заставляя его мучиться, искать, доказывать себе что-то.
Почитать бы хоть, успеть. Завтра вот опять рано вставать, и не хватает времени на книги. Нет времени, нет времени… А что-то, очень важное, проходит мимо, а я все занимаюсь туфтой, быт заел – то стирка, то глажка, то разговоры глупые. Тьфу! А в голове одна мечта – читать, читать, читать!
Мне не насытить
Алчный аппетит.
Читаю все подряд,
А все не сыт... - это мои друг Томмазо Кампанелла.
Да, если бы все подряд - это было бы роскошно. Боже мой! Книги… Эти таинственные прямоугольнички – старые, распухшие и совсем новенькие - стройные, подтянутые. Но среди них, в магазине ли, в библиотеке, я «свою» узнаю каким-то чутьем, какими-то непредсказуемыми путями. Вот увидела - вдруг ёкнуло сердце. Хотя вокруг много и других – в красивых переплётах, и таких, которых любят большинство читателей – потрёпанные, побывавшие в сотнях рук, романы «о жизни» и «про любовь». Но это не моё, и взгляд бежит дальше.
Ага, вот! Небольшая книжица - на коричневой (синенькой, зелёненькой) обложке что-то такое символическое нарисовано. Скорее, скорее открыть - всем существом чувствую, что это оно! Так... пробежать глазами по строкам, теперь из середины, а вот это - что? Не заметив, прочитала страницу, две. Сейчас, сейчас - ещё немного...
С трудом отрываюсь от книги, забираю с собой. Обратный путь домой уже овеян волшебством прочитанного, и предвкушением предстоящего чтения, - смутные картины и образы уже закружились вокруг. В сгустившемся фиолетовом тумане обещают они разгадку мучившим тайнам, заранее поражая откровениями, предвосхищая восторг от удачных фраз, от зазвучавшего таинственной музыкой повествования.
Книги отравляют ядом мечты, переносят в жизнь, о которой и не могла бы подумать, что таковая существует. Книги вносят разброд в упорядоченные мысли - заставляют усомниться в, казалось бы, несомненном и утверждают в том, что казалось сомнительным. Мысли и мировоззрение вдруг опрокидываются, вытягиваются, видоизменяясь. Превращаются то в длинный зубастый ромб, то сворачиваются в бесконфликтный шарик, то расплавляются, становясь чем-то огромным и плоским, распластанным, то устремляются к ограничению и вытягиваются в узкий стремительный луч, прорезающий пространство, освещающий и выхватывающий вдруг из него что-то невидимое, неведомое.
Книги развращают и просвещают, заставляют проживать мысленно жизни совершенно разных людей - ученых, воров, аристократов, лавочников, убийц, уличных девок, президентов, военных и даже жизни кошек и собак. Мы становимся на время ими - думаем их мыслями, смотрим на мир их глазами, мы видим их жизнь близко, в подробностях и поэтому знаем, почему тот или иной герой совершает свои прекрасные, черные, низкие, возвышенные поступки, знаем их мотивы и потому понимаем.
Книги - это яд, наркотик, устанавливающий жёсткую зависимость. Без книг - ни дня! Голод, голод! Еще, еще... Отбирает силы бумажный змий, туманит голову книжный опиум.
И тут, в связи с этими мыслями, я совершаю открытие. Во всех нас заложена страсть к информации. Все в той или иной степени испытывают этот голод, потребность в духовной пище. Но на низшей ступени развития эта потребность неосознанно выливается у людей в досужие домыслы, обыкновенные сплетни. Вот и моют кости друг другу кумушки на лавочках, вот и смотрят жадно бабушки - старушки вслед соседям, надеясь не упустить чего-нибудь такого, волнующего воображение.
Бабки! Мой вам совет - бегите в свои сельские, городские библиотеки, хватайте детективы, романы, займитесь чтивом. Возьмите, к примеру, «Ромео и Джульетту» Шекспира, обсудите в своем кругу. Да вам хватит разговоров на неделю, как там эта, как ее... Дкульетта, с этим, который Ромео…, такие молодые, о-хо-хо…и такая любовь! А этот-то, Тибалъд, того шутника, Меркуцио… шпагой – рраз! А Ромео - Тибальда - рраз! Лети, говорит, догоняй – душа Меркуцио ещё не отлетела далеко, догонишь, мол. Вот это я понимаю – информация, вот это - острота ощущений. Все ваши ежедневные пересуды покажутся преснятиной по сравнению с тем, что вы могли бы узнать из книг.
