Душа поэта

1. Школа
В классе ее не любили. Правда, этим вряд ли можно кого-то удивить – в нашей спецшколе вообще мало кого любили, скорее, некоторых побаивались, а Варю кто бы испугался? Вот учителя ее точно не любили, ставили нам в пример Машу Адрианову – гнусавенькую круглую отличницу, обладавшую всеми пороками этой социологической группы, а еще перманентной завивкой волос с седьмого класса и пожизненным, а оттого особенно драгоценным, освобождением от физкультуры. Маша была настолько популярна среди пед. состава, что свою неприязнь к ней ученики открыто не проявляли, а еще, наверное, и оттого, что в элитной школе хорошая успеваемость была добродетелью.

Всем известно, что в каждом, не особенно дружном, классе иерархия и касты – основа всего, а уж в престижной школе и подавно. Так вот, учеников 7 «В» класса можно было разделить на следующие группы: верхушка – элита, в которую входили дети высокопоставленных родителей, при этом, повторюсь, отличники; основная масса, перебивающихся с тройки на четверку, не то что бы открыто презираемая, но третируемая со стороны «элиты» с большой долей прохладцы, и наконец, отщепенцы – парии. Варя перебивалась со второй категории на третью, правда, ее социальное положение никогда не волновало.
В первый раз я увидела Варю в толпе одноклассников первого сентября. Это был мой первый день в новой школе и, переминаясь с ноги на ногу и поправляя заколку в модной тогда французской косичке, я с тоской посматривала по сторонам, выискивая среди однокашников лица подобрее и посимпатичнее и с тоской поглядывая за ограду школьного двора. Первое сентября – и так сомнительный праздник, а в новой школе – и подавно. Отглаженная новая одежда колола воротничком и колготками, поговорить было не с кем, и даже солнечный яркий свет казался пронизывающе-холодным и бездушным.
…Варю я заметила почти сразу – она стояла вроде и в общей толпе, но ей явно не принадлежала. Худенькая вертлявая девочка с длинной косой, маленьким носом – картофелинкой, как на обложках шоколадок, громко смеялась невпопад и, широко раскрыв и без того круглые зеленые глаза, внимательно слушала соседок. Уже проучившись в новом месте несколько месяцев, я выяснила, что Варю в классе недолюбливают – за странности в характере, громкий беспричинный смех, чтение Шекспира и неизвестных широкой публике переводных авторов, да и вообще – за несхожесть с остальными. Варя на неприязнь внимания старательно не обращала, громко декламировала в школьных коридорах «Илиаду», переписывала тексты песен «Биттлз» и страстно была влюблена в Джона Леннона, особенно в его портрет с Йоко Оно. Половину постера с удачливой японкой она отрезала, а остаток повесила у себя над кроватью. Долго копила фотографии, чтоб заклеить все стены своей одиннадцатиметровой комнаты – чулка, но потом почла за богохульство и от идеи отказалась.
По характеру быть бы Варе мальчишницей, но мальчики в нашей школе по долгу возраста и иерархии считали зазорным дружить с ней, поэтому Варя, как всегда, углублялась в книги и весь третий класс, например, запомнился ей переменами в туалете, безутешно рыдая от того, что она не мушкетер и вряд ли когда им станет.

Сходство с мальчиками ей придавала и постоянная жажда движения – Варю еще в детстве отдали в секцию гимнастики, и теперь учителя жаловались, что та ходит по коридорам на руках и представляет цирковые номера. Любовь к клоунаде, кстати, тоже не вызывала одобрения у чопорных одноклассников.
И все же, несмотря на неприятие мужского пола, Варя тянулась к нему; с девочками найти общий язык было еще труднее.
В подругах у Вари была только Агамова. По имени Агамову редко кто называл, да и вообще ее редко звали куда-нибудь. Она повсюду ходила одна, ни с кем не разговаривала и, казалось, вовсе не испытывала потребности в общении. Сидела Агамова в самом непрестижном месте – за первой партой в левом ряду, который, как известно, упирается прямиком в учительский стол. Она, пожалуй, была единственной девочкой, носившей давно отмененную школьную форму, бывшую уже в те времена была реликтом, который отвергли даже самые неимущие школьники. Носила она коричневое платье с черным мятым фартуком не из-за бедности родителей, а из-за нежелания быть подчиняться каким-либо правилам. При этом Агамова обладала незаурядным умом и легко успевала по всем предметам, не утруждая себя уроками и зубрежкой. Место рядом с Агамовой пустовало, и меня посадили рядом. Новая соседка говорила тоненьким манерным голосом, исключительно тихо, и первое, что я услышала от этой семиклассницы, переспросив несколько раз, - фразу «Хочу Петю». Петя, как выяснилось позже, был гораздо – аж на пять лет – ее старше и поражал воображение девочек из двора молодецкой статью и ПТУ-шной удалью. Агамова тут же отдала мне на прочтение стихи собственного сочинения. В любовной лирике, написанной карандашом – таким же бледным и невнятным, как голос его обладательницы, фигурировали расставания на рассвете и березовые кусты. Мне сложно было судить о достоинствах сей поэтики, а от смущения из-за откровенных описаний встреч и разлук читать я их скоро и вовсе перестала.

