Дядь Гарик подженился

ДЯДЬ ГАРИК ПОДЖЕНИЛСЯ


 Мы стояли с ним на балконе девятого этажа и, покуривая «Петра», созерцали картину окружающей действительности. Картина была эпической. Старый добрый Бердск, такой буднично-серый внизу, лежал сейчас перед нами распластанный до горизонта во всём своём невиданном великолепии. Бело-кирпичное здание налоговой инспекции с развевающимся российским триколором; древний и величественный, как английский замок, трёхэтажный корпус городской больницы; нескончаемое число частных домов, домиков и домишек разных цветов и свежести, раскиданных в неуловимой пропорции там и сям; кажущиеся издалека такими милыми и оригинальными многоэтажные коробки (в данном случае ударение можно поставить на задний слог) «хрущёвок» и «брежневок»; пара длиннющих труб, похожих на иглы шприцев источающих в «тело» чистого голубого неба клубы какой-то гадости…
  – …А я тут зимой ещё женился ведь, – после минутной паузы, дрожащими руками доставая вторую сигарету, произнёс дядь Гарик. Выглядел он сейчас хреновастенько, как, наверное, и любой другой русский мужик находящийся в состоянии ГЛУБОКОГО похмела. Помню, когда мы с дядь Гариком рыбачили в деревеньке Бурмистрово, что за Искитимом, он, вынимая из банки слишком тощего червя, любил приговаривать: «У-у! Туберкулёзный!» Так вот сейчас, дядь Гарик сам был копией представителя туберкулёзно-чахоточно-чумной клиники, вызывая у меня ассоциации с нищими героями романов Достоевского. Всё тело его, и без того плюгавое, превратилось в какую-то сгорбленную синюшную гусеницу, с кожей, повисшей на проступавших рёбрах сдутым парусом. Чудовищный озноб колотил дядь Гарика во все места, как будто все внутренности его, разом запросились наружу от безысходности и тоски внутриутробного содержания. На голове – причёска а-ля «Противотанковый Ёжик». Глаза «защитного» цвета, ушедшие куда-то вглубь черепа, со взглядом бесконечно уставшим и безразличным. Такие глаза по-моему бывают только у наркоманов и ящериц, выползших из, уже ставшего родным, затхлого тёмного подземелья погреться на солнышке. Всё, что выдавало в этом субъекте прежнего моего дядьку, так это выцветшая, как старая фотография, наколка на мозолистой правой руке: встающее из-за моря солнце, между лучами которого ровненько расположились гордые буквы: «Г»-«А»-«Р»-«И»-«К». Морская, такая, наколка.
– Да, было дело. Познакомились мы с ней уж и не вспомню где. Чевой-то на работе у нас какая-то пьянка была, что ли? Ага. Сидели, выпивали, как водится… И тут, я чё-то глаза открыл – она! Вся такая, знаешь… э-э… (дядь Гарик сделал характерные волноообразные, симметричные движения руками сверху вниз, показывая объём и форму тела понравившейся женщины. Я для себя отметил: женщиной она была не худой.) Ну я, конечно, шуры-муры всякие, «пар-ли-вы-франсе»… На танец её пригласил – всё как полагается! Танцуем. А народищу много чё-то собралось, все чё-то толпятся, как мёдом здесь намазано! А зала маленькая, зараза! Она меня раз прижала к стене, второй. Да так крепко прижимает – у меня чуть кишки горлом не идут! Но танцую – куда деваться? Как там поэт сказал: наш мужик, мол, и коня на скаку остановит и в избу горящую войдёт босиком! Ага. Ладно, думаю, мы тоже не рылом шиты – отыграемся. При этих словах дрожащие губы дядь Гарика сложились в тонкую язвительную усмешечку и, что меня обрадовало – в его сощуренных жёлтых глазах вервые промелькнула искорка Осмысленности. Всё, что он бубнил до этого, произносилось «автопилотно», без участия головы. На одной ноте и без особых интонаций. И пусть расставленные мною, по смыслу, знаки препинания не вводят вас в заблуждение – в своём рассказе дядь Гарик обходился без них.