С этими мыслями я засыпаю и мне снятся дохлые поросята и телята. Они идут и идут нескончаемым конвейером. Они сдохли или додыхают, и надо бы их обогреть, чтобы они выжили. И я хочу это сделать, но не могу отогреть их всех, а они идут и идут...
ПРОЗРЕНИЕ
Следующий день был для колхоза варфоломеевской ночью. Нежданно - негаданно прибыли грузовые машины из соседнего хозяйства «Украина» Это был богатый откормочный совхоз, славящийся своими успехами на трудовой стезе. Действо разворачивалось на молочном комплексе и примыкающей к нему ферме. Сюда же прибыл и сам голова, чтобы лично руководить операцией, суть которой сводилась к следующему: в сараях с молодняком отбирали лучших телят и грузили их на машины. К тому моменту, когда моя колымага с крестом на огромной будке подкатила к комплексу, один грузовик уже загрузили.
- Иван Иванович! - бросилась я к председателю – что ж они делают? Зачем забирают лучших телят?
- Оце ж так решили в районе.
- А почему же вы согласились? Ведь у нас теперь одни дохляки останутся. А почему тощих не берут? Вот пусть бы их брали и откармливали, раз они такие передовые. У них же богатый совхоз, пусть и берут более слабых, они их выходят.
Но Иван Иванович уже повернулся к заведующему отделением Нышпирке:
- Давай, Михайло Дмытровыч, переходыть у той сарай. Тут уже отобрали.
Телятницы, участвующие в погрузке и выполняющие приказ начальства, недоумевали. Им оставляли самых хилых телят. Да разве с такими показателями можно выйти хотя бы в средние хозяйства?
А я никак не могла взять в толк, почему пред не может понять очевидного - этим он роет яму и себе, и своим односельчанам. Как же он не видит, что это мероприятие направлено против его колхоза: что колхоз всегда будет плестись в хвосте, что хороших привесов ему не видать теперь долго. Почему же он не отстаивал наших телят, почему так легко их отдал?! По чьему же приказу или просьбе была проведена эта экзекуция колхозного стада? Всё это не укладывалось у меня в голове.
Какая же я была дура. Вот теперь мне всё понятно. Мне понятно теперь, что председатель колхоза – это, прежде всего член небольшого сплочённого коллектива или лучше сказать - районного организма, управляемого районным начальством. И действует он, прежде всего, не в интересах колхоза, а в интересах этого самого районного начальства, которому выгодно, чтобы откормочный совхоз «Украина» был передовым. Поэтому на него работают все остальные хозяйства района. Надо «Украине» хороший молодняк? Пожалуйста! Надо корма? Пожалуйста! Не годится ведь, чтобы все колхозы в районе были отсталыми. Кто-то же должен быть маяком.
Вот тут мне вспомнилась практика на комбинате шёлковых тканей после второго курса Политехнического института. Мы, студентки, сдружились с работницами комбината, такими же девчонками, как мы. Что-то мы там делали, чего-то работали. Помню станки с крутящимися на них катушками, в ряд, и нитями, тянущимися от каждой катушки параллельно друг другу, быстрые движения работницы Любы в розовой шёлковой косы ночке. Она казалась почти божеством оттого, что по понятным только ей законам, быстро – быстро двигала руками, что-то там поправляя, завязывая на ходу какие-то узелки, перебрасывая, как жонглёр, катушки, заменяя их другими. Это была песня – наблюдать, как она работала.
На обеденный перерыв всей гурьбой ходили в заводскую столовую. Там – гул, звяканье железных подносов, очередь из рабочих и работниц, быстро, впрочем, движущаяся. Ассортимент обедов нас вполне устраивал: первое, второе, салатики, булочки, сметана в стаканах. Что ещё надо советскому человеку, тем более молодому, веселому и неженатому, то бишь незамужней Арине Родионовной? Жизнь была хороша, и жить было хорошо, и всё впереди.