Так вот, эта Агамова была лучшей подругой Вари, с которой они жарко и подолгу спорили, ходили друг к другу в гости и при мне разговаривали на непонятные темы.
После нескольких попыток проникнуть в их разговор я приуныла и отстала.
Недавно я услышала от знакомых, что Агамова, едва закончив техникум, куда ее выгнали из школы, родила ребенка от друга легендарного Пети. Друг был чеченцем, и при вспышке националистических настроений в Москве почел за благо удалиться на родину, оставив Агамову одну с ребенком. Сейчас та работает в детском саду, чтобы быть поближе к ребенку, из дома без крайней на то нужды выходит редко, и почти ни с кем не поддерживает дружеских отношений.

…К пятнадцати годам Варя успела перечитать всего Достоевского, Льюиса, жития святых, а также философов-русофилов, особенно Вл.Соловьева, Хайдеггера и Кьекркегора. Злые языки утверждали, что Варя выбирает себе книги исключительно руководствуясь труднопроизносимостью имен авторов, но это было не так. Будучи человеком холерического темперамента, Варя горячо набрасывалась на полюбившихся ей авторов, проникалась их идеями, не только понимая, но и принимая их до самой глубины своей трепетной души, с жаром следила за каждой строчкой книг Федора Михайловича (так она всегда его и называла, никогда не упоминая фамилии, да оно и понятно – именно Федор Михайлович с его неземного накала страстями, горними мыслями и жаром был ей духовно ближе и родителей, и подруг, и всех, кого она знала лично). Варя переживала все перипетии героев Братьев Карамазовых и Бесов как свои собственные и втайне отчаянно желала, чтоб ее жизнь сложилась с событиями неменьшего масштаба. Федор Михайлович был неразрывно связан для Вари с православной верой, и она часто ходила в церковь, истово и подолгу молилась, удивляла батюшек своими вопросами, смиренно кланялась в пол и удалялась.
И даже сны у Вари были яркие, сюжетные, с подтекстом и зловещим смыслом: то я она являлась Настасьей Филипповной, то Грушенькой, шедшей за дебоширом и разгуляем Дмитрием на каторгу.
Тут важно отметить один факт, который повлиял на дальнейшую Варину жизнь: как известно, женщины делятся на тех, кто безмерно уважают и боготворят мужчин, смотрят на них снизу вверх, считают их гораздо умнее и выше женщин, объясняя это или религией (женщину сотворили в качестве помощника мужчине; женщина – друг человека); и тех, кто относится к сильному полу скептически – в основном исходя из собственного жизненного опыта. Варя, несомненно, принадлежала к первой категории; мужчины ее сердца – в основном музыканты, актеры и старшие друзья родителей – стандартный набор обожания девочки-подростка, становились идолами, рыцарями без страха и упрека, лишенных человеческих качеств и, наоборот, обладавших нечеловеческим умом, красотой, обаянием, хитростью и психологизмом. Психологизм обычно заключался в том, что рыцари сердца со свойственной им проницательностью и хитростью видели, что Варя в них без памяти влюблена, и хитро этим пользовались, правда, в чем именно заключалась хитрость и использование, неизвестно, но дело не доходило даже до поцелуя.
Погорев изрядно сердцем по отношению к музыкальным и телевизионным идолам, Варя в пятнадцать лет впервые «по-настоящему» влюбилась. То есть, до этого момента «настоящих» больших чувств было уже с пяток, а маленьких и вовсе не сосчитать.

1. Томилино. Первая любовь.

