«…А когда человеку нечем дышать – жди грозы»
Вокруг ослепительного светила кружится малая крошка – Земля. Навстречу солнечному ветру, омываемая холодом и теплотой. Космически невзрачная, голубая живая планета. Среди океанов – материки, обширные, открытые звездам пространства. Вдыхающие новые, бодрящие ритмы. А на лоскутах суши - невидимые, но буйно хлопотные создания, именуемые людьми. Мы с Вами. Как и тысячелетия назад трудимся, ссоримся, лечим, воюем, строим, разрушаем. Несмотря на внешние перемены, внутренне остаемся практически прежними. Зачем-то рождаемся, зачем-то живем, зачем-то порождаем себе подобных, зачем-то… умираем. И в самом деле – зачем?! Тем не менее, мы полны ярости – жить, творить, добиваться желаемого. Некая сила внутри нас не дает нам покоя, требует действия, взрыва. То ли Солнце, вспыхивая, будоражит наши нервы, то ли невзгоды земные заставляют бросаться к Неведомому, то ли взятое вместе все это толкает нас к жизни?...
На огромных пространствах гигантского материка раскинулась непонятая еще никем до конца страна – Россия. Народ ее – вольнолюбивый, вздорный, живущий крайностями. В нем и человечность без меры, и злоба без удержу. Бездна невежества соседствует с гениальностью, рачительность с бесхозяйственностью. Велик потенциал и тем страшен. Тому же Западу. Громада и непредсказуемость народа – пугает. Но и притягивает одновременно. Богатством земель. Талантливостью людей. На Россию многие зарились: орды монгольские, литовские, немецкие, французские, японские. Зарятся и поныне. Больно кусок лакомый. Самим тесно уже: недра земные истощены, леса повырублены, воды загажены. Сам черт велит завладеть бриллиантом российским. Да заживо не дается он. Хоть и говорят всякое, хоть и видим всякое – стоит Россия, крепится. А претерпеть пришлось ей многое. Иго татаро-монгольское пережили, в Смуту себя не растеряли, в 17 году…
Именно тогда, как апофеоз I мировой войны произошел колоссальнейший взрыв, кардинально встряхнувший весь мир. Странно слышать, когда говорят об этом явлении как об «октябрьском перевороте», словно пытаясь принизить его значение и величие. Несмотря на кровь, горькую и впоследствии братоубийственную, происшедшая Революция не становится от того меньше. Это Было. Это – Наша История. Это – Мировая История.
* * *
Великая Октябрьская революция не была чем-то внезапным и неожиданным. Как перед грозой давит духота и тревога, так и перед революцией повсеместно ощущалась духота – политическая, общественная, духовная. В русской литературе это отразилось у многих тонко чувствующих писателей – Гаршина, Брюсова, Бунина, апокалипсистически настроенного Андреева и, безусловно, - Максима Горького. Рассказы и повести революционного «буревестника» пролагали прочную дорогу к началу Нового Мира. Настраивали читателя на новое мышление, открывая ему новое видение на происходящие события и ближайшее будущее. Конечно, в горьковских произведениях того времени чувствуется конкретная политическая и классовая настроенность. Некоторая узость взгляда. Только в двадцатые годы писателю удается преодолеть политическую ограниченность и посмотреть на революцию и предшествующее ей время глубже, шире, точнее. Роман «Жизнь Клима Самгина» обозначил крупную веху в русской литературе. Ту ноту, которую в свое время ярко выразил Лев Толстой в эпопее «Война и мир». Осмыслить сложнейшие периоды в жизни русского народа непростая задача. Избежать субъективности, политической узости удавалось немногим. Алексей Толстой и его «Хождения по мукам», Александр Солженицын и его «1916 год» - редкие образцы достоверной прозы о том времени. Они дополняют друг друга, освещая эпоху с разных сторон. К большому сожалению, о нынешнем времени написано очень скупо. Отрывочно, политически однобоко, не глубоко. Потому отрадно появление романа «Формула Декарта», написанного екатеринбургским писателем Евгением Лобановым. Касаясь, главным образом, событий в уральской столице, писатель создал произведение поистине всероссийского значения, где широко и ненавязчиво освящается последнее (надеюсь, совершенно последнее) Смутное время в России. В нем видится редкая объективность и разноплановость взглядов, помогающая читателю более трезво обратиться назад, в прошлое. Без понимания прожитой жизни, бывших ошибок и достижений, последующее продвижение – духовное и материальное – невероятно. Роман Лобанова дает редкую возможность буквально месяц за месяцем, и даже день за днем вспомнить последнюю четверть ушедшего века. Вдохнуть воздух «застоя», пощекотать легкие «веселящим газом» «перестройки», поперхнуться чадом ельцинских перемен. Апрель 1979 - апрель 2001 гг. – таковы временные рамки романа. Почему автор обратился именно к этому периоду? Хотя бы потому, что был живым, сознательным свидетелем того времени. А время, надо сказать, было уникальное – Смутное. Некое междуцарствие. Эпоха произвола страстей человеческих. Нечто подобное мы уже переживали в 17 веке, когда обескровленная Грозным Россия, помутившись сознанием, едва не отдалась западным прихлебателям, а также в начале 20-го столетия, когда с треском рухнул прежний мир предрассудков и страна потонула в потоках братской крови.
К решению создать роман такого масштаба Лобанов шел постепенно. Многочисленные рассказы и повести, написанные им в 90-е годы были, своеобразной подготовкой, проверкой сил, а самое главное – возделыванием не освоенных еще толком никем художественных пространств. В его произведениях происходило личное осмысление происходящего. Исследуя отдельные судьбы людей, отрывки их жизни, переплетения с другими судьбами, он подходил к более широкому видению, когда за жизнью обычных людей проступала жизнь целой страны. Так незаметно пришло прозрение, с удивительной ясностью обозначившее масштаб будущего романа.
По форме роман необычен. Это – роман-хроника, соединивший в себе публицистику и художественное начало. Обширные выдержки из газет создают неповторимую атмосферу минувшей эпохи. Нарождение событий, их развитие и завершение прослеживаются без затруднений. Тем более этому, являя внутреннюю жизнь своих героев, способствует художественная линия романа. Таким образом, «Формула Декарта» прежде всего вызовет немалый интерес у мыслящей аудитории: социологов, историков, философов и у тех читателей, которым хотелось бы разобраться в нашем недавнем прошлом. Для историков и, в особенности, философов роман может послужить наглядным пособием для сравнительной характеристики двух великих эпох двадцатого столетия – в его начале и конце. Увидеть их схожесть и различия, чтобы в конце концов признать их родственность. Всплеск народного самосознания в Смутное время 80-90-х гг. поразительно напоминает первые два десятилетия XX века. Та же жажда свободы в лице подлинно народной демократии, ненависть к засилью государственной власти, будь то в виде монархии или партократии, слом прежних политических систем, гражданские войны. Единственная существенная разница – взрыв Октябрьской революции был неизмеримо мощнее и страшнее подобных событий в конце тысячелетия. Стоит признать однозначно: Октябрьская революция и перестроечно-смутное время – звенья одной цепи.
* * *
Автор «Формулы Декарта» напоминает археолога, нашедшего древнюю цепь. Откапывая и тщательно очищая от земли звено за звеном, он уходит вглубь, лелея встретиться с ее началом. Смутное время лишь одно из звеньев древней цепи событий. Даже революции 1917 года – не Начало, а следствия. Тем не менее, от них можно отталкиваться, чтоб хоть как-то приблизиться к пониманию современности. Первые две трети XX столетия в романе упоминаются мельком, но их дыхание ощущается – старческое, недовольное, консервативное. Попробуем немного высветить это, чтобы яснее обратиться к событиям Смутного времени.
Так называемый некоторыми «октябрьский переворот» подобно камню, упавшему в воду, породил волны, затронувшие сердца множества людей и государств. У одних он породил не просто надежду (на свободу, на счастье, на светлое будущее), но и веру, у других – страх за свое благосостояние. Когда на глазах у всего мира разом рухнула одна из величайших мировых держав, когда взбунтовался русский народ, который и без того вызывал немалое опасение у западных правителей своей непредсказуемостью, великим мира сего было от чего придти в ужас. Народные восстания, забастовки и без того сотрясали по сути дела всю планету. Старый мир разрушался. Откровенно. Безвозвратно. Что мы видим в итоге? Произошло преображение капитализма – то, чего не предполагали создатели марксизма-ленинизма, - либерализация и демократизация власти. За считанные десятилетия от былого величия мировых держав остались только воспоминания. Очевидно, завершение мировых войн и последующий крах мировой колониальной системы заставил крепко задуматься власть предержащих. Иначе создавшееся положение вещей грозило новыми потрясениями. А, попросту говоря, буржуазные толстосумы решили поделиться с низшими слоями населения, чтобы не потерять того, что имели. В результате, мы видим повышение общего уровня жизни так называемых развитых стран. Как ни странно, России это коснулось весьма незначительно. Очевидно, оглушило. Революционным взрывом.
Пробудившееся чувство собственного достоинства недолгими искрами вспыхивало в народном сердце, но, так и не сумев преобразиться в устойчивое пламя, зачадило, обратившись в гордыню. Безусловно, был самоотверженный энтузиазм, чистые мечты и стремления, но все это блекло за пролетарской спесью, которая из десятилетия в десятилетие только росла. В нашем народе сознательно и повсеместно взращивалось чувство превосходства советских людей над «капиталистами», над «буржуазной» культурой. Изо дня в день втолковывалось, что мы – лучшие, что «впереди планеты всей», особенно после победы над фашизмом в 1945 году. И это несмотря на кошмары репрессий. Глядя со стороны на нашу историю, мы видим сплошной клубок противоречий – поощрение энтузиазма (а на самом деле его эксплуатацию) и государственное давление на свободомыслие, всеобщую уравниловку и богатство властных структур. Несложно заметить за всем этим одну довлеющую линию – насилие. Радость и праздники – по приказу, великие стройки и трудовые рекорды – по приказу. Кругом – жесткая цензура и указы Партии. Каждый шаг – регламентирован. Удивительно, но в этом откровенном бесправии мы чувствовали себя более защищенными, чем сейчас! Странно, но факт. Почему?