Но всё же девочки с фабрики отличались от нас, студенток, большей серьёзностью и меньшим оптимизмом. Они ведь уже работали, зарабатывали свой кусок хлеба., и кусок этот давался им нелегко. В те немногие минуты общения, когда шум цеха и рёв станков не заглушали голосов, девчонки с комбината вдруг, в общем разговоре, упоминали о том, что у кого-то их женщин их цеха от тяжёлой работы сорвалась беременность или о том, что почти у всех, по той же причине проблемы с месячными.
А работа, и впрямь, была тяжелой. Не смотря на то, что через весь цех шли две - три линии конвейера, где в подвешенном состоянии плыли рогатые «ёлочки» для катушек, конвейеры постоянно ломались, и работницам приходилось вручную толкать груженые «ёлочки», а то и вовсе наваливать в обычную вагонетку необходимое сырье и везти, упираясь, к своему станку.
И вот, как-то раз, зашел в связи с этим, такой разговор. Одна из фабричных девчат, Надя, кивнув однажды неопределённо головой в дальний угол цеха, сказала:
- Хорошо Петровой. Ей, как многостаночнице, всё подвозят, - не бегает, как мы, за каждой катушкой.
- Как это - подвозят? - удивились мы – студентки. Разве вы не в одинаковых условиях?
Тогда, помнится, вся страна была увлечена починами. Всё больше, конечно, на бумаге, - как я сейчас понимаю, - да по радио. Был почин «за того парня», был и многостаночный. Есть, мол, такие комсомольцы - добровольцы, которые обслуживают по несколько станков сразу, перевыполняют планы, совершенствуют технологию, не останавливаются на достигнутом. Кто-то обслуживает пять станков, кто-то семь, а кто-то – аж двенадцать. И всем надо на них равняться. Кто же мог подумать, что им, таким многостаночным, всё подвозится и увозится, и всё-то им обеспечивают, и особые-то условия создают? Об этой стороне дела, есессенно, нигде не упоминалось. И потому мы с недоверием слушали брюзжание девчат.
- Да у нее, у Петровой, там свои дела с начальством. Она им задницу лижет, и всегда лизала. Вот ее и выдвинули в передовики – рубила темпераментная Надька. Странно было слушать, что в передовики можно было быть выдвинутым.
- Если бы я на одном месте стояла, то тоже могла бы несколько станков обслуживать. А тут кинешься, - то того нет, то другого. Всё самой надо себе обеспечить, - подхватила
более спокойная и рассудительная Люба.
Какие метаморфозы происходили с Любой на наших глазах. В работе, у станка она была для нас каким-то неземным существом – вся точность и ритм. Легкость и неуловимость, непредсказуемые передвижения вдоль станка давали ощущение того, что перед тобой существо более высокой организации, почти инопланетянка. Не знаю, как другие, а я ревниво следила за взглядами двух молодых слесарей, крутящихся неподалеку. Мне казалось, что оба они должны быть по уши влюблены в эту маленькую лёгкую девушку в розовой косыночке.
Но, как ни странно, Люба вне работы совсем не производила впечатления. Она становилась какой-то вяловатой, немногословной и без своей розовой косыночки, словно выцветала. Начисто исчезала чёткость движений и то впечатление натянутой струны, которое она производила в цехе. Вне работы это была усталая, погруженная в какие-то свои мысли и заботы, девочка – женщина. Было понятно, что нам она ничего не расскажет о них, и что мы – разные люди.
Мы - три подруги, выросшие в областном центре, живущие тут же, со своими родителями, не нюхавшие еще в жизни пороха, легкомысленные девочки - студентки и она, Люба, приехавшая то ли из деревни, то ли из какого-то небольшого городка, живущая самостоятельно в заводском общежитии, - ответственный рабочий человек, зарабатывающий своим трудом изо дня в день нелегкую трудовую копейку. Может быть, дома остались братья – сёстры, может, ей приходилось помогать им, возить домой в выходной городские гостинцы. Ничего мы о ней не знали, да и не хотели знать.
И Люба, и Надька в один голос твердили, что Петрова ничем не лучше любой работницы, и что вся шумиха вокруг неё – искусственная. А мы, не то, чтобы не верили им, но скорее относили все упрёки в адрес Петровой на счёт безотчётной женской зависти, не придавая значения всем этим разговорам.
- У нас её никто не любит – не унималась Надежда – да она ни в ком и не нуждается. Она с начальством дружит. Её приходили с телевидения снимать. Тварь такая! Мы животы надрываем, а она одна из всех героиня.
