А на улице была весна. Посвящается Сен

А на улице была весна.

С любовью и извинениями посвящается Сениэл Лиссе,
которой когда-то была подарена для наилучшего
воплощения идея этого рассказа, впоследствии,
все же, написанного изначальным автором.

Мне было двадцать четыре года той весной, когда я обнаружил документы.

Стояла необычная жара. Солнце плавило камень мостовой и пыль искрилась в его лучах.
Стекла окон так блестели, что на глаза неминуемо наворачивались слезы. И все-таки, несмотря на такую необычную погоду, это была именно весна и ее потрясающий особенный запах – запах обновления и юности царил в жарком воздухе.

Я помню, что страшно вспотел, пока почти бегом миновал несколько улиц разделявших мою квартиру и министерство. Помню, как набегу, показал пропуск – и, взлетев по лестнице, ворвался в приемную. Я бы, кажется, и в кабинет двери вышиб, но секретарь успела схватить меня за рукав – министр принимал кого-то важного из правительства.
Под ее строгим взглядом я несколько успокоился, и принялся подчеркнуто спокойно расхаживать по приемной, но, долго не продержавшись, вышел в коридор.
Мне пришлось ждать еще почти час…

Когда я вошел, я понял, что все слова, вертящиеся у меня в голове излишне художественны и пафосны, и протянул пакет молча…

«…это безумие охватило почти все сопредельные государства. Крови, сколько же крови. Что они добились этим насилием? Никаких улучшений в экономическом плане – наоборот…
Это течение истории. Развитие общества.
Так было не раз.  …А мы - часть этого…Жаль императрицу… Почти  девочка.
Безумие скоро захлестнет и нашу страну»

Эти документы… Я даже взял их домой – почти непростительный поступок, хотя я и на особом счету у начальства.

Дневники и записи человека, бывшего первым министром 97 лет назад…

Сносили особняк, некогда принадлежащий ему, и я, как и было предписано законом, находился там, на случай обнаружения тайников. Мы уже думали, что ничего не найдем – только на четвертый день, я понял, как же раньше умели делать свою работу мастера такого рода…

***
Министр вызвал меня почти через неделю. С его графиком он просто не мог ознакомиться с документами раньше. Мне-то на них хватило одной ночи…

Я нервничал настолько, что, толком не поприветствовав его, сказал:

- Сэр, теперь вы понимаете, это переворачивает все наши представления относительно недавней истории! Сэр…

Я осекся, встретив его уравновешенный взгляд – да есть ли что в мире, лишающее его спокойствия?!.

Девяносто семь лет назад в нашей стране назревали бурные события. Почти все расположенные на континенте страны охватило революционное безумие.
Мы оставались едва ли не единственным монархическим государством. Казалось – это ненадолго. Росло недовольство народа, проистекающее из нестабильной экономической обстановки, и как только это возможно подогреваемое любителями вольных дум. И тут. Тут внезапно все кончилось. Страну потрясло убийство молодой императрицы. Правительница, которая за свои неполные два года правления не снискала особой любви народа, и которую все чаще и чаще обвиняли в постигших страну бедствиях, после смерти неожиданно стала почти великомученицей. Ее светлый образ и по сей день  является символом нашей государственности.   А мы вот-вот войдем в новый век одной из немногих стран, сохранивших монархию.

 
«…она попросила аудиенцию у императрицы. Всего одну. Я не видел смысла ей отказывать, хотя понимал тщетность ее надежд. Надежды –благословение молодых. Кроме того, общение с неглупой  сверстницей пойдет ее императорскому величеству на пользу…»

- … интересно, он хотя бы догадывался, в чем суть ее надежд? Кроме того, насколько он честен со своим дневником?

Министр жестом предложил мне сесть,  и я опять понял, что не заметил, как вскочил во время своего монолога.

- Ваши рассуждения лишены смысла. Доподлинно, мы никогда ничего не узнаем, и вы, как человек, все время имеющий дело с прошлым, могли бы уже и привыкнуть. Мы должны удовлетвориться наличием фактов: министр обеспечил своей протеже аудиенцию у императрицы, когда у первой в голове уже в том или ином виде был разработанный ею план. Аудиенция состоялась. Визитершей были сделаны некие выводы. Через одиннадцать дней она стреляла в ее императорское величество во время парада, в результате чего, императрица скончалась на месте.