Но этот раз отличало то, что объект был человеком реальным и вполне досягаемым – в том смысле, что в подмосковное Томилино приехать можно было всегда, и на крайний случай можно было прогуливаться подолгу по парку, вдыхая запах опавшей лиственничной хвои и железнодорожной гари, думая о том, что совсем недалеко, в каком-то километре, стоит дом, куда Володя приходит каждый вечер с работы. Правда, это был вовсе не его дом, а друзей; своего дома у Володи после очередного, четвертого по счету, развода, почти что и не было. Не считать же домом комнату в коммуналке, куда он заезжал только поменять одежду! Судьба у Володи, как он сам рассказывал, щурясь на огонь в печке (у Мжинских в гостиной их псевдо-русского дома был, конечно, никакой не камин, а настоящая голландская печь с бело-синими изразцами), трагическая. Талантливый и когда-то молодой физик, он стал доктором наук в невероятно молодом возрасте – 35 лет, подавал огромные надежды и испытывал какой-то новый агрегат, который уже в тренировочном формате выдавал гораздо лучшие показатели, чем его западные аналоги. Про Володю можно было снимать рекламные ролики о Советской физической науке, если бы, конечно, кому-либо пришло в голову снимать в Советском Союзе рекламные ролики и в любом другом месте – рекламу физики как науки. Сошедший как с плаката красавец, только без гипертрофированных физиологических подробностей в виде бицепсов и квадратного подбородка, Володя поражал женщин всех мастей и возрастов прищуром голубых искристых глаз, вьющейся светло-русой шевелюрой, сугубым вниманием к мелочам – и не просто мелочам, а мелочам в самих женщинах, бархатным тоном комплиментов и мастерской игрой на гитаре – гитара до самого недавнего времени оставалась во многих кругах непременным орудием обольщения. Все козыри женского обольстителя были у него – красивые сильные руки и плечи, ум и чувство юмора, напор и, не в последнюю очередь, статус.
С началом перестройки мир рухнул: институт, в котором работал Володя, стремительно и безнадежно обнищал; самые умные или ушлые уехали за границу. Но приглашения на работу надо было добиваться, а Володя не хотел опускаться до просьб и челобитных, да еще в Москве была и старенькая мама, которая категорически возражала даже против разговоров и упоминаний о переезде.
Володя потосковал, поругался от расстройств и безденежья с руководством института и в отместку то ли им, то ли себе ушел в заштатный институт на кафедру, чье название вызывало гомерический хохот у непосвященных и неучей: прикладной космонавтики. Жить было грустно и голодно, перемены в стране не радовали и не грели, и неприкаянный Володя начал уже почти спиваться, когда вдруг ему позвонил старый друг – архитектор. Поговорив немного по телефону, он приехал в Томилинский дом друзей, да так и остался там. Надо сказать, что новые реалии начала девяностых годов люди воспринимали по-разному: кто-то прижился быстро и резко пошел вверх, даже не зарабатывая, а именно «делая» шальные деньги, кто-то поспешно уехал, кто-то не менее поспешно спился, опускаясь на дно, а кто-то всеми силами пытался отделиться от окружающей действительности в узком круге друзей и единомышленников. Таковы были и вновь открытые друзья Володи. Главенствовал в этом обществе дядя Саша – так его звали даже ровесники и школьные приятели, а молодая жена с обширным приданым из связей с нефтяной промышленностью и казачьего происхождения звала его и вовсе на старинный манер - Александром Эдуардовичем. В их доме вообще все было на старинный манер – сам трехэтажный дом был выстроен в псевдорусском стиле; внутри, помимо газового отопления, стояли голландские печи; деревянная мебель; на стенах фотографии, отделанные «сепией», пышные подушки с накидками на кроватях и стеганные одеяла. Настольной книгой друзей была «Белая гвардия», с персонажами которой все чувствовали духовное родство, а, учитывая дворянские корни многих гостей, - еще и родство происхождения. В этом анклаве уже дважды устаревшего режима не смотрели телевизора (его в доме и не было вовсе) и не читали газет (следуя заповеди другого Булгаковского персонажа), зато много читали философов-русофилов, пели под гитару и долго со вкусом спорили о возрождении России.
Володя, попав в этот мирок, почувствовал, что возрождается к жизни, а бреши в самолюбии закрывал женским вниманием – несмотря на утраченный высокий статус университетского работника и физика-изобретателя, женщины Володю боготворили, шли из-за него на глупости (Володя, правда, отслеживал, чтобы глупости не были чрезмерными – вроде ухода от мужа. Новой семьей он обзаводиться не желал, и ответственностью – тоже).
Была у него постоянная подруга, получившая статус постоянной за свою нетребовательность, непритязание на безраздельное владение сердцем Володи и покладистый и верный характер. Варя подолгу сидела с ней на кухне, вглядываясь в пережженные краской волосы, усталые глаза и неухоженные руки, держащие сигарету. Правда, таких вещей, как отсутствие маникюра или неухоженность Варя не замечала – она была из той прекраснодушной породы, что мыслит великими категориями: красива или некрасива, добра или стервозна, молода или что она вообще здесь делает? Подруга получалась немолода и совсем некрасива, но умна и. будучи редактором в старом литературном журнале, любила выражения и обороты речи тоже литературные, красивые и яркие. Как-то Варя осторожно спросила об отношениях, и, к своем удивлению услышала вот что:
- Бывает такая порода сердцеедов, которым чужие влюбленности нужны даже не столько для статуса или удовлетворения самолюбия, а вроде как даже для жизни. Они как будто подпитываются этой тонкой, но мощной энергией, не имея при этом ничего общего с вульгарными «энергетическими вампирами», которыми любят пугать барышень гадалки и пророчицы по объявлению. Кормясь чужими эмоциями, они стараются не переступать порог, за которым идет рутина, ответственность и, страшно подумать, быт, предпочитая собирать сливки с самых острых чувств.