Мы не спорили. Нам казалось очевидным и понятным, что человеку, заслужившему своим ударным трудом особое отношение начальства, возможно, в чем-то и идут навстречу. Что трудовой героизм может быть вторичным, а лучшие условия труда - первичными, не приходило в голову. Тогда была бы налицо явная подтасовка, а в нашем социалистическо-коммунистическом обществе, где «партия - ум, честь и совесть нашей эпохи», а комсомол шагает впереди, такого не могло быть потому, что этого не могло быть никогда.
И вот после экзекуции на комплексе в пользу совхоза «Украина», сначала за ужином, а потом лежа в постели, я вспоминала лжемногостаночницу Петрову, а так же сытую морду и круглый живот главного ветврача из «Украины», который спокойно, как на пустое место, смотрел на меня, мечущуюся в растерянности между председателем колхоза и заведующим отделением.
Дура, неискушённая городская дура, нахлебавшаяся газетных фальшивок, верящая в искренность оптимистических починов!
На, получи!
«Любовь - не вздохи на скамейке, и не страдания при луне» - любимая цитатка средств массовой информации того времени. Её часто тогда повторяли к месту и без места. А почему, собственно, любовь – не вздохи и не страдания? Разве это в любовь не входит? Э, нет, мелко плаваете, господа. Вот почин – другое дело. Починил сам - почини товарища. Ну а раз так, чего мне, сердешной, из шкуры-то лезть. Не хотят - не надо. Мысли путаются
и я, забывшись, засыпаю.
Телятники после вчерашнего мероприятия являли собой жалкую картину. Ряды телят изрядно поредели, остались одни истощённые, жалкие животные, грустно глядящие на мир закисшими глазами. Тусклая, всклокоченная шерсть, вихляющиеся от слабости зады, тонкие ножонки и шеёнки. Велосипеды, одним словом...
В одном из телятников раздавал корм скотник, а по-украински - «скотарь», - Бундер. Я не знаю, было ли это прозвищем или фамилией, или прозвищем, образованным от фамилии. Бундер да и Бундер. Чем-то напоминает Бендера. Я его никак не называла. Обходилась коротким «вы», да и обращаться к нему почти не приходилось. Он делал свою работу, я – свою.
Это был красивый, здоровый мужик, лет так за пятьдесят, весь чёрный: с черными глазами и бровищами, заросший черной щетиной, с лохматой чёрной шевелюрой. Он был дядька бедовый – матюкал, на чём свет стоит, скотину между делом, за работой, острил в адрес телятниц и отпускал им грубые комплименты. Но, почему-то не возникало к нему какой бы то ни было неприязни. Было даже смешно и весело слушать его залихватскую дичь, потому, что всё это он выдавал с каким-то детским азартом, честно глядя вам прямо в глаза и не на йоту не сбавляя тона.
Он был своеобразным ценителем женской красоты, особенно в отношении молодых девчат, откровенно разглядывая и громко комментируя их достоинства. Но в этих громогласных высказываниях, наряду с наглостью сквозили человечность и оттенок бережного преклонения перед женской красотой.
И вот уже телятница Ленка – распатланная деревенская девка в огромном, не по размеру, черном рабочем халате, предстаёт чуть ли не шамаханской царицей, когда, кивнув в ее сторону, Бундер доверительно сообщает мне, приглушив свой трубный глас:
- Гляди, Витаминовна, какая Ленка… красивая?
Я, аж оторопела сначала, а потом глядь – и впрямь красивая, ну а уж для Бундера-то тем более.
Однажды молодой кашей ветфельдшерице Таньке, бегавшей в холодную погоду по сараям без платка, Бундер по - отечески посоветовал:
- Смотри, Танька, голову простудишь – жопа твоя никому не нужна будет.
Незамужняя Танька незамедлительно вняла совету, так как, как раз была гуще предвыборной кампании, когда «мы выбираем – нас выбирают», и не хотела остаться за бортом, когда бы ее ж... оказалась никому не нужной.
Вот такой был Бундер - вроде балабол, вроде ветер в поле, а мог дать и дельный совет. Дал он такой совет и мне. Ненавязчивое его вмешательство сыграло свою роль и в моей жизни. Стоя на телеге с соломой, в широком проходе между яслями телятника, он, неспешно махая вилами, спросил у меня, как бы между прочим:
- Ну и шо, Витаминовна, будете робыть, колы жених вернется з армии? Тут, в колхозе останетесь, або як?
