знак зодиака близнецы

21 мая

Бояться нечего. Незачем включать радиоприемник и, остервенело крутя ручку настройки, ловить нужную волну, чтобы сквозь вечное сиплое шипение и астматический хрип эфира пытаться расслышать тревожный голос последнего уцелевшего метеоролога-подпольщика. Тем более что на днях упившийся в хлам Гойко Титимитич, повиснув на моем тоже некрепком плече, горячо дыша мне в щеку, шепотом уверял, что последний раз слушая настоящий прогноз погоды, ясно различил на заднем плане короткие автоматные очереди. Потом он долго рыдал, размазывая слезы по обветренному смуглому лицу моей арафаткой, и успокоился только тогда, когда я выскреб из кармана последние юани и попросил у Алевтины еще бутылку шнапса. Если это не было пьяным бредом, то мне и напрягаться не стоило. Бойцы сводного отряда борцов за чистоту радио эфира всегда профессионально ассенизировали диапазоны. После их санитарных мероприятий частота обычно надолго, если не навсегда, становилась стерильной. Может быть, прямо сейчас, когда я смотрю сквозь залапанное оконное стекло на голубое весеннее небо, они, пригибаясь и подавая друг другу руками замысловатые знаки, готовятся по сигналу вынести очередную дверь и для затравки приголубить обитателей нехорошей квартиры светошумовой гранатой. А там как пойдет…
Кислотного дождя, конечно, не будет. Это ясно, как сегодняшнее утро, легкое и прозрачное, совершенно не гармонирующее с моим похмельем. Такие утра, сулящие теплый погожий день, бывают только в конце мая и случаются, увы, все реже. Иногда, особенно осенью, мне кажется, что пройдет совсем немного времени, и я напрочь забуду, привыкнув к мутной желтизне воздуха, как на рассвете солнце, выползая из легкой сизой дымки, смешивает свой свет со спокойными водами отравленной реки, делая их так похожими на столовое розовое. Ошибался вчера старый Томас, когда с кряхтением массируя натруженное на госслужбе плечо, грозил нам непогодой и вонючим ветром от крематория. Я тогда крепко затосковал, потому что вдруг вспомнил, вернее забыл, куда во время очередного запоя пристроил свой последний респиратор. В дни восточного ветра, несущего в сторону города удушье и пепел героев, без этого немудреного изобретения оставалось только сидеть в наглухо закрытой квартире, тупо медитируя или просто дроча на страницы прошлогоднего «Пентхауза». Или же, совсем уже ошалев от безделья, часами стоять у окна, пялиться на полупустую улицу и выпрашивать у богов, хвала им за землю, жизнь и хлеб, хоть каких-то перемен.
Сегодня они отдохнут и от меня и от моего надоедливого нытья. Пусть занимаются своими обычными пустяками: войнами, катастрофами, стихийными бедствиями, мором и прочими формами уничтожения обожающего их человечества. Я не стану их тревожить. Разве что в тысячный раз помяну их всуе, когда, расплачиваясь за выпитое и разбитое, вспомню, что неоднократно посылал им запрос на улучшение моего материального благосостояния, но пока так ничего и не дождался. Но не ропщу. До чудес ли им теперь, да и способны ли они еще на них, если, несмотря на все свои сверхъестественные возможности и титанические усилия никак не могут совладать с демографией. И ведь вроде мрем исправно, а становится нас только больше. Как тут за всеми уследить? Как прокормить всю эту ораву, галдящую и вечно клянчащую? Как всех наделить своей милостью, чтобы жаба никого не душила? Задача… Спасибо, что хоть сегодня, вопреки больным суставам старого Томаса, решили порадовать нас хорошей погодой. Хотя, кто знает, кому и на каком куске земли приходиться расплачиваться теперь за наше солнце и тепло. Я курю у окна, предвкушая отличный день и приятный вечер за графином водки, а какого-нибудь туземца в это же самое время смывает вместе с лачугой в океан с его пальмового рая. И ливень, подобного которому не вспомнили бы даже успевшие уже утонуть старейшины племени, хлещет и хлещет бедолагу по удивленной физиономии. А мне его совсем не жаль. Не имея понятия ни о желтом тумане, ни о кислотных дождях, кайфовал он на своем атолле, жрал кокосы, ел бананы, купался в бескрайнем океане, не боясь подхватить какую-нибудь заразу, и ветер, дующий со стороны крематория не трепал его жесткие, курчавые, так похожие на мои волосы. Отдыхая по ночам на циновке, только что заделав своей суженой очередного киндера, прислушиваясь к привычному, тихому плеску прибоя, отмахиваясь от назойливых насекомых, вряд ли он задумывался о великом вселенском равновесии. Ведь грея зад на теплой чаше этих хлипких весов, мало кто из нас тревожиться о судьбе менее везучего противовеса. И вот теперь его будут обгладывать экзотические рыбы, а я к пиву возьму рыбное ассорти и буду наслаждаться им, стараясь не думать о том, из какой реки были выловлены его ингредиенты.