Большинство из нас вспоминает о годах детства со щемящей сердце ностальгией. Блаженное время. Материнское тепло. Солнечный свет. Образ отца… Самое интересное, что плохое запоминается менее всего. А ведь это время безответственности, когда все твои дела решаются взрослыми. Конечно, много запретов сопутствовало нам. Но даже это не важно. Все равно мы считаем, что детство – один из лучших периодов жизни. Нельзя ли соотнести эти ощущения с народной жизнью до «перестройки»? Молодая страна: «детство» двадцатых, «отрочество» тридцатых, «юность» сороковых», «зрелость»… К сожалению, до зрелости дожить нам не давали – упорно, осознанно. Нас взращивали в безответственности. Свободолюбие и свободомыслие непрестанно проходили через прокрустово ложе цензуры. Нам не давали быть свободными в творчестве. За нас решалось в верхах – что делать, что писать, что созидать, с кем работать, кого любить, с кем бороться. Зоркое око партии пронизывало все слои населения, как общественную, так и личную жизнь граждан. Поощрялась инициатива по приказу. Воспринимая эти влияния с рождения, мы их почти не замечали. Принимали как данность. Как Солнце в небе, как погоду, которым то радуемся, то сетуем, но жить без них не можем. Зрелость ровесников Революции пала на пятидесятые годы. Конец «сталинщины», начало «оттепели». Беззаветно веря партии, благодаря эйфории двадцатых-тридцатых годов, они искренне горевали 5 марта 1953 года, когда навсегда ушел Тот, Кто был для них Всем: символом, идеей, живой мудростью, всеобщим Отцом. Осталась Партия. Та Сила, которая могла все решить. Зачем мыслить, когда за тебя уже все решено? Поощрялось беспрекословное исполнение, а не самовольное решение. Так утверждались общественные и экономические предпосылки для появления повсеместной инфантильности, которая с ростом благосостояния и относительной устойчивости социалистической экономики только возрастала и, в конце концов, порождала синдром «потерянных» поколений. Наиболее ярко это видно на тех, кто родился в конце пятидесятых-шестидесятых годов. Кто воочию не ведал кровавых репрессий и не был вырван из объятий повсеместной дремы, розовой пелены, так похожей на состояние ребенка до 14 лет. Годы зрелости у них пали на «смутное» время 80-90-х гг., когда случился крах советской системы, заменявшей для многих из нас «ум, совесть и честь». И вот в один прекрасный день (правда, после некоторой агонии в несколько лет) мы разом лишились всего этого и стали «безумными», «бессовестными», «бесчестными». Разумеется, люди, обладавшие внутренней культурой, ценившие не из-под палки нравственные ценности таковыми и остались. Но с остальными случилось неладное. Не стало Силы, сдерживающей людские страсти, которые у одних уже кипели, у других оледеневшие таились в подземельях души. Ушла Сила и начался повсеместный пожар страстей…
* * *
Роман «Формула Декарта» является не только яркой иллюстрацией событий Смутного времени. Его страницы помогают почувствовать неизбежный ход эволюционного процесса, действия Той Силы, которую верующие связывают с Богом, а люди науки – с Природой. Как не удивительно, проживая на Земле, мы совершенно не вдумываемся, что причастны к этому поистине космическому явлению.
Эволюция, или иначе, развитие – явление менее всего земное, человеческое, личное. Все происходящее на Земле лишь одно из течений Потока космической Эволюции. Только отталкиваясь от такой широты, мы сможем понять более ограниченные в масштабах ее течения.
Мы – порождения длительного эволюционного процесса и, в некотором роде, его сотворцы. Творцы деяний, которые вписываются или не вписываются в его энергетику. Все созвучное ему – получает поддержку и право на существование, все не созвучное – осуждается на гибель . Как не вспомнить в таком случае Того, Кто Сказал: «Я - путь и истина и жизнь» . Того, Кто в действиях своих был полноценно созвучен с силами эволюции, был их прямым Выразителем, Проводником, который потому и мог сказать: «…отвергающий Меня отвергает Пославшего Меня» . Ибо все не созвучное в той или иной степени неизбежно становилось препятствующей силой не только для Христа лично, но для Эволюции.
Важно отметить, что все происходящее на Земле находится в тесной зависимости от процессов, происходящих в Космосе. Работы А.Чижевского на научной основе выявляют колоссальное влияние Солнца на планету. Наши настроения и даже побуждения часто являются отражением изменений на Солнце. Солнечные и космические излучения в целом орошают своими потоками планету, периодически меняя энергетику окружающего пространства, а значит, изменяя и условия среды нашего обитания. Впишемся или не впишемся в новую энергетику мы или нет – вот в чем проблема. Кроме того, не являются ли невиданные доселе болезни реакциями наших организмов, неподготовленных к восприятию новых энергий? Этого нельзя не учитывать. Оказывая всестороннее влияние на мир, мир не меньшее воздействие оказывает на нас – принимая нас или же противодействуя, отвергая. Таким образом, взлеты и упадок человеческой мысли, расцвет и разрушение государств, рождение и гибель народов каким-то образом связаны с периодическими изменениями в окружающей энергетике. Особенно ярко это было видно в XX столетии. Стремительность событий поистине небывалая – в начале века, изобретя аэропланы, человек только-только оторвался от Земли, а уже спустя полвека вырвался в космическое пространство, еще позже побывал на Луне и в конце столетия первые человеческие аппараты покинули пределы Солнечной системы! За считанные десятилетия такой рывок – словно проснулись от дремы, прозрели и вдохновленные мыслью прорвали некий энергетический кокон, символизируемый запретом «нельзя!».
* * *
Евгений Лобанов сумел проиллюстрировать колоссальные изменения в одном из самых чувствительных мест на Земле – в России. Если так можно сравнить, то определенные части света и государства можно уподобить человеческим органам. США, Англия, Германия, скорее всего ближе к рассудку – пунктуальны, рассудительны, расчетливы. Россия, Индия, Франция, Италия ближе к сердцу – душевны, эмоциональны, склонны к искусствам и интуиции. Запад и Восток, рассудок и сердце. Но совершенно к Востоку Россию отнести нельзя. Она занимает некое срединное положение – есть в ней что-то от Запада, но Востока все-таки больше. Эмоциональность русского человека имеет огромный диапазон, поистине – от любви до ненависти один шаг!
Может возникнуть правомерный вопрос – зачем при рассмотрении литературного произведения мы обращаемся к геополитике и космобиологии? Именно потому, что предлагаемый к чтению роман – роман-хроника. Он претендует на достоверность излагаемых событий, пусть не буквально (все-таки это художественное произведение), но в целом отражает характерные течения человеческой мысли того времени, ее развитие, модификации. Крушение государств, войны. Все - в одном романе. Потому данный стиль предисловия диктуется самим материалом – герои романа жаждут найти ответы на вопросы – что делать, как жить, как бороться, а самое главное понять – что же происходит вокруг? Только целостное восприятие действительности может хоть немного нас приблизить к их разрешению.
Примечательно, что роман начинается с пробуждения героя. Очень символично. Вольно или невольно автор сумел дать точный настрой. Не осознавая того, читатель проникается Началом. До этого, очевидно, был сон, сопровождаемый некими сновидениями, затем дрема и вот – пробуждение. Герою роман, почти сорокалетнему Виктору Касьянову ясно кажется, что «когда-то это уже было. Давно». Знакомые ощущения – «полузабытые детские запахи: пушистый — земляничного варенья; горько-соленый — воды из бассейна, набившейся в нос; душный — летней городской пыли; дождя — сладкого летом и мертвенно-бледного — в предзимье». То же (или не то же?) – пробуждение. Словно завершился некий круг и теперь, умудренный годами, он вновь осознает себя человеком, причастным… Впрочем, тогда в далеком 1979, будучи отроком 14 лет, Виктор начинает впервые осознанно мыслить и ощущать себя личностью, тесно связанной со всем происходящим в родной стране – тогда еще Советском Союзе. Вспыхивает словно звезда, уверенный в то, что способен рассеять окружающий мрак. Но надолго ли хватит огня? Чуть более десяти лет пройдут и зачадит источник. Подернется дымкой, угасая. Засыпая? Все бывшее – удачи, победы и поражения – окунутся в Лету прошлого. Превратятся в сны. Начало нового тысячелетия герой встретит в полудреме. И вот – вновь пробуждение. Может быть не такое яркое как в начале, но не менее важное для него. Виктор вновь начинает мыслить – вспоминать, вникая в прошлое.
Рефреном через весь роман проходит знаменитая фраза Декарта, выраженная в эпиграфе: «Я мыслю, следовательно, я существую». Поначалу герой трепетно держится за нее, считает девизом всей своей жизни. Затем мы видим ее постепенную трансформацию и полное отвержение в конце. Диалектику. Отвергает, чтобы с новой силой, с новым осознанием принять когда-нибудь потом? Не знаем. Хочется верить в лучшее. Герой сложен. Как и сама жизнь. Мы еще вернемся к этому, а пока обратимся к внутренней хронике жизни Касьянова.