- Да не зна-аю,- неуверенно протянула я, удручённая видом общипанного телячьего поголовья. Думали, вообще-то, в аспирантуру поступать, но точно ещё не решили.
Реакция Бундера была бурной и неожиданной для меня. Он вскинул свой черный орлиный взгляд, в котором вдруг сверкнули и ум, и здравый смысл, и какой-то бунтарский ясный огонь.
- Оце правильно, Витаминовна! Нехай в аспинтуру. Тикайте звидсиль. Нема тут ничого хорошого, хай воно все посчезне! Як есть в голови, идьте в аспинтуру, а тут... - и он безнадежно махнул рукой.
Я была удивлена. Вообще-то, каждому кулику своё болото хвалить положено. Да и откуда Бундеру было знать, где нам было бы лучше. Я и сама ещё в сомнениях – оставаться в колхозе или нет. У колхозного существования были свои положительные стороны, в чем я по большей части старалась себя убедить. Но его уверенный тон, эта ясность и трезвость мысли, сверкнувшая во взгляде, говорили намного больше, чем его слова. Это был сильный выброс энергии, опыта и предвидения, который невидимым информационным облачком поплыл ко мне, и был мною подсознательно усвоен. И не раз ещё потом при встрече мимоходом, Бундер напоминал мне про «аспинтуру»:
- Не передумала ли?
И, наконец, однажды, в один из тёплых апрельских дней вернулся ко мне из армии долгожданный солдат. Он шёл по единственной в селе, асфальтированной дороге, в настоящей солдатской форме, сапогах, а я, увидя его издалека, побежала ему навстречу. Это был мой солдат, вернувшийся «с войны». Вот и стал он настоящим мужчиной. Ведь он считал, что настоящим мужчиной можно стать, только отслужив армию.
Поуляжется немного радость от встречи, поутихнут застольные речи, и настоящий мужчина провозгласит, как нам быть дальше.
А я – женщина, как сказал М.Жванецкий, от лица одной актрисы, для которой писал эти строки:
Я – женщина,
Я должна говорить, как женщина.
Я не могу про самоходное шасси.
У меня другое всё внутри и снаружи.
Да, Жванецкий, опять Жванецкий. Ну, куда нынче без Жванецкого…
Вот и я – женщина. Я не могу опять в говно по колено.
Я не могу опять срастись с резиновыми сапогами и галошами.
Спасибо Бундеру. Поедем-ка мы брать аспинтуру. Нормально, Арина. Отлично, Михаил!
1996г.
ОТ АВТОРА
В этой небольшой повести я описываю свою работу ветврачом в колхозе сразу же после окончания зооветеринарного института. Повесть, в основном автобиографична, за исключением, буквально, нескольких деталей, где допущено чуть - чуть вымысла.
Да, я действительно бросила Политехнический институт ради того, чтобы выучиться на ветеринара. И я не жалею об этом, но постепенно, с годами во мне проснулась ещё и жажда творчества - я стала писать, и это стало постоянной моей потребностью.
Конечно, мне трудно было отрывать время от домашних забот и семейных проблем для сосредоточенного самовыражения за письменным столом, - всё-таки муж и двое детей требовали много внимания. Но приходилось находить время и для творческого хобби. Так, по крупицам, по строчке - по страничке накопилось несколько рассказов, роман, а так же и эта повесть - «Ветинарша», появилось множество набросков, задумок...
«Ветинарша» - это реалистичная вещь, отражающая жизнь с её суровыми реалиями. А вообще-то я - романтик, мечтатель и более того – мистик, так как очень люблю запредельные темы, которые упорно отрицались в советское время. Мои темы и герои находятся где-то на стыке реальности и потустороннего мира, где обычная, современная жизнь переплетается с необычными событиями и явлениями, где происходят странные вещи и странные встречи. И я обыгрываю эти события и развиваю, фантазируя и философствуя.
Свой фантастический стиль я определяю, как «мистическое фентези».
В этом стиле написаны мои романы «Созвездие Рыб» и «Бриллиантовый туман», рассказы «Страшные сны смешного человека», «Смерть опричника», «Забери меня, Тася!», «Улыбка ведьмы» и многие другие.