Но мы отвлеклись. Итак, именно в такое место попала Варя, и показалось ей, что оно рай на земле, и таких умных, талантливых и оттого непонятых и не принятых обществом людей больше и нет нигде.
Она все чаще приезжала в Томилино без отца, щурясь, смотрела на огонь, гладя хозяйского кота и отогреваясь под пледом. Казалось, все романтические и сентиментальные романсы, стихи и фильмы написаны именно про этот дом, про этих людей; все вещи, как артефакты самого понятия романтизма, были узнаваемы и будоражили и без того беспокойную душу. Напротив Вари обычно садился Володя, пел песню, обязательно с оговоркой, что это для нее, щурился от сигаретного и сигарного дыма и тихонько подмигивал, от чего у Вари в животе как будто прыгал тяжелый горячий мячик.
Бог знает, зачем была нужна сорокапятилетнему Володе влюбленность маленькой, курносой, наивной Вари, да и добиться этой влюбленности было делом простейшим – всего-то пару раз взял он Варины ладошки в свои, пел песни, поправлял волосы и аккуратно вытирал Варины пальцы с обкусанными до мяса ногтями от варенья.
Варя забыла про Достоевского; сценарий идеальной жизни поменялся, на сцену вышла «Бесприданница» с Михалковым и Гузеевой.
Влюбленность продолжалась долго – года два или больше; Володя вяло поддерживал Варин интерес, но развития от ношений не было. Впрочем, Варя весьма смутно представляла, каким могло бы быть это развитие. Варя продолжала проводить в Томилино все свободное время и почти не общалась со сверстниками – их она все больше дичилась и все меньше представляла, о чем можно с ними говорить.
Впрочем, на Томилино времени тоже было мало – предстояло поступление в институт. Институт был архитектурный, известный своими драконовскими законами к абитуриентам и еще более драконовским – к уже поступившим.

2. Институт. Свободная жизнь.
В институте Варю ждало ошеломляюще открытие: институт настолько отличался от пуританских сухих законов английской школы, что дух захватывало.
Студенты этого института всегда славились свободой нравов и особой любовью к спиртному – в этом они далеко обошли и географов, и даже медиков; дружбы и более тесные союзы заключались легко, ненадолго и по совместным интересам, коих, как уже было сказано, было в основном два. Никто здесь не относился презрительно ни к странноватой одежде, ни к отсутствию, например, косметики или недостатку гламура – в МАРХИ находилось место и свободолюбивым и невесть каким образом выжившим в условиях Москвы хиппи, и детям обеспеченных родителей, приезжавших на собственных авто к помпезному особняку на Кузнецком мосту, но в основном здесь обитали дети преподавателей или связанные каким-то иным образом с профессорским составом – поступить в оплот архитектуры и искусства просто так, от желания и с кандачка, было делом почти невозможным.
Сближению способствовали частые отъезды на практики, а на более старших курсах перед сдачей проекта – «сплошняки», когда студенты чертили ночи напролет, собираясь у кого-нибудь дома и вызывая возмущенное непонимание у семей. Поэтому женились и выходили замуж архитекторы почти всегда «за своих» - и конфликтов поменьше, и работу легче искать.
Варя кинулась в бурную студенческую жизнь, как в омут – с головой, по-другому она ничего и не делала. Мархишники считали себя, как многие работники крупных офисов, привилегированной кастой, относясь к большинству других студиозусов несколько свысока, и Варя искренне стала считать так же. Она забросила всех старых друзей; разговоры ее сводились к восторженным рассказам об институте и новых знакомых, с восторгом же ездила на все мероприятия и душа ее таяла от благодарности к тем, что принял наконец ее в свою стаю, не презирал и смеялся ее робким шуткам. Варя даже попыталась сменит внешность, но косметика делала ее полудетское лицо с маленьким курносым носиком и круглыми глазами забавным и еще более трогательным, и она избрала другой путь – «своего парня», который одевается в мешковатые штаны, рубахи не по размеру, коротко стрижется и пьет и курит на равных с самими лидерами и активистами тусовок.
Через некоторое время, правда, обозначилась новая проблема: на фоне всеобщей свободной любви, не уступавшей постреволюционному подходу к акту как к «стакану воды»: хочешь – так возьми и выпей, и нечего создавать из простой физиологии проблему, Варина невинность становилась все большей обузой.
Очередная влюбленность тут был как нельзя кстати: объект обладал всеми возможными добродетелями: был высок, светловолос и черноресничен, красив, прекрасно играл на гитаре и имел изящные руки. Летом в качестве практики можно было выбрать поездку в Прагу, и Варя, узнав, что Петя едет туда с компанией, всеми правдами и неправдами выпросила у родителей денег.
Практика оказалась довольно странной: почти все десять дней студенты пили в соседнем с гостиницей кабачке, перемещаясь лишь между этим кабачком и соседним магазином, где продавали водку. В центр – на Карлов мост и Градчаны – выбрались всего пару раз, после последнего Варя отчего-то очнулась сидя на березе на берегу Влтавы. Рыцарь сердца, поухаживав таки немного за Варей, выбрал себе в подруги другую девицу – стройную длинноволосую Лену, известную своей красотой и широтой сердца – чуть ли не половина института была или оставалась у нее в любовниках. Сердце Вари жгло и ныло; со слезами она пела все песни под гитару о трагической любви, а однажды, увидев, как Петя перебирает светлые волосы Лены, напилась особенно сильно и согласилась предложению соседа по столу уединиться в номере. Наутро партнер первым делом попросил у Вари денег в долг. Варя деньги отдала и скрывалась от молодого человека еще весь семестр.
Влюбленность после инцидента быстро сошла на нет, но Варя рассказывала о ней не без скрытого удовольствия и очень скоро влюбилась снова.