Касьянов
Ничто так не ранит душу, как осколки разбитой мечты
Народная мудрость
Виктор хорошо себя помнит - молодым, сильным, настойчивым. Дух борьбы был знаком ему с детства. Может не зря он, как и многие мальчишки того времени, пытаясь стать умелым борцом, увлекался карате? Предчувствовал борьбу? А между тем – «в городе было скучно. Не происходило ничего. До поры». До поры Касьянова как бы не существовало. Не было серьезных событий, не было и его как личности – творящей, мыслящей. «В начале было Слово» , - говорится в Библии. Слово – Мысль. Мысль Касьянова еще дремала в глубине сознания, зрела. Ждала своего часа. А пока он весь – глаза и уши. Атмосфера его дома – напряжена. Отцом. Критиканствующим «шестидесятником», который, отдыхая после работы, либо читал, либо смотрел телевизор, но только фильмы, «а если приходилось видеть на экране еле двигающего языком Брежнева, взрывался и требовал:
— Надя, выключи эту развалину, смотреть тошно!
… Но, когда Витька приносил из школы очередной анекдот про генсека, отец хохотал почти до слез и переспрашивал:
— Как-как? Надо запомнить!
Но никогда не запоминал».
Уже тогда от отца Виктор знал о сталинских репрессиях и был вовлечен в перипетии Самиздата – «если выдавалась свободная минутка — после уроков и полчаса занятий карате, — садился за пишущую машинку и перепечатывал тексты Галича — насколько это было возможно с переписанных на пятнадцатый или двадцатый раз пленок.
Мать обычно, видя это, качала головой, но отец вступался и говорил, что когда-нибудь ситуация изменится, что Брежнев уже никакой и, может, именно их сын станет тем, кто изменит жизнь к лучшему.
Витька сидел гордый, уверяющийся в своей будущей значимости. Может, и в самом деле?.. Читал в самиздате Солженицына, мать робко спрашивала отца:
— Может, не стоит ему еще этого знать?
На что отец неизменно отвечал:
— Стоит! Это наша история».
Так насыщалась домашняя атмосфера, так наполнялось духом критики и борьбы сознание Виктора. До поры. «В начале было Слово». Оно созрело, когда случилась трагедия в Свердловске. Так называемая вспышка «сибирской язвы», по всей видимости, стала отправной точкой для настоящей журналистской деятельности Касьянова. Правда, Виктор «давно знал, что будет журналистом. Профессия казалась романтической и до невозможности нужной. «Ради нескольких строчек в газете» преодолевать зной и холод, тысячи километров тайги и пустыни, сообщать о подвигах и просто о хорошей работе трудящихся нашей необъятной Родины…» Первые его информашки и корреспонденции были напечатаны в «Вечерке», когда он учился в шестом классе. Но «впереди мнились великие свершения, репортажи с великих комсомольских строек…» Безусловно, журналист понимался им как достоверный летописец происходящих событий. Правдивость считалась кредо. Потому он не мог не увидеть странную противоречивость видимого и преподносимого тогдашней прессой. Кто-то лгал. И счет был явно не в пользу журналистики. А точнее государства. Касьянов больше доверял собственным глазам и слухам, как ни странно, отличавшихся большей достоверностью, чем официальная версия городских властей. Но это были цветочки. Будучи в Томске он случайно узнал о захоронении репрессированных, найденном на размытом водой берегу Оби. Тогдашний первый секретарь Томского обкома партии Егор Лигачев приказал подогнать к берегу теплоходы и все перемолоть винтами. Останки утопили в Оби. Касьянов не поверил. Точнее не хотел верить: «Но неужели... Нет, быть этого не может, это хуже, чем фашизм! Своих... Тела должны быть преданы земле, а не воде. А размалывать людей, пусть даже мертвых... «Преступление. Преступление» — билась на виске голубая жилка.
Витька воспринял бы сказанное … как данность, если бы речь шла о сталинских временах. Ну, на крайний случай, если бы подобное произошло после революции, в гражданскую. Но сейчас, в период «развитого социализма», когда «все во благо человека, все во имя человека»... Что-то оборвалось у него внутри, какая-то тоненькая, но очень важная нить, связывающая его с детской наивной верой в благость советской власти. На вопрос, что же произошло в Свердловске – «Какая-то страшная болезнь…? А куда санэпидстанция смотрела? Или они это мясо на базаре покупали?» - он ответил твердо «нет», «окончательно уверив себя в ложности поставленного властями «диагноза». — Там что-то другое. Нам опять наврали».
Но ломка сознания происходила не сразу. Еще много ниточек связывало его с существующим строем. Одна из них – комсомол. Многие из живших в то время помнят рутину пионеро-комсомольских мероприятий – сборов металлолома, макулатуры, собраний, линеек. Помнят и до сих пор не понимают, к чему творилась сия повсеместная формальность. Не понимал ее и Касьянов. Однако, между делом интересуясь «запретным (кроме йоги и каратэ, еще и диссидентами — Солженицыным, Галичем), … без комсомола жизнь не мыслил. Комсомол был как данность, непременная составляющая социалистического строя, в котором Виктор сподобился родиться. Кроме того, комсомольцами были все, на некомсомольцев смотрели косо — если не принят, значит, недостоин, значит, ущербен. Ущербным быть не хотелось».
Поистине, все мы, живущие в СССР были крепко-накрепко повязаны с государством. Повсюду, где было возможно, проводилась советская идеология, твердившая о незыблемости идей марксизма-ленинизма: начиная с детских садов, утверждая октябрятское движение, пионерские и комсомольские организации, поддерживая многочисленные праздники (Первомай, 7 ноября, День Конституции и т.п.). Всюду навязывался контроль всесильной Партии под неусыпным оком КГБ. Достоевский чудно предвидел это время. Вот отрывок из «Братьев Карамазовых», где перед Христом в темнице вещает Великий Инквизитор:
«…мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей - все судя по их послушанию - и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла…»
Впоследствии умудренный годами Касьянов говорил жене: «Нет, ты вспомни, как… было раньше! Закончил вуз — получай гарантированную работу, на зарплату можно было не только прожить, но еще и Союз посмотреть...
— Заметь — тогда еще нерушимый, — подала реплику Галка.
— Да раньше мы в детской стране жили! — зло бросил Виктор.
— В ка-акой? — чуть не в голос спросили Галка и Ирина.
— В дет-ской, — раздельно повторил Касьянов. — За нас все решали старшие товарищи. Нам отмеряли деньги на карманные расходы. Создавали более-менее тепличные условия. Дарили игрушки — всем одинаковые. Пионерию, комсомол... Мы ими играли. Сперва вдохновенно. Потом — от нечего делать. Потому что другими игрушками играть запрещалось. Кто-то пытался играть в религию или спекуляцию. А если мы пытались делать то же, нам говорили: «Ай-яй-яй!» и предупреждали: «Вон с тем мальчиком не водись — он плохой! По нему тюрьма плачет-заливается. Горючими слезьми». Но мы просто хотели играть другими игрушками. А сейчас нас, как пансионерок, бросили во взрослую жизнь. В ту, которой мы никогда не знали. К которой до сих пор не привыкли...»
Нам намеренно не давали свободы. Боялись. Боялась власть, Партия. Потому кто из нас, взращенный в неволе мог знать подлинный вкус свободы? Желали ее, жаждали. Чаще всего на кухнях. А по мере ослабления власти, по мере прозрения того, что мы живем как быдло, это жажда стремительно нарастала. Но жаждали того, о чем, по большему счету не имели никакого понятия. И вот… Впрочем, об этом чуть позже.
Будучи еще неоперенным подростком Виктор Касьянов мыслит легко, щедро. «Мыслю, значит существую» - вместе с Декартом считает и он. Он не может понять чисто стяжательские интересы друга Стаса Кунина, по которому – «зарабатываю, значит существую». Он воспитан не так, он и сам другой, не такой как все. Виктор «верил в свое предназначение. В то, что станет известным. Жить просто так — есть, спать, учить уроки — Витька не мог. Все это рутина, а йога и карате учат целеустремленности, спокойствию и умению держать удар». Готовился к борьбе, о которой еще очень мало имел представления. А вопросы – конкретные и каверзные – по мере времени накатывались подобно снежному кому:
«Почему они должны учить то, что нравится кому-то, а те стихи и повести, которые ложатся на душу, оказываются либо «антисоветскими», либо попросту игнорируются? Или замалчиваются? Почему Катерина из «Грозы» Островского — непременно «луч света в темном царстве»? А тому, кто в этом усомнится, обеспечена «пара» в журнал? Почему убийство старушки из-за коллекции монет произошло «по Достоевскому»? Кто в этом виноват? И что делать? И, самое главное, — кто ответит на все эти вопросы? Елена Николаевна? Усова? Интересно, что сказала бы ему на все это Светка? А что может она сказать, если не читала она даже «Бабий Яр», не говоря уже о Солженицыне? Нет, на Усову никакой надежды нет. На все эти вопросы придется искать ответы самому».
Витька прекрасно понимает, что ни учитель, ни тем более комсорг в этом деле не помощники. Он чутко слушает окружающих – родителей, музыкантов, писателей. Тех, кто по его мнению стал самостоятельно мыслить. В наших школах до сих пор больше учат зубрежке, чем самостоятельному, творческому мышлению. «Думай как я!» - девиз не только советской педагогики. Самостоятельное мышление – прерогатива духовно свободной личности. Обучение ему неизбежно приводит к внутренней освобожденности от окружающего мира, к той священной независимости, о которой Христос нам поведал в словах: «ибо идет князь мира, и во Мне не имеет ничего» . Касьянов чувствовал это, ощущая силу за теми людьми, кто, как например Константин Никольский пел:
О чем поет ночная птица
Одна в осенней тишине?