Творчество не отпускает меня. Я не могу жить без него и без своих фантазий, в которые улетаю мыслями. Мне хочется писать, мне хочется выражать свои ощущения, свои фантастические видения и, конечно же, хочется видеть их на бумаге - в виде книг, с красивыми иллюстрациями и даже надеяться на то, что может быть, когда-нибудь по ним снимут фильмы... А почему нет?
Дутти – это было моё прозвище, а теперь псевдоним, образованный от фамилии Дудина. Так называла меня в школьные годы моя лучшая школьная подруга Наташка. И я, очень любя и уважая с одной стороны свою Наташку, а с другой стороны творчество известной писательницы Тэффи, подумала: А почему бы мне не взять, по её примеру короткий псевдоним без имени - Дутти? Она - просто Тэффи, а я – просто Дутти. Коротко и ясно. Притом при всём (объясняю для чайников, которые думают, что Тэффи – это иностранка), что она – совершенно наша, отечественная русская дворянка - Надежда Лохвицкая, ну и я тоже - не иностранка, а потомок вольного сибирского рода староверов с одной стороны и пра-пра-правнучка настоящего алтайского шамана – с другой. Может, поэтому я так дружу с мистикой, или она со мной?
Как уж там была настоящая фамилия моего дальнего предка – шамана, не знаю, а фамилия ближайших прародителей со стороны отца, была, как я уже упомянула - Дудины. Эта фамилия принадлежала не одному поколению творческих людей и уходит корнями в древнюю старину. Дудины были народом свободомыслящим - это были пересмешники и острословы, не признающие условностей и авторитетов. Среди них были бродячие артисты, знаменитые шуты и скоморохи, высмеивающие царей и вельмож по балаганам и ярмаркам.
За это, наверное, и рассердился на моих предков царь Иоанн Грозный и издал указ, который гласил: «Истребить племя Дудино!»
Об этом интересном факте я прочитала в одном из предисловий к поэтическому сборнику Михаила Дудина, моего однофамильца, известного поэта советского времени, фронтовика, за творчеством которого я всегда с интересом следила. К сожалению, он умер, оставив после себя довольно большое поэтическое наследие.
Так вот, Михаил Дудин, тоже, видимо, интересуясь происхождением нашей фамилии, и нашёл в царских архивах этот самый указ: «Истребить племя Дудино!» Сильно, видно, стали поперёк горла Иоанну Грозному эти Дудины!
Вот потому-то я и «родилась в Сибири» - как поёт Маша Распутина, - что пришлось моим опальным предкам тикать туда от царской немилости.
Кого только не ссылали в Сибирь царские указы в разные времена. Сколько великих, знаменитых и знатных людей закончили свои дни в таёжной глуши - неугодные дворяне и декабристы, бунтовщики всех мастей, политики и учёные.
И уже их потомки, родившиеся и выросшие там, несут теперь черты своих гонимых, но несломленных предков. Свободомыслие, открытость и прямота, душевная щедрость и великодушие - вот характерные черты сибиряков. Благодаря им Сибирь всегда отличалась особыми людьми, с особым характером. Все знают примеры, когда в Великую Отечественную на самые трудные - казалось бы, невыполнимые задания - бросали отряды сибиряков, и те совершали невозможное.
Благодаря всё той же примеси людей с корнями благородного происхождения, народ в Сибири любознательный, мыслящий, культурный, читающий, любящий и ценящий искусство, театры. А какая чёткая, красивая речь у сибиряков, - конечно, так могли говорить только люди высокой крови, знатного происхождения и прекрасного воспитания. С детства меня окружали знаменитые дворянские, графские фамилии. В школе, в пионерлагере, во дворе моими друзьями и подругами были Самойловы, Ушаковы, Уваровы, Орловы, Романовы, Вишневские, Сперанские, Морозовы, Распутины, Муравьёвы, Салтыковы, Бутурлины...
Знаменитый Григорий Распутин был выходцем из Сибири, а наша известная, вышеупомянутая певица Маша Распутина - моя самая, что ни на есть близкая землячка - она из Кемеровской области, а я - из самого Кемерова. Актриса Ирина Алфёрова - из Новосибирска, - Новосибирская область граничит с Кемеровской. Любимый многими артист Валерий Золотухин - Бумбараш, писатель Василий Шукшин - тоже сибиряки, с Алтая. А я на Алтае провела своё детство.