Варя в противовес своей ребячливой, симпатичной, но немного несуразной внешности, обладала чуткой душой, умом и была во многом талантлива. Редкий случай – она читала философов и религиозных деятелей не «в целях повышения образованности», а по зову сердца и ума. Ее действительно занимали вопросы бытия, жизни и смерти, души и духа, и она пыталась найти ответы у философов. Она истово и искренне верила в Бога и вряд ли найдется много людей, кто так глубоко и тонко понимал героев Федора Михайловича. Она понимала, ловила на лету самую суть вещей, само понятие которых было недоступно многим, не только сверстникам, но и людям гораздо старшее и опытнее ее. Но глубокая, тонкая, изломанная и чувствительная к трагедии душа ее пряталась в общем милой, но такой несуразной оболочке. В диспутах и обсуждениях Варя иногда высказывала свои суждения и знания, но как-то они всегда приходились не к месту, или слушатели в этот момент внезапно отвлекались, или просто недослушивали Варино сбивчивое вступление.
Кроме того, Варя была добра, к себе как-то по-достоевски неснисходительна, отслеживала все «низкие» мысли, и не было человека столь простодушно доверчивого, доброго и незлобивого, как она. Детская доверчивость непостижимо сочеталась в ней с острым и подчас циничным умом, незнание женской натуры – с проницательностью, а глубокое понимание психологических типов и героев книг – с нелепыми и смешными суждениями о людях настоящих.
Судьба зачастую как будто посмеивалась над ней, как одноклассники. Варя жила в мире идей и возвышенных понятий, и реальная жизнь мстила ей за это, привлекая к себе внимание всевозможными неудачами и несостыковками. Но тщетно. Будучи изумительной неряхой и человеком рассеянным, Варя теряла важные документы как раз накануне поездок или похода в казенные учреждения; поезда, на которые она садилась, ехали в другую сторону или останавливались на запасных путях. Приехав отдохнуть в Египет, она сидела в номере под несколькими одеялами, потому что шел снег, а, если Варя собиралась пойти в какое-нибудь присутственное место, то оно в этот день непременно оказывалось закрытым.

Но будем рассказывать дальше.
 

3. Дима.
Влюбленность, хоть и новая, шла поначалу по сценарию, схожему с прошлыми.
Дима, по словам Вари, был красив как Аполлон, правда, на взгляд других его знакомых его образ был весьма далек как от лика бога любви, но Варя влюблялась, сообразно своим представлениям, только в самых красивых и умных мужчин.
Дима учился на курс младше – год перед поступлением он провел у мамы и отчима в Германии, и по меркам МАРХИ был орел-мужчина: пил много, смеялся громко, и гостям был рад в любое время дня и ночи. Была у него и девушка – полубезумная красотка Петрова, которая незадолго до того времени его бросила, ссылаясь на сложности Диминого характера. Характер был, что и говорить, не сахар, - Дима из какого-то своего принципа не подчинялся никаким правилам и просьбам живущих с ним вместе людей. Его мама-пианистка средней руки давно переехала в Германию к новому мужу, оставив Диму на попечение редко приезжающей дальней родственницы, и испытывала вину за то, что бросила ребеночка. Вину она заглаживала, присылая тюки дорогой одежды и не препятствуя Диме делать все то, что он захочет.
Дима на Варю долгое время внимания не обращал – она и не обижалась, воспринимая это как правило. Но романтические искания на этот раз прошли быстро, и Варя стала везде следовать за Димой – ездила в те же тусовки, вытаскивала его, пьяного до положения риз, из чужих туалетов (Дима вообще имел такую особенность – напившись, намертво засыпать в туалете чужой квартиры, закрывшись на замок, так, что дверь приходилось выбивать, - гости и хозяева не могли ждать до утра Диминого возвращения), вызывала такси на свои деньги и по нескольку часов поджидала его у входной двери, иногда общаясь с бабушкой-соседкой.
Дима, казалось, не замечал Варю и всех ее усилий, а если и замечал, то не подавал вида – ни одобрения, ни сопротивления с его стороны не наблюдалось. Так продолжалось несколько месяцев, пока Варя не переехала к нему жить. И на этот шаг Дима не отреагировал; все так же каждый вечер приезжали друзья, пившие водку с пивом далеко за полночь – Варя бегала в магазин за напитками, сосисками, хлебом и сигаретами, убирала квартиру, оправдывалась перед соседкой-фурией и иногда присоединялась к пирующим. Нередко приезжали и девицы – бывшие Димины пассии. Девицы смотрели на Варю жалостливо и брезгливо, обнимая Диму и рассказывая истории о любви.
Нет, Дима все-таки замечал Варино присутствие, но относился к ней немного хуже, чем к собаке Жопе, но собаку, надо сказать ради справедливости, он любил все сердцем и учил прыгать в высоту.
Варя, помимо хозяйственных забот, совсем ей не свойственных, чертила за Диму проекты и курсовые, пила с его друзьями уже почти на равных и терзалась из-за Диминого отношения. На следующий год она ушла в академический отпуск – на свою учебу времени не хватало, а мама в бессильной ярости обещала положить ее в больницу для душевнобольных – здоровый человек, по ее словам, не может так равнодушно относиться к собственной жизни.
Но, долго ли коротко ли, а год прошел, а потом и еще один, Варя опять стала учиться, Дима привык к ней и уже, казалось, не мог обходиться без покладистой, необидчивой и услужливой Вари, и тут случилось необычайное: они решили пожениться.