О том, с чем скоро разлучится
И будет видеть лишь во сне.
О том, что завтра в путь неблизкий,
Расправив крылья, полетит.
О том, что жизнь глупа без риска
И правда все же победит!..
Но Касьянов еще не борец. Сознательно бороться с советским строем он не может. Много еще в его действиях игры. В 1980 году, давая подружке читать запретные книги, он не осознает, что занимается антисоветской пропагандой. Все это для него несерьезно, «игра, хотя и с жестокими правилами. Щекотание нервов. Это не осознание преступности общества и советского строя, это просто игра с запретным плодом, который, как известно... Это просто усмешка в сторону еле ворочающего языком генсека. Вот и все. Это не борьба. Виктор Касьянов — не Вадим Делоне. И не Анатолий Марченко. Он — обычный советский человек».
В недавно главенствующей философии утверждается: «Бытие определяет сознание». Бытие – события, маленькие и большие, явные и скрытые. Они будят сознание человеческое от сна, дают пищу для размышлений и переосмыслений прожитого. Для Касьянова, как начинающего журналиста, тщательно следящего за событиями в мире, это не было простой сентенцией. Быть на уровне информашек и корреспонденций ему не хотелось. Он видел себя думающим журналистом, не закрывающим глаза на общественные проблемы. А те, в свою очередь, не заставляли о себе напоминать. Они врывались в спокойную жизнь со страниц газет, журналов, с экранов телевизоров, а чаще без официоза, исподтишка - в виде слухов. «В газетах и журналах — статьи с жуткими нападками на Америку. Создается впечатление, что с обеих сторон идет нагнетание обстановки: американцы и русские — враги! Все дело — в совершенно противоположных политических системах и в том, что США и СССР — две сверхдержавы. Могут ли они ужиться? ...Значит, что — война? Не верится, не хочется верить. «Они не допустят!» Кто — «они»? «Нагнетание международной напряженности», «оголтелая пропаганда», цинковые гробы из Афганистана — «груз 200»... Могилы без надписей — «погиб при исполнении интернационального долга». Если жив — исполнял интернациональный долг, если погиб — не исполнял? Не был? Повезло ли Касьянову, что — не был, не исполнял? Наверное, про таких, как он, во время войны говорили: «Отсиделся в тылу». Но что наши войска защищают там — афганскую революцию, «завоевания братского афганского народа»? Он что, сам не в состоянии себя защитить?» На душе у Виктора неспокойно, тревожно. И не только из-за отношений СССР с Америкой. Бунтует Польша, где у Касьянова друг по переписке. Запрещают любимую им группу «Воскресенье». На Кавказе ингуши воюют с осетинами. Застрелена известнейшая старая актриса Зоя Федорова. «В московском метро менты до смерти забили андроповского секретаря...». А вот, что пишет в «Звезде» некая Галя Ермакова о документальном кинематографе:
«...Проникновенно читает Вячеслав Тихонов текст книги «Целина», а хроникальные кадры, фото насыщают повествование действием. Оживают на экране листочки тетради в клеточку — завещание жене и детям ...Настоящего Человека, патриота, целинника Василия Рагузова, написанные им, когда он погибал в буранной степи: «...воспитай сыновей так, чтобы они были людьми...» «Дорогие мои деточки, Вовушка и Сашунька! Я поехал на целину, чтобы наш народ жил богаче и краше...»
«Почему ж не живем — богаче и краше? Что мешает?» - спрашивает себя Касьянов.
Поступив в университет на факультет журналистики, Виктор попадает в живую, трепетную атмосферу студенчества. Он дышит родным, почти ничем не прижатым вольнолюбием, находя поддержку от сокурсников в своем стремлении к правде и справедливости. Уже в «колхозе» он сталкивается с так называемой «антисоветской» пропагандой. Дискуссии об академике Сахарове, о нарушении прав человека в СССР, о военизированной структуре всего советского общества возникают спонтанно. Правда, сам Касьянов осторожничает. Он помнит слова общешкольного комсорга Костика Миронова: «А если у тебя квартира на «прослушке»?..» О «стукачестве» был наслышан сполна. Диссидентвовать нужно с умом. Тем не менее, слушает. Не отрицает. После «колхоза» зачинщика разговоров о правах человека Александра Попова отчисляют из «универа». Кто-то донес. Для Касьянова – лишнее доказательство засилья партократии и отсутствия в обществе справедливости – подлинной, человеческой, искренней.
Учеба в университете для Виктора - интенсивное накопление знаний, жизненного опыта, период духовного и нравственного созревания. Женится. Не без скандала. Ее отец – второй секретарь обкома. Отец Виктора – коммунистов ненавидит. Касьянов оказался меж двух огней. Один из них твердит – он не ровня тебе! Другой – у нее отец партработник, значит не женишься! Бред и только. Однако Виктор и его невеста сжигают за собой мосты. В результате, лишаются отцовских благословений. Становятся отшельниками при живых-то родителях. Вот оно провозглашаемое на бумаге всеобщее равенство!
Что ни шаг – осечка. Жить по правилам общества необходимо, иначе в нем не уживешься. Но если правила несправедливы?! Внутреннее сопротивление накапливается, грозит прорывом. Но нужно сдерживаться. Тем более супруга Виктора беременна. Однако… Пути ГБ неисповедимы. Квартиру Касьяновых обыскивают сотрудники спецорганов, изымают запретную литературу – Агни-йогу, карате, хиромантию, Шаталову… Виктору грозит исключение из университета. Благо, деканат идет на уступки и отправляет в «академку». Еще один удар, крепкий. Будто жестко встряхнули дерево, пооблетала нестойкая листва и ушли в лету заветы восточной философии, навсегда заменившись близоруким прагматизмом. Последствия удара и он сам, и жена его будут ощущать еще не одно десятилетие, а преждевременно родившийся сын - страдать от головных болей. Так авторитарное государство «по-отечески» обтесывает свободолюбивых соплеменников. Бьет по слабым местам. Виктор знает свою слабость. Далеко ли он отошел от «кухонных» героев прошлого поколения? Также «по-кухонному» сетует на несправедливость и что «это — диссидентство? Или игра в прятки со страной?» С сожалением видит, что «мы убегали от этой страны. Куда угодно, хоть к черту на рога». И с горечью понимает: «от себя не сбежишь. Потому что мы родились в России».
Так, выкарабкиваясь на свет Божий и с трудом продирая еще подслеповатые глаза, Касьянов вглядывается в окружающую жизнь, тяжело и с болью слагает свое сознание, формирует р е а л ь н о е видение происходящего.
* * *
Касьянов не просто homo sapiens, он homo думающий. Такое не часто встречается. Кстати, многие из нас так называемые homo sapiens являются ли таковыми по факту? Не справедливее ли нас называть homo безумный? Но Касьянов уже homo думающий. На практике осваивающий знаменитую формулу Декарта. Как журналист Касьянов тесно соприкасается с информацией, стекающей к нему со всего света – со страниц журналов и газет, с экрана телевизора. Как homo думающий часто задается вопросами: почему, для чего? Капля за каплей ляпы советской действительности отпечатываются в его сердце, нарастают, пробивая розовые очки, те самые шоры, которые, предусмотрительно начиная с пеленок, надевает «самое свободное в мире государство», своим согражданам.
Особенно остро ударяют по Виктору трагедии с сокурсниками. «До этого наркотики существовали для Касьянова чисто теоретически, абстрактно. Где-то на проклятом капиталистическом Западе. Они были уделом хиппи и опустившихся деклассированных элементов. И уж никак не думал он встретиться с ними здесь, в своей стране», когда одна из сокурсниц оказалась в психушке, а другая скончалась от передозировки! Шок. Приходя в себя, Касьянов с горечью отмечает: «и это в то время, как все еще начинается, потому что чуется — нюхом, нутром: что-то будет! Скоро, совсем скоро что-то случится, правительственная, партийная машина дала сбой, шестереночки проворачиваются, идут вхолостую, не тянут, и, значит, механик что-то подправит, а, скорее, заменит, потому что подправлять уже нечего. «Кто был первый советский диссидент?» «Сантехник дядя Вася, сказавший: «Надо полностью менять систему. Она вся прогнила...» На дворе идет октябрь 1983 года.
В стране стремительно нарастают противоречия. С одной стороны, жизнь, насквозь пропитанная идеологией коллективизма и товарищества, с другой – молодежь, пишущая откровенные письма вроде такого:
«Мы опережаем свое развитие года на два, на три, так что нам неинтересно слушать песни типа «Вместе весело шагать по просторам». Пусть их поют октябрята. На вопрос, откуда сейчас этот пессимизм, тоска у некоторых подростков, я отвечу: потому что нам скучно. И поэтому мы выходим на улицу, задеваем прохожих, пьем, курим, ругаемся. Я и мои друзья любим смеяться, танцевать, глядеть на красивую жизнь, а мыслить над проблемами не любим. Скучно!»
Лобанов привел очень характерную выдержку. Ее автор явный предшественник нынешней безыдейной молодежи, которой «все по барабану». Ростки сегодняшних проблем в прошлом, в нашем тоталитарном прошлом. Когда нас намеренно учили безгласности и отсутствию собственной мысли. Насилие над человеческой мыслью приводило к ее тотальной деградации. Невежественное мировоззрение, насильственно внедряемое в неокрепшие души неизбежно вело либо к ломке сознания, либо к протесту. Не государство ли порождало своих будущих разрушителей – могильщиков советского строя?