Открыв форточку, я ввинтил в нее последнюю струйку дыма и отправил следом за ней выкуренный почти до фильтра бычок, нечаянно спугнув с изъеденного дождями карниза плешивого голубя. Эта птица будто и не летала прежде. Судорожно растопырив грязные потрепанные крылья, она, как плохой пловец, неуклюже барахтаясь в прохладном утреннем воздухе, кое-как перебралась на ветку высохшего тополя, устроилась, зло посмотрела на меня, запоминая мою помятую рожу, нахохлилась и снова задремала. Мне почему-то подумалось, что ей не дожить до сегодняшнего вечера. Слишком уж больной и обреченной она выглядела. Правда мое полупрозрачное отражение смотрелось ничуть не лучше, и возможно голубь был уверен, что не жилец как раз таки я. Бестолковая тварь.
Почесывая зад, я отошел от окна, попутно закатив ногой под диван пустую пивную бутылку. Конечно, надо было поднять ее и транспортировать на кухню, поближе к мусорному ведру, в компанию к остальным пустым бутылкам, но похмельная башка слишком явно протестовала против любых наклонов и приседаний, да и не хотелось начинать этот замечательный день с добрых и полезных дел. Поразмыслив, я решил и умывание отложить на потом. У меня появилась идея, как окончательно испоганить свою карму, а нечищеные зубы никак не препятствовали ее осуществлению. Так было даже правильнее. Мне подумалось, что делать гадости с приятным мятным привкусом во рту как-то совсем уж гламурненько.
Нужная мне вещь стояла в углу прихожей, рядом со старым дырявым и давно сломанным зонтом, завернутая во что-то похожее на никогда нестиранную простыню. С пару месяцев назад, когда я хандрил от мартовской слякоти, не ходил в «Тачанку» и пил дома неописуемую дрянь, купленную у соседа снизу, опять с сумасшедшей скоростью приближая очередную встречу с чертями, в дверь позвонили, и на пороге нарисовался отвратительно трезвый Гойко Титимитич с этим свертком в руках. Быстро оценив мою вселенскую печаль и нарочитую не радость незваным вечерним визитерам, он быстро нагрузил меня своим добром и, буркнув: «Пусть пока побудет у тебя», не прощаясь, рванул вниз по лестнице.
«Пусть побудет», - подумал я тогда, поставил сверток в угол и отправился продолжать неравную борьбу с ранней весной. Я вспомнил о нем только через пару-тройку недель, когда отошел от сивушного передоза и бессонных ночей на кухне за картами с рогатым мурлом. Вспомнил, полюбопытствовал и слегка обалдел. В грязное тряпье был завернут арбалет и несколько болтов к нему. Явно древний и стоящий хороших денег…
Потом кто-то, не помню кто, рассказал мне анекдот про то, как в каком-то кабаке на другом конце города, грубанув огненной водой и потому не оценив возможных последствий, Титимитич бесцеремонно влился в бригаду проезжих крепких канадских лесорубов, убивавших время игрой в кости. Они, конечно же, приняли его в свой круг тепло и радушно и даже ссудили юанями на продолжение игры, когда вскорости своих у Гойко уже не осталось. Ссудили как раз под этот арбалет, который, по словам Гойко, достался ему от отца, а тому от деда, а тому от прадеда и так далее до темных времен кровавых сражений между племенами кроатов и срби. Ссуженное он естественно тоже немедленно просадил. Намного быстрее, чем ожидал. Как потом ему удалось уйти от этих дровосеков, справедливо требовавших свой выигрыш, известно одним богам, хвала им за землю, жизнь и хлеб, да самому Титимитичу. Избежав немедленной расплаты, протрезвев и нутром чуя высокую вероятность жестокой расправы, он не придумал ничего лучше, чем схоронить свое сокровище у ничего не подозревающего меня. А сам залег на дно у одной из своих многочисленных скво и не появлялся до тех пор, пока канадцы, проклиная хитрость краснокожих, не убрались валить лес на достаточно большое расстояние от наших мест.
Слушая эту историю, я делал вид, что мне смешно, но мысленно крыл Гойко почище лесорубов, ибо представлял себя под их грубыми башмаками. Скотина. Хоть бы предупредил. Узнай они ненароком, что их имущество соседствует с моим драным зонтом, им вряд ли пришло бы в голову ласково расспрашивать меня о том, как оно у меня оказалось. И невдомек бы мне было, за что меня убивают…
За исключением Гойко, за всю свою среднюю жизнь я не видел ни одного индейца.