Вот таковы сибиряки и есть: где-то бесшабашные и откровенные, как Маша Распутина, а где-то беззащитные и нежные, как Ирина Алфёрова. И такие же непредсказуемые, как простоватый с виду, но совсем непростой сердцеед Золотухин. Ну, а наш незабвенный Василий Шукшин, - что и говорить, был воплощением всех этих качеств. Да поможет и мне Бог завоевать этот суровый мир, как удалось это моим землякам!!!
Повесть Ветинарша
© Copyright: Марина Дудина, 2007
Свидетельство о публикации №207010300098
Свидетельство о публикации №207010300098
Рецензии
Ну вот, а говорите о ветеринарах никто не пишет. И ведь
написали!!! Да ещё как!!! Талантливо, философски и с настоящей мыслью. Кстати, мой дед по маме Василий Казаков, военфельдшер в первую империалистическую и врач, на склоне лет после Великой Отечественной, поработал и ветврачом. Город Горький. Поэтому читал вас с удовольствием, находя знакомые нотки в повествовании. Стремление к Знаниям, видимо присуще этой профессии. Мой отец рассказывал, что поражался знаниям деда Василия звёздного неба (астрономии, астрологии и природы растений) и его граммотности и начитаности. Так что вам от меня особое уважение. Среди школьных друзей моих по вашему пути пошёл мой одноклассник Миша Конев в Благовещенском сельхозе. Тоже фантазёр и мечтатель. Вместе штудировали книгу "Гости из космоса" после уроков и другие удивительные книги... Студенческие картинки ваши мне знакомы. Два образования: училищное и университетское , не считая школы военно-морской связи (но это особо)
Талантливо, потому что приятно, читается увлекательно. Со словом Вы дружите.
Плюс!
Анатолий Святов 29.01.2023 10:47 • Заявить о нарушении
написали!!! Да ещё как!!! Талантливо, философски и с настоящей мыслью. Кстати, мой дед по маме Василий Казаков, военфельдшер в первую империалистическую и врач, на склоне лет после Великой Отечественной, поработал и ветврачом. Город Горький. Поэтому читал вас с удовольствием, находя знакомые нотки в повествовании. Стремление к Знаниям, видимо присуще этой профессии. Мой отец рассказывал, что поражался знаниям деда Василия звёздного неба (астрономии, астрологии и природы растений) и его граммотности и начитаности. Так что вам от меня особое уважение. Среди школьных друзей моих по вашему пути пошёл мой одноклассник Миша Конев в Благовещенском сельхозе. Тоже фантазёр и мечтатель. Вместе штудировали книгу "Гости из космоса" после уроков и другие удивительные книги... Студенческие картинки ваши мне знакомы. Два образования: училищное и университетское , не считая школы военно-морской связи (но это особо)
Талантливо, потому что приятно, читается увлекательно. Со словом Вы дружите.
Плюс!
Анатолий Святов 29.01.2023 10:47 • Заявить о нарушении
ОГО!!! НЕ ОЖИДАЛА!!! Такой ЛЕСТНЫЙ и подробный отзыв...
Только зашла сюда - после публикации своего "Чёрного кролика" и неожиданно увидела... Как ПРИЯТНО - тем более, что это, можно сказать моё самое первое произведение, да ещё и автобиографическое... Поэтому - можно представить, КАК же оно дорого мне!!!
СПАСИБО, СПАСИБО и ещё раз СПАСИБО ВАМ, Анатолий, за Вашу Душевную Щедрость! А Я ещё раз перечитаю Ваш отзыв-рецензию и может, что-то ещё добавлю!!!
С огромным Уважением, Я!:))))
Марина Дудина 30.01.2023 13:34 Заявить о нарушении
Только зашла сюда - после публикации своего "Чёрного кролика" и неожиданно увидела... Как ПРИЯТНО - тем более, что это, можно сказать моё самое первое произведение, да ещё и автобиографическое... Поэтому - можно представить, КАК же оно дорого мне!!!
СПАСИБО, СПАСИБО и ещё раз СПАСИБО ВАМ, Анатолий, за Вашу Душевную Щедрость! А Я ещё раз перечитаю Ваш отзыв-рецензию и может, что-то ещё добавлю!!!
С огромным Уважением, Я!:))))
Марина Дудина 30.01.2023 13:34 Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.