Но Касьянов этого еще не понимал. Его давила повсеместная духота, сродни булгаковской духоте над Ершалаимом и над Москвой. Той духоте, от которой кузнечным молотом билась кровь в висках и замирала вольная человеческая мысль. От которой задыхалось свободолюбивое сознание и гибли новые ростки жизни. Спустя двадцать лет Касьянов вспоминал:
«…мы ждали грозы — духота давила, стискивала грудь. А дышать по молодости ой как хотелось!
Это была духота распада. До нас разбежались «Битлы», так и не дав миру шанса. При нас умерли Высоцкий и Дассен. Распалась даже незыблемая «АББА». Voulez-voys...»
Старый мир, дряхлея вместе с власть предержащими, отравлял дыханием смерти лучших из лучших. Тех, кто действительно творил мир лучший. А пока Виктор Касьянов все глубже погружается в тенета материального мира. Смело, без оглядки. Не понимая еще, что оказывается в набирающем силу водовороте событий. Только предчувствует: «…что-то будет…» С одной стороны семья, с другой – страна, общество, учеба, работа. Семья как продолжение внутреннего мира Касьянова, его отражение и подобие. Своеобразная лакмусовая бумага, фиксирующая малейшие изменения во внешнем мире. А общество и страна – нескончаемая пища для размышлений. И действий?
Чтение газет – профессиональная привычка. «Кухонные разговоры» - атавизм поколений. Нескончаемые письма в газету, их чтение, встречи с людьми. Сплошная информация, пропускаемая Касьяновым через себя. Он – журналист. Смысл профессии видит в донесении правды до людей. Любой, какая бы она ни была. Даже самой нелицеприятной. Это и есть его действия. О других делах особо не мыслит. И это верно. «Идеи управляют миром», - говорил Платон. Мысль, информация, правда. В умелых руках она становится серьезным оружием, стимулом к действию, надежным другом и помощником. Если журналист побуждает думать, менять в лучшую сторону побуждения или даже мировоззрение, он становится реальным повелителем дум человеческих, получает негласную власть и силу, а значит, становится лицом, ответственным за свои статьи и речи. Касьянов всецело в работе, даже дома. Как бы на небесах, во власти всесильных информационных потоков. Не случайно через весь роман проходит колоссальная документальная линия в виде многочисленных эпиграфов к каждой главе. Это не только воздух того времени, но именно наполненность внутреннего мира Касьянова. Безусловно, вероятность приличного заработка для него была слишком мала. К нему он практически не стремится. Работа ради работы – вот смысл деятельности для Виктора. Воспитанный на русской классике он не считал деньги самоцелью. Видел в них вынужденную необходимость. Тем более, как настоящий представитель культуры он был обречен на безденежье. Но выбор сделан. Лишь иногда Касьянов утешал себя возможностью крупных гонораров. Однако все это осталось в области мечты. Честный журналист бывает обеспеченным лишь в исключительных случаях. Вдобавок, жена – библиотекарь. Будучи под крылом отца – второго секретаря обкома – привыкла жить в достатке. Но, связав судьбу с Виктором, должна была забыть об этом навсегда. Зарабатывать денег она также как и ее муж не умела. Перед нами, таким образом, типичная советская семья интеллигентов. Удивительно, но почему-то то, отчего напрямую зависит благосостояние страны, а именно культура, и тогда, и сейчас по-прежнему находится в загоне. Каким образом государство пытается возрасти экономически, если ее сограждане, начиная с детского сада, воспитываются нищими воспитателями и обучаются не менее нищими учителями? Странно и совершенно непонятно. «Если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно?» Неужели кому-то выгодна наша деградация? Касьянов задумывается над этими вопросами: «Почему ж не живем – богаче и краше? Что мешает?» Но менее всего применительно к себе. Он с детства привык мыслить масштабно. Мыслить, а не зарабатывать. Причем, Касьянов не исключение. Он относится к подавляющему слою советской интеллигенции: мыслящей (спорящей на «кухнях»), но не зарабатывающей. К тому поколению, которое автор романа называет «потерянным».
«Потерянное» поколение
Детский оптимизм сменяется юношеским пессимизмом,
взрослым алкоголизмом и старческим маразмом.
Народное наблюдение
Молодое сознание требует простора и свободы действий. Все сдерживающее и препятствующее воспринимается им как угроза его существованию. Повышенное чувство справедливости, укрепленное соответствующим воспитанием (или его отсутствием) приводит к частым конфликтам с окружающим миром. Всяческие ограничения – цензура, общественные нормы морали, государственные законы и прочее – воспринимаются критически и нередко с недоверием.
Молодость – это энергия, бьющая через край. Неокрепшему сознанию очень непросто им владеть. Контроль в виде разума и воли не всегда достаточен, чтобы сдержать напор эмоций, вызванный внешними событиями. Молодость – это необузданная стихия, готовая к покорению любых вершин. Ее протест – эмоциональная стихия, готовая смести на своем пути любые преграды. Умным правителям это известно. При умелом правлении эти мощные силы легко направляются как в созидательное, так и в разрушительное русло. Именно молодыми силами свершаются революции, но также молодыми вершится великое строительство. Советская партократия прекрасно понимала, что без энергии молодости государство рухнет. Потому уделяла огромное внимание воспитанию советской молодежи – советскому воспитанию. Воспользовавшись прошедшей гражданской войной и не утихшим недоверием и озлоблением капиталистических стран к Советской России, ВКП(б), а впоследствии и КПСС тщательно поддерживала классовые настроения в народе и широко внедряли идеи воинствующего атеизма. Нас одарили прокрустовым ложем цензуры, чутко отделяя искусство «соцреализма» от искусства «буржуазного». «Железным занавесом» государственной границы и всевидящего ока ГПУ (НКВД, КГБ и прочея) на многие десятилетия заставили вариться в собственном соку искусство и науку. Таким образом, сочетая советскую агитацию и репрессии для «неразумных», партократия занималась укрощением народной энергии и, в особенности, молодой, стихийной мощи. Касьянов этого не мог избежать. Путь от октябренка до комсомольца был пройден им, как и многими из нас, его сверстниками. Идеи, коими было насыщено все советское пространство вошли в его плоть и кровь. Правда, частично. Благодаря отцу. «Кухонные» разговоры не прошли бесследно. Уже с детства он начал видеть. Не в обычном кривом зеркале советской правды, а в зеркале подлинного видения событий. Разумеется, еще не все. Кругозор расширялся постепенно. Становился глубже. Он видел и размышлял. Над тем, что происходит. А происходило в то время многое.
В романе последовательно, начиная с 1979 года, отмечаются изменения, происходящие в обществе. Воссоздается атмосфера того времени. Как государство, раздираемое противоречиями, начинает трещать по швам. Особенно серьезные изменения Касьянов начинает видеть в 1986 году. С одной стороны, горбачевская говорильня сродни прежней партократической лапше, когда сакраментально внушали: «Экономика должна быть экономной…» А будущий первый Президент СССР призывал: «Перестраиваться решительно, шире открывать простор созидательным силам социализма». Вроде бы так же веет застоем. Но с другой – «прорастает (все-таки прорастает!) нечто новое: обсуждается Закон об индивидуальной трудовой деятельности… Что это? НЭП? Слегка похоже. Выльется ли это во что-нибудь, или заглохнет на полпути?». Не заглохло. Потому что невозможно было сдержать то, что только одно могло обновить прогнившую экономику страны. Впрочем, подобное уже случалось однажды, когда НЭП спас молодую Россию. НЭП был неизбежен. Не как временная уступка «буржуазии», а как реальный путь к становлению коммунистической экономики. Ленин пытался утвердить коммуны как основные экономические ячейки государства. Не успел. Когда к власти пришел Сталин они были зарублены на корню. Власть Советов превратилась во власть партячеек. Из народной стала партократической. Это стало известно благодаря профессору Георгию Ивановичу Куницыну, долгие годы изучавшему наследие Ленина и тщательно исследовавшего черновые записи и рукописи вождя революции. Он пытался опубликовать капитальный труд Ленина. Но эта попытка не получила решения. Однако, наиболее важные и системные положения из этого труда были Кунициным извлечены и систематизированы в 2-х томах ротапринтного издания и были направлены Горбачеву, тогда Генсеку (готовился очередной и последний съезд компартии СССР). Куницину не только не возвратили эти два тома, но и не ответили на его запрос. Правда, остались вторые экземпляры. Из них, кстати, известно, что в нашей стране никогда не было социалистической экономики. Был капитализм, но государственный. То явление, которому Ленин предрекал быть два-три года для восстановления порушенной войной экономики страны. В сочетании с предприятиями, организованными на общинных началах в форме коммун, которые не ПОДЧИНЯЛИСЬ НИКОМУ и были под контролем только РАБОЧИХ СОВЕТОВ (не партячеек!), государственный капитализм был основой для поднятия страны из руин. «...Осуществлять государственный капитализм - значит проводить в жизнь ...учет и контроль. Гос. капитализм - для нас спасение...» - писал Ленин в своей статье «Главные задачи наших дней». Все виды основных фондов промышленных предприятий, инструмент, оборудование, сырье и. т. д. - БЕРУТСЯ ПОД КОНТРОЛЬ государства, то есть становятся ГОСУДАРСТВЕННОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ. Именно с этого момента в нашей стране государство становится монополистом - собственником всех средств производства, всех основных и дополнительных фондов или всего основного и переменного капитала. А также в стране налаживается учет и контроль за результатами промышленной и финансовой деятельностью предприятий и организаций. Но после ухода Ленина страна остановилась на этом этапе революции - на этапе государственного капитализма, который продолжался 70 лет и получил дальнейшее развитие, перейдя к 60 - м годам XX столетия в виде Государственного империализма, охватив своим влиянием как страны Восточной Европы, так Дальнего Востока. Таким образом, социализма у нас не было и в помине. Разумеется, Касьянов этого не понимал. Не мог. В силу тотального невежества, насаждаемого не менее невежественными педагогами в советской образовательной системе. Только предчувствовал, что творится что-то до безумия не то. Смотрел изнутри. Сквозь щелочки приоткрытых век. Но чтобы увидеть явление в целом, нужно подняться над ним, рассмотреть со всех сторон. Даже теперь это непросто сделать. Тем более тогда. Единственно, что понял Касьянов – «мы жили в детской стране». Нам не давали реальной самостоятельности. Нам не позволяли обрести зрелость, особенно в политических вопросах. Социализм был подменен тоталитаризмом, называвшимся социализмом. Тотальная власть государства убивала инициативу – мужчина переставал быть мужчиной, женщина – женщиной. Нас учили быть «винтиками» государства, а не полноправными его сотрудниками. Бремя ответственности брало на себя государство. В результате повсеместная инфантильность сквозит из нас до сих пор: разве не считает большинство наших граждан, что государство (а не они сами) должно всем управлять и постоянно контролировать всё и вся! Вот тогда - то (а не при общенародном, общинном строе) наступит порядок и станет легче жить. Но такое представление «большинства» не имеет будущего. Всякое укрепление гос. власти - это ничто иное как усиление административного аппарата, то есть - власти чиновников. Чем крепче государственная власть, построенная на административных началах, тем плотнее сеть чиновного аппарата и больше её власть. Но в действительности даже самое большое число чиновников не в состоянии обеспечить высокую эффективность управления и защиту граждан от произвола всяких начальников. Этакое общественное и политическое бессилие в нас утверждалась многими десятилетиями, из поколения в поколение, пока не народилось последнее поколение, способное полноценно действовать в новых условиях перестройки. Но…
Одна из героинь романа говорит Касьянову:
«мы взрослели в относительном покое, в тишине. Желания драться не было, а слово «нельзя» было определяющим. Мы не знали иной реальности. Нам внушали, что эта жизнь — лучшая, единственно возможная. И мы верили. Знаешь американский термин: «защита от дурака»? Наше поколение от дурака защищено блестяще. Согласись, мы умнее и расчетливее предшественников. Мы не рвемся в бой. Не говорим о политике. Но предшественники-то оказались более подготовленными к порыву свежего ветра. А мы — растерялись. Вот ты знаешь, что будет дальше? Только честно, Витя!