4. Свадьба и что было после нее.
Свадьба была неожиданностью для всех, включая родственников и друзей. Справляли шумно и пьяно; жених уже на втором часу празднества разгуливал в майке и с бутылкой шампанского в руке; невеста была растеряна и чем-то напугана. Казалось, сам факт свадьбы не входил ни в один из возможных и описанных классиками сценариев, и Варя никак не могла определиться, как вести себя.
Впрочем, в скором времени она определилась. Штамп в паспорте, несмотря на заверения, как говорят англичане, toxic bachelors, в корне изменил их отношения: Варя как-то встрепенулась, почувствовала себя хозяйкой положения. Она уже не бегала по первой просьбе в магазин, а прозаседавшихся друзей и собутыльников выгоняла прочь из дому. Дима, напротив, как-то сник, осел, стал браться за подработки и даже лебезил перед Варей. Та же, замечая его заискивающие взгляды и просительные интонации в голосе, вдруг почувствовала, что теряет к Диме то уважение и робость, что были прежде, и часто вспоминала слова героев непревзойденного Федора Михайловича о том, что после долгих третирований и притеснений «потерпевшая» сторона часто берет вверх и, взяв власть в свои руки, вдоволь отыгрывается на прежнем тиране.

Времени, освободившегося от хозяйственных забот, стало больше, и Варя увлеклась книгами по эзотерике. Книги эти, как и все остальные, Варя читала пачками, без всякой видимой логической связи между ними – в ход шли и пособия по очистке кармы, и учения об энергетическом поле, Вернадский, записи людей, находившихся в контакте с внеземными цивилизациями, духовным сущностями и даже целыми планетами; история Атлантиды и Лемурии, труды по сакральной геометрии с прилагавшимся целым ворохом чертежей и формул, трактаты о строении души и много других будоражащих разум вещей. Выводы получались ошеломительные; границы мира, казалось, раздвинулись к невиданным доселе горизонтам, мир как будто приобрел дополнительное измерение и вначале появилась та обманчивая мысль, что доступно некое особое знание, и уж с этим знанием можно думать, чувствовать и жить куда лучше тех, кто не поднимает голову от тротуара. Каждая в жизни вещь, каждое событие оказались взаимосвязаны; выяснилось, что у каждого происшествия здесь, в мире материальном, существует своя предпосылка в мире духовном, что мысль намного более материальна и существенна, чем казалось раньше, и много, много вышло других открытий – открытий из той породы, что и открытиями не назовешь, но которые в корне меняют отношение к происходящему, а потому и всю жизнь.
Но, как и всегда, возвышенные рассуждения Вари и глубокое ее чувствование тонких причин и взаимосвязей явлений приобрели в повседневной жизни смешной и крайне несерьезный облик. Новых знакомых Варя тщательно проверяла на принадлежность к «энергетическим вампирам», людей делила на «белых» и «черных», продавших свою душу известно кому; все события, происходящие с ней, она расценивала как битву Ада и Рая за бессмертную душу, и оттого знакомые и родственники зачастую удивлялись Вариным ответам и действиям на, в общем-то, зауряднейшие события.

Но мы снова отвлеклись. Примерно через три месяца после свадьбы, когда Дима стал и вовсе покладист, а в учебе установилось затишье, Варя снова влюбилась. На этот раз объектом оказался друг Димы, который часто оставался ночевать у них дома.
- Ты знаешь, он такой необычный! – говорила Варя подруге, горя глазами и быстро поедая пирожные. Только мне кажется, он из этих – из «темных».
 - Ну отчего ты так решила? – вопрошала уже привыкшая к подобным объяснениям подруга.
- А он как будто все про меня знает! Улыбается так тонко и как будто мысли читает! Ой, а я такой проект сейчас делаю! Днем и ночью сижу, о нем думаю и проект черчу – заказчики чуть с ума не посходили, когда увидели! Но им понравилось…
Подруга вздыхала. Варины мысли проступали на ее кругленьком личике как симпатические чернила на горячем листке, и догадаться о них можно было не только темным служителям.
Дальше пошло хуже: Варя бледнела, худела и стала рассказывать, что «темные» окружили ее со всех сторон и затягивают в свой круг, а поддаваться его наваждению и приглашениям домой никак нельзя, но силы ее слабеют.
Через два дня она решила ехать в Египет по путевке – спасаться.