Только их свалявшиеся скальпы, украшавшие стену комнаты Титимитича на манер старого лохматого ковра. Но по этим неопрятным пучкам сальных косм было почти невозможно составить представление об образе жизни, богатой истории и военных традициях этого народа. На ум приходило, что они были чрезвычайно сентиментальны, раз оставляли на память об усопших куски их шевелюр. Правда, Гойко уверял, что это боевые трофеи, но никто в эту дикость не верил. Ну кому, скажите, придет в голову, пырнув в подворотне припозднившегося прохожего брать его волосы, а не бумажник? Хотя, кто знает. И, может быть, наше счастье, что, кроме Гойко, на нашем пути не повстречалось больше ни одного настоящего индейца.
Тем не менее, имея перед глазами только одного реального сына прерий, а в воображении довольно расплывчатый образ остальных, я все-таки с трудом представлял себе голого по пояс туземца, украшенного перьями, выдранными из жопы нерасторопного падальщика, и размалеванного, как клоун на ярмарке, но при этом вооруженного тяжелым
арбалетом. Стоя в прихожей и взвешивая на руке эту громоздкую смертоносную штуку, я видел скорее какого-то неотесанного грубого детину, жившего во времена тьмы и ярого мракобесия, жрущего натуральную, но чертовски вредную пищу и закованного в латы поверх прилипшего к телу камзола. Правда, тоже украшенного петушиным плюмажем.
Впрочем, на задуманное мной недоброе дело происхождение арбалета никак не влияло. Какое мне дело прошивал ли из него предок Гойко злокозненных кроатов, или какой-то воинственный барончик вытворял то же самое со своими средневековыми недругами. Пройдя через множество мозолистых рук и отправив в Вальхаллу сонм достойных бойцов и шумную банду подневольной шушеры, заодно переправив к предкам и группу простых обывателей, арбалет волею случая или по прихоти скучающих творцов попал-таки ко мне. Сделанный неизвестным мастером, он не знал и не умел ничего, кроме убийства, и мне тоже не пришло в голову колоть им орехи. Рычагом я натянул тетиву, вложил в желоб болт и, шлепая босыми ногами по грязному полу, вернулся к окну.
За все время, что я здесь живу, его открывали только однажды. Для того чтобы демонстративно свести счеты с жизнью. Тогда у меня в очередной раз гостил табор приятелей, левых знакомцев и каких-то совершенно случайных пассажиров. Пилось все горючее, а курилось так, что вешать можно было не только топоры, но и тех самых канадских лесорубов. Естественно не обошлось и без особей противоположного пола. Какое же мероприятие без их милых поддатых мордашек? Просто грубый мужской групповой запой с мордобитием. Правда, в основном это были проверенные жизнью и постелью некапризные бабасуки, и их присутствие никак не исключало этого самого мордобития. Но затесалась среди них и одно совершенно незнакомое создание, весьма обворожительное, хотя и чем-то опечаленное. Кажется, чья-то подруга. Была она вроде как с нами, но одновременно в стороне. Пила наравне с Желудем, а он в этом деле всем известный специалист, но пьянеть и присоединяться к общему свальному греху явно не спешила. Шнапс вливался в нее как родниковая вода и с тем же эффектом. С каждой новой рюмкой она становилась только мрачней. И царившая в моей берлоге блудня ничуть ее не бодрила. Оно, в общем-то, и понятно. Если бы на меня алкоголь действовал, как минеральные воды, я окончательно скатился бы в черную мизантропию. И, пожалуй, пошел бы по стопам этой грустной красавицы.
Пока силы не оставили меня, а ноги еще твердо стояли на полу, я попытался пару раз подкатить к ней яйца. Звал, несмотря на отсутствие музыки, на медленный танец. Косячок предлагал раскурить на брудершафт с последующим чмоканьем, и плавным переходом к спонтанному соитию. Короче, выдавливая из себя все свое очарование, тужился вдохнуть в нее дух праздника, но был оба раза вежливо отшит и, сохраняя невозмутимый вид, уполз плакаться Николь.
Что удивительно, не обломилось и обычно удачливому в этих делах Гойко. Отчаявшись отведать на десерт ее прелестей, я через какое-то время натравил на нее нашего краснокожего друга, думая, что уж ему-то точно удастся оживить унылую фемину. Но, как он не пыжился, как не вертелся перед ней павлином, чтобы повыгоднее выставить свой орлиный профиль; как не врал про боевые раны, то и дело показывая шрам на лбу, полученный в случайной уличной схлёстке, когда удача отвернулась от нас, и какие-то имбециллы сломали мне два ребра, а его буйной головой пытались согнуть фонарный столб; как не пел ей о любви с первого взгляда и звездах, которые он непременно достанет для нее с неба, незнакомка осталась холодна и печальна.