— Не знаю, — признался Касьянов. — Наверное, свобода.
— Какая свобода? Свобода от чего? От денег? От морали? От клетки? Какая свобода, Витя?
— Не знаю, Маринка. Не зна-ю. Мы просто потерянное поколение.
— Наверное, ты прав, — медленно произнесла Виницкая. — Из нас не получится ничего.
— А тебе не кажется, что у нас еще есть шанс найтись?
— В этом мире, Витя, мы себя не найдем. Значит, мы должны держаться вместе. Чтобы совсем не сгинуть.
— Согласен. Но все-таки, Маринка, согласись — за нами идет совсем другое поколение. Знаешь, что мне когда-то сказал отец? «Наше поколение реакционно. Нас пятьдесят лет учили быть нехозяевами, а сейчас говорят — хозяйничайте!». Он мне твердил: «Не повторяйте наших ошибок. Ваше поколение должно исправлять наши ошибки».
— И ты серьезно думаешь, что мы на это способны?
— Маринка, они так и не смогли сломать цензуру. Мы сможем это сделать. Неужели ты не чувствуешь в себе такую уверенность?
— Н-нет, Витя, — с заминкой произнесла Виницкая. — Кажется, нет. Если кто и сломает цензуру, так не мы, а те, кто идет за нами. Наверное, мы все-таки не те.
— Хорошо, договорились. Мы полуреакционны, мы полупотерянное поколение.
— Вот в этом-то и есть наша главная слабость. Мы слишком часто идем на компромисс. Именно там, где надо крушить.
— А стоит ли крушить, Мариночка? Да, мы жили в эпоху Великого формализма. Брейк и «хэви метал» — это отрицание формализма. Но отрицание, согласись, детское. Когда-нибудь они вырастут и станут такими, какими мы хотим их видеть.
— Витя, тебе не кажется, что мы напоминаем сейчас брюзжащих стариков? «Ну что за молодежь пошла?! Мы в их годы такими не были...» Витя, это не аргумент! Время все ускоряется, за считанные месяцы в стране и в умах происходит столько, сколько не происходило за прошлые десять лет. Они другие, но это совершенно не значит, что они неправы. И пассивны в основной своей массе мы, а не они. Потому что перестроиться, изменить свое мировоззрение легче им, нынешним восемнадцатилетним. Но не нам.
— Наше поколение ушло в пьянство. То, которое за нами — в токсикоманию и наркоманию. Маринка, мне становится страшно. Что будет, когда мы постареем? Работать будем только мы. Они на это неспособны. Нас они уважают лишь из-за нашего возраста…
…мы не знаем, куда бежать и чем себя занять. У нас атрофировалось чувство самостоятельности. Мы не умеем действовать и не знаем, как себя защитить.
— Потому и разбредаемся кто куда. В тюрьму. В религию. В водку.
— Отец мне как-то сказал: «Пусть ваше поколение будет непьющим. Нас уже не изменить».
Но потерянное или, точнее, как выразился Касьянов, полупотерянное, полуреакционное поколение впитало от старших въедливую привычку к запретам. Начавшаяся перестройка явилась для него полной неожиданностью, как, впрочем, и для всех советских людей. Вместо красного света вдруг загорелся зеленый. Но привычка к красному свету ввергла в растерянность. Запреты снялись, но все стояли у светофора, на котором горел зеленый и не знали, куда идти. «А время идет, вокруг тебя ходят люди, куда-то спешат... А следующее за нами поколение уходит в наркоманию, и причина этого не та, что у нас: не вынужденная «двойная» жизнь и мораль, а бездействие, неумение себя занять. Атрофировались чувство прекрасного (не из-за запретов ли на действительно прогрессивное и прекрасное?), самостоятельность. Появилась привычка: кто-то придет и сделает...»
Неутешительный диагноз. Пожалуй, такое лечится только встряской. Ждать ее пришлось недолго. К счастью?
* * *
Наиболее энергичная часть населения, склонная к протесту и чаще всего к стихийному – молодежь. Спонтанность и анархичность – ее вечные спутники. Она всегда требовала сильных водителей. Самые разные силы пользовались этим. Вспомним Чингисхана, Тамерлана, Наполеона, Гитлера. За ними, прежде всего, шли молодые. Молодежь склонна к героическому началу. Чувствовать себя героями ее кредо. К сожалению, любыми героями. В годы перестройки молодежь также обрела своих героев. Появились «люберы», избивающие «металлистов» и «панков». Не их ли дух впоследствии перекочевал в РНЕ и стал базой для нарождающегося в России национализма? Появились рэкетиры, вытряхивающие кошельки начинающих бизнесменов. Хаос, таящийся до этого момента в недрах народа пробудился. Провозглашенная гласность и некоторая свобода предпринимательской деятельности открыла для него существенные лазейки. Как ни странно, частью этой стихии был и Касьянов, - все его «потерянное поколение.
В сентябре 91-го года Виктор размышлял:
«Главным действующим лицом во всех последних конфликтах (Баку, Тбилиси, Фергана, Приднестровье, Прибалтика) была молодежь. Ставка на молодежь делалась всегда. И уже потихоньку, исподволь проявляется вопрос: а что если и на них — Виктора, Маринку, Славку — тоже сделана ставка, и они тоже — пешки в чьих-то руках? Но Касьянов прогонял эту дикую мысль — они сами, по собственной воле, громили цензуру, вскрывали недостатки и критиковали все, что было разрешено и запрещено критиковать. Нет, марионетками они никогда не были».
И это правда. Явно ими никто не руководил. Не считая, конечно, собственной ненависти и жажды ничем неограниченной критики. Но не будет ли такое повсеместное разоблачение всего и вся частью той же стихии страстей человеческих, именуемой Хаос? Можно ли этим пренебречь? Кредо Хаоса – ничем неограниченная свобода, вседозволенность. Именно такой гласности без какой-либо цензуры добивались журналисты касьяновы. Безусловно, нужно было вскрывать ляпы советской действительности, но возможно ли жить одной только критикой? Ни материально (в денежном отношении), ни духовно (в созидательном смысле) возрасти не удастся. Есть ли в огульной критике элемент созидания? Когда критика превращается в критиканство она приводит к «чернухе». Постоянный акцент на негативе к добру не приводит. Пессимизм, очерствение, озлобление, притупление чувств и конечное отупение – варианты того, к чему приводит постоянный прессинг средств массовой информации на сознание обычного обывателя. Достаточно вспомнить творчество Иннокентия Шеремета как яркий пример крайней степени любви к натуралистическим зарисовкам – некрофилии. А ведь все начиналось тогда (по меньшей мере, для поколения касьяновых) – в начале восьмидесятых, когда жутко хотелось свободы – в слове и деле. Прокрустово ложе цензуры казалось невыносимым. Где-то чудились райские кущи. Кто-то заглядывался на Запад. Так в советском человеке тлели угли желаний. До поры до времени. Немногие пытались воплощать их в жизнь. Одни сразу попадали в разряд диссидентов – Солженицын, Некрасов, Галич, Сахаров, другие – Высоцкий, Тарковский – лавируя на грани диссидентства, сгорали на лету, третьи – Звездинский, Северный, Новиков – отбывали сроки за предпринимательскую или иную деятельность. Угли тлели, время от времени раздуваемые ветром перемен. С приходом к власти Горбачева пахнул неведомый, но желанный ветер свободы. Желания, томившиеся в народе и передававшиеся от поколения к поколению всколыхнули кровь. В начале робко (в силу инерции), затем все смелее, увереннее, наглее. Процесс пошел. Словно растопили топку и не заметили, как власть над нею стала уходить из рук Главного Истопника. Давление стало критически нарастать, пока не грянул колоссальный взрыв…
Взрыв привел к расколу СССР. Народ этого не желал. Но СССР таки расщепилось на ряд независимых государств. В том числе на независимую от чего-то Россию. Взрыв был неизбежен, как и раскол. Может быть, и был такой человек, который мог бы сдержать этот процесс. Не знаем. Но так или иначе его не оказалось в нужное время в нужном месте. Раскол случился. К счастью? Иначе вряд ли была бы окончательно сломлена система, порожденная Лениным, извращенная Сталиным и модернизированная Хрущевым-Брежневым. Система, построенная строго на материалистической основе. Система, считающая культуру – второстепенным явлением, надстройкой над материально-технической базой государства, не более. Могла ли такая система существовать бесконечно? При сохранении Советского Союза его дальнейшее разложение лишь затянулось бы. Может быть, агония была бы менее болезненной, но много-много длиннее, чем это случилось на самом деле. Государство, лишенное свободного духа, как пустая оболочка, как машина, брошенная на произвол погоды, неизбежно ржавело бы, превращаясь в хлам.