- Сэр!! Но это мы и без того знаем – это истины каждого школьного учебника. А дневники, они  же меняют все наше представление о личности той, кого нас с детства приучили считать одной из величайших государственных преступниц! Кто мог подумать, что ее поступками руководила не ненависть к императрице, а любовь к родине!!
Это же трагедия, причем трагедия нашей истории!! Чудовищное недоразумение, которое нужно исправить…

И я, быстро найдя нужно место в бумагах, принялся читать:

«…я пришел к ней после. И ждал увидеть любое выражение  лица, кроме этого. Она была не просто подавлена, казалось, она была не в себе. Во мне отчасти шевельнулось чувство разочарования. Видимо я, в своем возрасте, все же романтизировал ее образ – образ, нашего чудовищного спасителя. Я смотрела на нее,  и не узнавал…Девочка… Жизни двух  две девочек  решили судьбу нашей страны…

Когда я ее окликнул,  она не сразу смогла отвлечься от своих мыслей и долго смотрела на меня пустым взглядом. Потом поздоровалась. Я знал, что скажу ей заранее, и все-таки мне понадобилось определенное усилие.  Уже стало ясно, что трагическая смерть императрицы изменила ход событий. Весь гнев, ранее обращенный на нее и основы монархии,  теперь обрушился на голову убийцы, а после и на иных революционеров и вольнодумцев.

Она слушала меня молча, понимая, что мой рассказ своеобразная благодарность…
И,  по не многу,  ее взгляд становился все более и более внимательным и тяжелым. Когда я закончил она почти сразу сбивчиво, но холодно ответила:

-Что толку говорить о спасении? Меня все это не заботит. Я боялась. Я хотела, чтоб она дала свое согласие. Но я не могла спросить открыто – чем тогда бы ее смерть отличалась от самоубийства? А греха на ней не должно было быть. После нашей встречи я решила, что она была бы счастлива отдать свою жизнь ради народа. А на параде я встретилась с ней взглядом. Когда уже спускала курок. Я до сих пор не могу понять,  что означал ее взгляд. Неужели я  ошиблась?.. И принесла ее в жертву, против ее воли… Я не знаю, стоит ли ее жизнь спокойствия этой страны.  Раньше я думала, что на этот вопрос есть лишь один ответ. Что все измеряется количеством жизней… простая арифметика…»

Она умолкла,  и было понятно, что разговор окончен. Я знал, что это бесполезно, но все же предложил ей спасение. Заменить публичную казнь на закрытую – кабинет бы все сохранил в тайне. Но она, последний раз подняв на меня взгляд, негромко и уже не очень внятно покачав головой, сказала: «Нет…нет».
Я знаю, что иногда всем банально хочется лечь на землю и умереть, но это не их настоящее желание, а лишь голос боли. Но ее истинное желание  не вызывало сомнений. Да и дело стоило довести до  конца – ненависть народа к ней должна достигнуть апогея и остаться на ней посмертно, а не перенестись на правительство, применившее недостаточную меру наказания…

Сейчас прошло 5 месяцев  с тех пор, как ее нет, а меня по прежнему  занимает лишь одна мысль – об этом безумном, безумном мире, живя в  котором одному  доброму и невинному  человеку приходит в голову  убить другого доброго и невинного человека, чтобы спасти бесчисленное множество прочих невинных. И это оказывается единственным верным решением...»

Я умолк. Шеф то же молчал. И вдруг я все понял. На секунду у меня появилось желание встать, выйти из кабинета и послать все это далеко-далеко. И шефа и эту работу, и эту страну… Но вместо этого, уже по инерции, я произнес: 

 - Мы должны предать документы огласке, сэр…

Он встал, неторопливо  собрал бумаги, сложил их папку, вызвал архивного служащего и вручил ему. Все это было сделано деловито, очень спокойно и так, словно я в кабинете отсутствовал. Потом он подошел к бару и вынул бутылку коньяка и заговорил  только после того, как я торопливо осушил настойчиво предлагаемую мне рюмку:

-А теперь идите домой и отдохните. И подумайте, как сказалась бы  сейчас огласка этих документов на стабильности обстановки в стране. Слишком мало лет прошло, чтобы мы позволили себе заняться восстановлением исторической справедливости. Да это и не в нашей компетенции.  Кроме того, ей, до этого, думаю, не было бы никакого дела…

И как никогда в жизни, именно в этот момент, я понял, что одни из самых страшных вещей в мире – неизвестность и бессилие, и они редко ходят по одиночке…
Но превыше всего – долг. И высшая мудрость в спокойствии.
Я глубоко вздохнул и отправился домой, как всегда пешком…
А на улице была весна.