– Ну, чево, стали жить с ней, конечно. А чо? Дети что ли малые, в бирюльки играть будем? Она мне сразу так и заявила: «Гриша, давай жить вместе!». Давай, говорю. Ага. Собрал всю свою амуницию в чемодан: зубную щётку, пару белья, водку коллекционную… (под последней, подразумевалась буржуйская бутылка водки, которую зять дядь Гарика подарил ему на день рождения. Водкой, конечно, в ней уже не пахло – вода-водой, но бутылка, сама по себе, действительно, была хороша. – Прим. авт.) Сел на электричку – и в Морозово.
 Дядь Гарик замолчал с видом актёра, застывшего в преддверии драматической сцены. Лицо его, казалось, сотканное из разных по толщине, цвету и материалу нитей, попеременно выражало восторг, страх, удивление, досаду, скорбь… и ещё, чёрт знает чего оно не выражало! Как в каком-то необъяснимом калейдоскопе, когда малейшее движение вашей руки совершенно меняет картину, так и лицо моего дяди, небритое и простодушное, отразило в одну минуту совершенно сумасшедшую палитру человеческих чувств и эмоций. Долго потом ещё я вспоминал это его лицо и одна и та же мысль свербила мне мозг: уж не двинул ли я головой в тот момент, не домыслил ли эпизода? Не показалось ли мне это?! Ведь он тогда выглядел натурально, как бомж, с этой небритостью, лохматостью и впалыми щеками. Образование – восемь классов! Так откуда!? Я спрашиваю вас: откуда такое ПОНИМАНИЕ ЖИЗНИ ?? И умение выразить это понимание ЛИЦОМ, которому позавидовали бы многие голливудские актёры и актрисы, получающие сейчас «Оскар» за роль первого или второго плана. Я был обескуражен.
 – Живём. Неделю, другую, месяц. Ага. Через полтора месяца – Новый Год наступил. Знамо дело, праздничный стол сделали. А как же? Не хужее других будем. Ну. Гостей пригласили, штук восемь. Ну, приняли, конечно, «этого дела» (делает щелчок по горлу) по полной программе. Просыпаюсь утром: голова трещит «по швам», во рту – как сто бабочек нагадили. В пищеводе – сушняк, как в пустыне. Иду к разграбленному праздничному столу, водички попить. Ага. В рюмках, понятно, водка недопитая, а я, как умный, фужерчик опрокидываю. Ё-о-о…! – Самогон! Беру другой, нюхаю – тоже он, родимый! Все фужеры непустые перенюхал – самогон везде! Ёк-макарёк! Это что ж, мы водку самогонкой запивали что ли? Сказка, знаешь, была: там мужик какой-то к чему не прикоснётся рукой – всё золотом становится! И я то же самое: к какой воде не прикоснусь – «первач»! Включаю телевизор, новости поглядеть. Смотрю и понимаю, что сегодня третье января! Это как же думаю так… мы…? И кто нам печку топил? Ужас! И, главное, где моя делась, стервь? Как день прошёл – не помню. Ага. Под ночь заявляется: пьяная в каральку, одёжа – как только что из канавы достали. Я, знамо дело, тверёзый, злой, давай ей выговаривать. Говорю, говорю, говорю… Она молчит. Я говорю. Молчит, как столб. Не выдержал я и, прямо ей в лицо: «Что ты молчишь, дура?» А она так, как бы нехотя, молча – хоба! С разворота, в глаз! Отлетел я метра на три от таких событий. «Ах ты, зараза!» – думаю. Ну, ты меня знаешь – я тоже не робкого десанта: отбежал в сторону, к дверям и кричу оттуда, кулаком помахивая: «Подожди, старая перечница, я вот сейчас только схожу в туалет… Приду – так тебя отбузкаю, что близкие родственники не узнают! Да-да!» Выбегаю в сенки, накидываю полушубок свой, шапку. Сапогов не нашёл – валенки какие-то нацепил в суматохе. Вылетаю на улицу – и со двора! Бегу на станцию. Электрички уже ушли все. Что делать? – иду по рельсам. А чо? Воздух свежий, небо звёздное – хорошо! Где-то далеко собаки тявкают. Ага. Холодновато оно, конечно, в полушубке-то на голую майку. Но восемь километров всего идти – можно и потерпеть. Прихожу в Бердск (как потом рассказали – в полтретьего ночи), звоню в звонок. Локтем. Пальцами не могу – замёрли так, что дотронуться до чего-то больно. Один раз звоню, второй. Зять открывает. Прохожу. Ага. Дочка заспанная. Смотрит на меня, плачет…
Дядь Гарик сглотнул комок в горле.
  Помолчали.
 – Вот сейчас и живу здесь опять, у дочурки… (пауза) Помню ещё на работе был у меня случай…
 И долго мы ещё стояли с ним на этом балконе. И он всё рассказывал и рассказывал, а я всё слушал и слушал…


Октябрь, 2002 г.