Раскол СССР привел к пробуждению миллионов советских граждан. Гигантский муравейник, раскинутый на шестой части света был разворочен. Все задвигалось. Началась массовая миграция населения, участились конфликты – военные, политические, экономические. Как сказал когда-то классик: «Все смешалось в доме Облонских» Не просто смешалось – взбурлило, вспенилось, будто кровь в венах.
Впоследствии Касьянов винил себя в происшедшем разрушении СССР. Винил и не понимал, плохо ли он поступал? Не мог сказать четкое «да» или «нет». Смутное время затуманивало головы, затуманивало понимание действительности. В 92-м отец говорил ему:
«Знаешь… я всегда не любил советскую власть. Не за что было. Боролся с ней. Разрушал как мог. Я хотел свободы. Получилось не совсем то, чего я хотел. Но все же это лучше, чем было при коммунистах.
— Мы тоже разрушали. А потом стояли на руинах и не знали, куда идти.
— Разрушали не только вы, — возразил отец. — Разрушали все. Это было что-то вроде помешательства.
«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — пришло в голову. Да, наверное. Говорят, в других странах такого не было. Хотя, кто знает?.. Но почему-то откровением оказалось: не только их поколение разваливало Союз. Но вот только другие, в отличие от них, знали, ради чего это делали».
* * *
Поколение Касьянова – поколение разрушителей советской системы. Вольно или невольно, совместно с Горбачевым, а впоследствии и с Ельциным, они являлись проводниками Силы, сокрушающей государство. Конечно, Горбачев говорил о перестройке. Но любая мало-маломальская модернизация требует ломки обветшавшего строения. Потому то или иное разрушение было неизбежным в тот период. Другое дело, мог ли предполагать будущий Президент СССР во что это выльется? Видел ли он, каковы действительные масштабы загнивания советской системы?!
Судьба касьяновых отчасти была предрешена. Безусловно, многое зависит от самого человека. От его побуждений. Но ненависть к коммунистам вела к одному – к смерти СССР. В 87-м году в разговоре с женой Касьянов мыслил:
Человек меняется сам, его нельзя изменить насильно. «Это моя жизнь, мой кайф, и я без этой жизни не могу».
— Но ведь ты сам хочешь изменить мир?
— Мир — да, но не вторгаясь в человеческую душу. Изменить мир, чтобы через него изменился человек.
— Ты — идеалист, — решила Галка…
Интересная философия. Но все еще близкая к советской материалистической идеологии. Народом подмечено – сколько волка не корми, все равно в лес смотрит. Потому что он – волк. Только изменившись внутренне, он сможет жить по-новому. Человек, к сожалению (а может быть, наоборот, к счастью?), нисколько не лучше. «Когда изменяемся мы, изменяется мир», - пел известный бард . Он – из старшего поколения. Но эти слова, несмотря на известность, прошли мимо многих из нас. Их глубина удивительна. Но Касьяновы хотели менять мир. Менять – значит ломать. В «Интернационале» есть поучительные строчки:
Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!
Большевики изначально мыслили о будущем строительстве. А «потерянное» поколение? Выше уже говорилось о растерянности касьяновых. Они не ждали столь быстрого слома старого строя. Более того, они вообще не думали о конце советской эпохи. Мечтали сломить цензуру, мечтали стать свободнее, мечтали сломить бюрократию. О конкретном строительстве же мыслили очень смутно, неопределенно. Надеялся ли кто из них дожить до этих времен? Однако дожили. И?
«17 февраля из окна универовской общаги вышагнул поэт и певец Александр Башлачев... Когда Виктор впервые услышал его песни, они поразили. Стали откровением. Касьянов на сотни раз прокручивал кассету с записью. Познакомиться как-то не удалось, хотя Александр тоже учился на журфаке. Так, шапочное какое-то знакомство, не более.
Мы строили замок, а выстроили сортир.
Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней...
Это было ясно, близко. Но позже, на сто первый раз, Касьянов понял: не то. Мрак. Беспросвет. Но ведь даже в мраке — полном — есть какой-то лучик света. Хотя бы подразумеваться должен. А у Башлачева этого лучика нет. Вспомнилась грузинская пословица, которую сказал в семьдесят девятом Витьке Сосо: «Лучше зажечь маленькую свечку, чем всю жизнь проклинать тьму».
Ведь верно мыслил! Башлачевский надрыв – полет в никуда. Исход – в окно? Не для всех. Другой из «потерянных» - Кинчев – в противовес Башлачеву(«...Нет смысла идти, если главное — не упасть...») говорил:
Но мне кажется все же — стоит встать,
Даже если придется упасть...
Два взгляда, отрицающие друг друга. Так во всем поколении. Противоречия, раздирающие души сотен, тысяч, миллионов «потерянных». Сбитых с толку, потерявших жизненный смысл, потерявших собственный дух. Еще один из «потерянных» Юрий Шевчук твердит о «поисках пропавшего без вести духа, которого всем нам так не хватает». Это прозрение. Спустя полтора десятка лет после «перестройки». «Потерянные» приходят в себя?
А что случилось с Касьяновым? Он наблюдает, впитывая событийные всплески действительности. Размышляет, отравляясь безответными вопросами, которые нарастают подобно снежному кому. Становятся острее, жестче, болезненнее. Наркомания и проституция перестают быть чем-то призрачно-заокеанским. Здесь же, не отходя от кассы, в родном городе опутывают своими сетями молодежь – неуверенную, беспринципную, одурманенную жаждой наживы и удовольствия массу. Впервые в печати Касьянов поднимает тему о бомжах. Вскрывает болевые зоны общества и что же? Уже в 88-м году «Виктор задумывается: а меняется ли что-нибудь после его публикаций, особенно — в чью-то защиту? Все чаще героев его очерков переводят на другие «участки» — чтобы не мешали. Коллективы нечасто встают на сторону «униженных и оскорбленных». «Написать-то я напишу, но гарантировать, что ситуация поменяется, не могу...», — наверное, надо это признать вслух. «Героям-правдолюбцам» коллеги шепчут: «Не надо было связываться с газетой...». На заре журналистской деятельности ему казалось, что сможет свернуть горы, помогая всем нуждающимся, но на деле при каждодневном столкновении с бюрократической машиной государства и по сути тотальной преступностью властных структур, Касьянов стал сдавать позиции. С юношеским азартом он участвовал в ломке советского строя, но когда СССР не стало, увидел, что сломленное государство к 90-м годам представляло собой не просто тень от былого величия, а шелуху – старую, изношенную оболочку. Внутри же ее зрело иное создание - анархичные нагромождения скрытых, задавленных системой террора желаний на пару с необъятным ящиком Пандоры. Бездна. Хаос.