5. Египет.
В Египте с Варей снова случилась одна из тех ситуаций, о которых рассказывать банально и даже как-то немного стыдно, но которую Варя оценила совсем иначе, чем это сделало бы большинство людей.
Во-первых, оказалось, что на Варю в этом краю песков и дешевого отдыха обращают внимание, да еще какое внимание! Ее благосклонности добивались, а Варя от радости и возросшей уверенности в себе улыбалась, подмигивала глазом, соглашалась на совместные ужины и поездки «в город». Далее историю хорошо бы рассказать в двух колонках, в одной из которой – Варино повествование, в другой - сухие факты не способных к романтике циников и филистеров.
-А эти гостиничные служители такие наглые оказались, стучали мне в дверь, звонили ночью и все рассказывали, что я проститутка! А он такой смелый, не побоялся их и прогнал их от меня, а мне сказал, чтоб я с ними не общалась – люди не хорошие, - рассказывала Варя полушепотом – от вновь переживаемых впечатлений глаза ее туманились, а нить рассказа становилась все более запутанной.
В итоге выяснилось, что Варя, опробывая свои внезапно обнаруженные женские чары на местном обслуживающем персонале отеля, подмигивала, улыбалась, ездила с ними и их друзьями в город и, когда новые знакомые потребовали развития отношений, отказалась. Почувствовавшие себя обманутыми арабы озлились, не поняли и пытались добиться справедливости. Тут во спасение Вари и появился Махмуд (подруги и родственники Вари так и не узнали, какова была его должность при отеле, на вопросы Варя лишь начинала говорить о его необыкновенном уме). Махмуд поведение Вари и соотечественников не одобрил, прочитал несколько сутр из Корана и предложил Варе снять квартиру в городе и переехать туда вместе. Через день они уже жили в этой квартире (снятой на Варины деньги, что не преминули заметить циники), наслаждаясь обществом друг друга и даже выписали в какой-то конторе бумагу – вроде как свидетельство о браке, да не совсем. Правда, Варя не стала вдаваться в подробности, а медное колечко, подаренное Махмудом, надела на безымянный палец правой руки – прямо на Димино. Получилось очень симпатично. Махмуд разговаривал на дурном английском, ругал русских и вообще европейские народы за пренебрежение к традициям, ругал христианство за слабоволие и попустительство к прихожанам и снова сыпал сутрами. Варин английский со времен школы был хорош, многого в речи возлюбленного она не понимала и еще больше додумывала, добавляя в смысл свои знания и интуицию и сглаживая острые углы, отчего речи его казались мудрыми и значительными. Договорившись о том, что приедет еще и отдав наличные деньги, счастливая Варя вернулась домой.
По приезду первым делом она выслала Махмуду деньги – его выгнали из отеля в отместку за заступничество за Варю, и потом ездила в Египет еще два раза. Варя мечтала о том, как будет жить в Каире и работать архитектором новых отелей, рожать прекрасноглазых полуарапчат и проникаться местной древней культурой. Подруг она язвила вопросами о том, отчего она не рожают детей – ведь это единственный залог любви и вечности – так говорил Махмуд, отчаянно пытавшийся заиметь ребеночка от русской. Однако, наивный араб не смог понять тонкой русской души, а уж Вариной – и подавно. А та наслаждалась острой ситуацией; гордо прослушивала просьбы и мольбы матери и родственников оставить египтянина; Дима страдал, прощал все и пил от горя все больше, даже уже и без общества друзей; чтение комментариев к Корану являли экзотические открытия и откровения; а секс был выше всяких похвал – Варя считала это доказательством общности душ и канала связи с высокими полями энергии, но переезжать в Каир, несмотря на бесконечные разговоры и философствования, не спешила.
Последний раз она приехала в Египет с Димой – чтобы тот смог прочувствовать всю глубину души араба, но вышло нехорошо: Дима ушел в запой, а араб расстроился и уехал домой, отфыркиваясь телефонными посланиями.
Эпопея подходила к концу и требовала достойного завершения. Как нельзя кстати в средствах массовой информации прошло несколько передач и статей о трагикомичных связях русских дамочек с арабскими мужчинами и все без исключения подруги и родственницы цитировали Варе эти передачи.
Варя благодарила за науку, причитая и ахая; написала несколько прочувствованных статей про соотношение истин Корана и современной жизни Египта и зарисовок о жизни Египта взглядом «изнутри» и отправила их в журналы. Очерки имели большой успех – они были и умны, и трогали за душу; Варю приглашали писать еще, но ей было уже не интересно. Жизнь шла дальше и предлагала все больше интересного; Варя пошла работать.