Позже, уже на поминках, потягивая вино, Николь поведала мне о ее несчастной любви, разбитом сердце, горючих слезах и прочей дребедени, доводящей чересчур чувствительных девиц до тихого помешательства и необдуманных и совсем некрасивых поступков. Я слушал, обжигаясь лапшой, и с неохотой вспоминал, как тогда, укурившись в совершенную нирвану, просветленный и невесомый, сидя на полу, парил под потолком, ничуть не пораженный этим парадоксом, и блаженствовал. В моей голове небесный оркестр исполнял восхитительную симфонию, настолько гениально-психоделическую, что запомнить и повторить ее было невозможно. Так ангелы поют на своих закрытых корпоративных вечеринах, предварительно залив бармену уши воском, чтобы тот часом не рехнулся от экстаза. Я глупо улыбался и чуть не плакал от кайфа. Мне казалось, что музыка эта ведет меня каким-то тайным путем туда, где я, наконец, пойму то, что другим понять не дано никогда. Казалось, еще немного, еще пара аккордов, всего пара высоких вибрирующих нот, и передо мной откроются хрустальные врата, за которыми скрываются и высшая истина и сокровенное знание. Я как раз готовился переступить порог чертога, когда в мою персональную музыку влезли абсолютно посторонние и отвратительно фальшивые звуки. Сухой треск открываемого окна, дребезжащий звон стекла и отборный мат-перемат с междометиями. И все рухнуло. А потом кто-то заверещал.
На поминках все, естественно, жалели бедную дурочку и последними словами костерили бессердечного урода, растоптавшего светлое девичье чувство, бросившего ее и подтолкнувшего к подоконнику. А я, втихаря подливая себе, думал, какой же надо быть сукой, чтобы припереться со своими мелкими горестями на чужой праздник жизни и выброситься из окна, вместо того, чтобы тихо мирно запереться в своей ванной и, никого не тревожа, благородно вскрыть себе вены? Мне бы тогда не пришлось объясняться с дворником, которому посчастливилось отскребать лопатой с асфальта кровавые ошметки. А Николь, помню, рыдала.
Я взялся за облупленную ручку и дернул. Окно открылось на удивление легко, для приличия, правда, старчески крякнув. От прохладного утреннего воздуха, ворвавшегося в мою прокуренную берлогу, слегка замутило, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы не потерять равновесие. В глазах на секунду потемнело. Похмелье ведь как-никак. Вдруг захотелось прилечь и отставить свою глупую затею на более подходящее время, но арбалет прямо-таки жег руку, да и голубь вряд ли станет дожидаться, когда мне полегчает. Он все еще сидел напротив, нахохлившись, втянув бестолковую голову в жалкое тельце. Скорее всего, он уже забыл о моем существовании. И совершенно напрасно. Я то не забыл, с каким презрением он смотрел на меня со своей ветки.
«Боги, что я несу?!»
Руки заметно дрожали, и мне пришлось постараться, чтобы поймать мишень в прицел. Наконечник болта то и дело уплывал в сторону, и, возвращая его на место, я боялся, что не успею сосредоточиться и моя жертва, почувствовав опасность упорхнет. Что боги, хвала им за землю, жизнь и хлеб, поразмыслив, примут его сторону и из каких-то своих резонов продлят птичий век. И нажимая на спуск, я не был уверен, что попаду. Уж слишком много в последнее время я серчал на творцов за невнимание к моей персоне. Уж слишком редко они баловали меня своей благосклонностью, чтобы теперь надеяться на их помощь в таком пустяке. Мне и показалось в первый момент, что я промазал. Болт вылетел с такой скоростью и так быстро затерялся, миновав голубя, в молодой ядовито-зеленой листве, что о другом и подумать было трудно. Я не сразу сообразил, что своим выстрелом прошил птицу насквозь. И только заметив несколько серых перышек, плавно закружившихся отдельно, понял, что не только ко мне боги, хвала им за землю, жизнь и хлеб, равнодушны. Голубь умер не проснувшись. Душа его, если таковая имелась в наличии, устремилась вверх, а взъерошенное мертвое тельце, ударяясь о нижние ветки, шлепнулось вниз. Еще одна бессмысленная смерть. Еще одно немотивированное убийство. Ужасный век, ужасные сердца. Окно можно было закрывать.