6.
Работа оказалось почти что продолжением студенческой жизни: коллектив
архитектурной мастерской был почти сплошь мужской; на работы выходили ближе к полудню и засиживались до полуночи; платили немного, но общие интересы и совместные посиделки, а также вольная атмосфера и уже привычная свобода нравов веселили голову и радовали сердце.
Варя с гордостью делала интерьеры в зажиточных домах, снова немного свысока поглядывала на подруг, чувствуя себя членом элитной профессии и отвечая взаимностью на притязания коллег-мужчин. Да и с заказчиками дело шло хорошо: добрая и отзывчивая Варя выслушивала все их многочисленные пожелания и безропотно переделывала все по многу раз, умудряясь при этом сохранить и свой стиль, и вкус в заказах.
Денег стало хватать и на новую мебель из Икеи, и на поездки, а многого Варя никогда и не требовала.
Да и нигде больше ее так хорошо не понимали, как в мастерской: как-то на очередной пьянке по поводу завершения проекта, Гап – главный архитектор проекта, подняв рюмку за Варю, сказал примерно следующее:
- Поэт с высокой душой часто в миру смешон, нелеп и далек от идеалов мещанского общества. Но душа его красива и высока, как у нашей Вари!
Варя смущалась, краснела, как первоклассница, но слова запомнила и часто ими утешалась.

Однако вольная жизнь продолжалась недолго: Варя, к немалому своему удивлению, забеременела и решила, что отец ребенка – непременно Дима. По сценарию и понятию о литературной справедливости, имевшейся в ее голове, это должно было быть именно так.
Беременность неожиданно оказалась не таким уж приятным делом: Варя, никогда в жизни не испытывавшей ничего хуже похмелья, она явилась и вовсе кошмаром. В идеальной жизни и классических книгах ничего не писалось о вульгарных болезнях и недомоганиях; в расчет принимались лишь болезни возвышенного порядка – от ранений или душевные, а уж известно, что про беременность у мужчин-классиков кроме констатации факта рождения ничего более и не значилось.
Варю несколько раз, следуя ее жалобам, клали в больницу, но потом перестали, а родственники уже не могли больше слушать ее постоянные капризы. Бедная Варя не могла объяснить недомогание ни сглазом, ни происками Люцифера, так что оставалось только страдать.
Ребенок родился слабенький, но тихий и послушный. Варе, однако, было трудно и тоскливо: времени на книги не хватало; а ее бытовая беспомощность, бывшая раньше милым и простительным недостатком человека творческого и талантливого, но немного «не о мира сего», превратила дом в хаос и запустение; Варю – в депрессивную всклокоченную девицу, а что до ребенка, то его даже не пускали ползать на пол – до того там было грязно.
Дима к ребенку не подходил весь первый год – боялся, на работу после многочисленных запоев так и не вышел, и через два года Варя стала думать, куда бы ей податься.
Больше всего хотелось нести добро и знания в люди, и Варя, поразмыслив, отправилась преподавать основы архитектуры на недавно открывшуюся кафедру к своему давнему знакомому Володе-сердцееду.
Постаревший и подряхлевший, но не утративший тягу к женскому полу (правда, следуя правилам, возраст его пассий снизился до неприличия), Володя с радостью принял Варю на работу.

7. Конец.
Так хорошо, как на кафедре, Варе не работалось даже в мастерской. Студенты
Варю обожали за ум и веселый нрав, она их – за пылкость и идеализм, такой редкий в других возрастных категориях.
Чаще всего они разговаривали с одним из студентов – Костей – о философии и духовности, о душе и предназначении, и о многом-многом другом, не менее важном. Костя был тихим худеньким мальчиком, подавал большие надежды и отличался меланхоличным умом, большой душой и саркастическим чувством умора, за что Варя, в свою очередь, им восторгалась, снова вызывая недовольство знакомых: ей-то за тридцать, а вот мальчика теперь себе нашла, и не стыдно!
Варя недовольства, по своему обыкновению, недовольства и косых взглядов не замечала, и вскоре, как-то незаметно, Костя прибился к их дому. Так и жили они с тех пор вчетвером: Варя, Дима, ребеночек и Костя. Костя долго не мог найти работу, так, подрабатывал дома, зато много занимался с Вариным сыном, гулял, читал книги и играл с ним, горячо протестуя против садика – ребеночек-то болезненный и тихий, забьют его там.
Они и сейчас так живут: Костя подрабатывает, а в основном сидит с ребенком, водит его в школу. Варя бросила и архитектуру, и преподавание, занявшись наконец своей давней мечтой: пишет картины. Картины продаются плохо, пока удалось продать только две, да и деньги на радостях кончились уже через пару дней: пока отмечали, да Косте новую одежду купили, да Диме новый компьютер.
Но Варя ходит счастливая как никогда: свои образы и мысли она воплощает в полотнах, и тут уж никто не придерется – так уж художник видит. Да и если б придирались, она бы все равно не заметила.