* * *
Слава Богу, в стране был не абсолютный хаос. Абсолютная беспорядочность приводит к полному разложению всего и вся. Но в нашем хаосе существовал определенный порядок. Правда, не упорядоченный (да простят меня за каламбур!), не подведенный под единый знаменатель государственной власти. Силы хаоса, вольные и невольные, - это все, что нарушает естественное течение эволюции, что разрушает и ведет к нравственной деградации народы, что мешает улучшению отношений между людьми и препятствует процветанию Культуры. В «Преступлении и наказании» Достоевский писал о преступнике, как о человеке, преступившем черту. Закона. Прежде всего, нравственного. В Смутное время 90-х число преступивших черту катастрофически возросло. Тайное становилось явным. Без стыда и какой-либо совести. Как отмечал Касьянов в 2000-м году: «Перестройка плавно перетекла в перестрелку. Потом – в беспредел. Потом – в передел». Всколыхнувшийся хаос постепенно обретал определенные формы. Ведь его силам тоже свойственно стремление к некоему порядку. Правда, своему, личному. Иначе они сожрут друг друга. Отсюда – «воровские понятия», «воровской» закон, «воры в законе». Неслучайно появление в это время широко распространяемой «воровской культуры». Соответствующая литература («воровские» романы, боевики), шансон, воспевающий «зону» и нелегкую жизнь «джентльменов удачи». Словно кто-то нарочно приучает нас «ботать по фене», познавать тюремные «понятия». Готовит к будущей жизни? Или, что еще страшнее, незаметно наполняя воровским духом, помогает строить жизнь так, как привыкли мыслить, т.е. «по-воровскому». «Мыслю, следовательно, существую». Смотря, как мыслю. А как мыслю, так и существую. Мысль тесно связана с делом. Так Касьянов, как, впрочем, и все мы, живущие тогда, заглянул в самую бездну – узрел ее далеко неприветливый лик и почувствовал незыблемость ее основы, выраженной в глубинной преступности человеческого сознания. Все труды Касьянова, как горохом об стену. Создавая статьи и репортажи, он старался не только донести правду до читателя, но прикладывал все усилия, чтобы эта правда могла защищать людей от произвола несправедливости, видел в этом главный смысл всей своей работы. Иная журналистика его не устраивала, удручала. Однако, со снятием партийной цензуры и с началом рыночных отношений окружающая несправедливость нисколько не уменьшилась, а стала нарастать в геометрической прогрессии. Преступность власти, преступность общества. Казалось, избавиться от этой напасти невозможно. «В стране — хаос. Воруют все. Воруют всё… По городам и весям звучит лозунг: «Куй деньги, пока Горбачев!». Продают все. Кто по мелочи, кто — по-крупному. Гонят за «бугор» кто — полудрагоценные камни, кто — плутоний». Общество, бывшее советское, раскалывается на партии и группировки, политические и воровские. Происходит всеобщая переоценка ценностей. Собственнические интересы ставятся во главу угла. Партия, магнетизирующая до этого все общество поблекла и обезглавленный народ потерял последние ориентиры. Дума о себе стала главной и прославляемой: люби себя, остальное приложится! Но без вождей Россия не осталась. Самозваных появилась прорва. Партии, как грибы после дождя, повырастали в российских дебрях. Коммунисты всех раскрасок, аграрии, пенсионеры, демократы, либералы, националисты и даже любители пива. Все, как могут, подбрасывают идеи, лозунги – радеют за будущее России или просто борются за электорат? Но как заметил известный писатель Михаил Веллер: «…сегодня ни одна партия, ни один политик, ни одно движение не смеют даже поставить вопрос: какой быть России через 50-100 лет? Но для того, чтобы строить реальное государство, нужно, чтобы в мозгу был его идеальный образ» . Только такой светлый образ может стать нашим сокровенным вдохновителем. А пока до сих пор в поисках национальной идеи видится гадание на кофейной гуще. В 80-90-хх уповали на демократию. Мол, в ней вся правда, жизнь и залог процветания страны. Отчасти ее сторонником был Касьянов. Когда в 91-м путчисты провозгласили ГКЧП, Виктор в какой-то степени сочувствовал демократам. Характерен его разговор с женой:
«У Евгения Киселева, вещавшего не то из «полевой», не то из запасной студии, дрожал голос.
— Боится, — сказал Виктор.
— А ты не боишься? — тихо спросила Галина. — Я — боюсь. Но не за себя. А за детей. Ты хоть сейчас не рыпайся, не подчеркивай на каждом перекрестке, что ты — за демократов. Не ровен час...
Виктор взорвался:
— Ты хочешь жить при коммунистах?! Тебе мало было?!
— Не забывай... — играя желваками, отчеканила Галка. — ...Не забывай, что мой отец — тоже коммунист.
— Прости, — глухо проговорил Виктор.
Путч грозил не только демократии. Он грозил и спокойствию в семье Касьяновых. Он мог быть началом гражданской войны, разрушающей все родственные связи».
Тем не менее, Виктор был готов ко всему. Но уже в сентябре 1991 года Виктор явственно ощутил, что он был против не только путчистов, но и против «демократов». «Как в детстве – каждый сам за себя». Со временем это противостояние стало нарастать и вырисовываться то, о чем он впоследствии молчал – его «сомнения в том, что путчисты однозначно — враги. Сомнения смутные, неясные — когда застрелился Пуго, повесился Ахромеев (или наоборот?..), выбросился из окна Кручина... Неужели они были искренни в своих заблуждениях? ...Но в заблуждениях ли? Спустя пять лет ему снова захотелось «окунуться в ту атмосферу... Да нет, не окунуться, а попытаться беспристрастно разобраться в замыслах тех, кто 19 августа пытался совершить переворот».
Страна разваливалась на глазах. Горбачев пытался всем угодить. Несмотря на это, в России – «табачные, винные бунты. Еще немного — и дошло бы до голодных. Саботаж. Справлялся ли со всем этим Горбачев? Надо признать: нет, не справлялся. Кто-то должен был взять власть в свои руки. Демократы лишь критиковали Президента да занимались говорильней. И власть в свои руки взяла «восьмерка». Или употребила власть? На месте Янаева в принципе мог оказаться Ельцин. И на его пресс-конференции мы тоже могли увидеть трясущиеся руки...
А дальше?.. Мы можем догадаться, что произошло бы потом. Это мы уже проходили в сентябре 93-го... Так ли уж были неправы те, кого тогда называли путчистами? История сегодня почти расставила все по местам. Правда, единственное, что сейчас приходится в очередной раз констатировать — благими намерениями выстлана дорога в ад. ...Тогда чем нужно мостить дорогу, ведущую в рай?
...А ведь большинство жителей Советского Союза высказалось за его сохранение... Не стало легче. И ясней не стало. И толку — прогнозировать, как могло быть, если бы ГКЧП одержал победу?.. И не были ли мы оболванены митингами — многочисленными, многотысячными? Толпа не слышит голос разума, у толпы всегда на первом месте — эмоции. А эмоциями легко управлять. Случайно ли в ночь с 20-го на 21-е августа 91-го били стекла в зданиях, принадлежавших компартии? Разве неслучайна гибель одного из троих — под колесами БМП, не имевшей возможности развернуться в огромном скоплении народа? Разве не рисковал экипаж этой и других бронемашин, получив приказ двигаться к зданию парламента? Где гарантия, что никого из них не вытащили бы наружу и не затоптали, не разорвали на куски? Когда эмоции и нервы на пределе, возможно все. Кто виноват? И что делать?
...И сейчас, после страшных лет, прошедших с того августа, ты, Виктор Касьянов, снова оказавшись в 91-м, как повел бы себя? Можешь ли гарантировать, что не принял бы действия ГКЧП? Можешь? ...Долгое молчание. Чирк спички о коробок. Дым в форточку...
Интересно, где и кем сейчас Янаев, Тизяков, Стародубцев? И «иже с ними»? О них — ни слуху, ни духу, будто и не было тех, кто в 91-м «потряс мир». И остается вопрос: почему ЦК ВЛКСМ не поддержал путч? Комсомол — «младший брат» КПСС, «кузница кадров»... Почему? Кто-то совсем недавно высказал мысль: мол, просто не стали рисковать. Те рисковали «золотом партии», мол, им не хотелось терять республики, из которых текла в Кремль полноводная денежная река. А эти... У «младшего брата», мол, и средства не те, и с недвижимостью дела похуже... Или просто комсомол «переиграл» партию и сохранил собственные средства, совместные предприятия?..
Но деньги партии тоже наверняка крутятся и приносят огромные прибыли...
Галка вдруг затеяла приборку, вытряхнула с антресолей кипу старых газет и пристала к мужу: давай, мол, разбирайся, что с ними делать — выбрасывать полностью, вырезать какие-то статьи, но места не хватает! Виктор устроился на полу, положил рядом стопку газет и начал просматривать. Просматривал, честно говоря, без особого энтузиазма, пока... Пока взгляд не упал на заголовок: «Постановление № 1 Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР». «Известия». 20 августа 1991 года. И чем дальше вчитывался Касьянов в строки постановления, тем сильнее поражался его своевременности и необходимости (оставим пока в стороне вопрос правомерности)»
«И что, они были не правы?!» - спрашивает Касьянов. «Неужели мы тогда ошиблись, пойдя за Ельциным и «так называемыми демократами»? Может, сейчас жизнь была бы лучше?»
Касьянов терзается сомнениями. Переосмысливает прошлое. Но не может понять главное: побеждает сильнейший. Иметь правильные мысли еще недостаточно. Для их претворения нужна сила, способная сокрушить любые препятствия. В 17-м году большевики оказались смелее и расторопнее иных российских партий и группировок. В Гражданскую войну они силой и умением доказали свое право на власть. Белая армия оказалась слабее, потому и проиграла. Несмотря на поддержку Антанты. Не было в ней единства, как у красных. Не было определенности, какой быть России в случае их победы. Все это неизбежно ослабляло белогвардейцев. В случае с ГКЧП картина схожая. Во-первых, путчисты пытались сохранить то, что уже рушилось и требовало одного: «падающего подтолкни!» Во-вторых, не было реальной поддержки со стороны населения – их не поняли. Своим заявлением они напугали и без того отчаявшийся народ. Страх деморализует. Настоящий правитель так бы не поступил. В-третьих, ГКЧП сгубила неуверенность. Этим они мало отличались от Горбачева, у которого «не хватило духу встать ни на одну сторону. С Ельциным он быть не мог, а с Янаевым и прочими — боялся». Но тогда Касьянов был в шоке. Душили сомнения. Только через несколько лет, вкусив прелести ельцинского беспредела, появилась некая однозначность в виде отчаяния. Большего для себя Касьянов не смог допустить. Это и не удивительно. На заре перестройки свободы демократии виделись как сказка. Но когда дело дошло до практики, в руках изголодавшихся по свободе людей демократия стала основой для повсеместной вседозволенности. Жизнь превратилась в один нескончаемый кошмар. «Демократия...», - усмехается Касьянов. – « Не от нее ли погибла Древняя Греция?..» Прискорбно точное замечание.
Демократия – власть народа. Но возможна ли она при всеобщем недоверии, озлоблении и ненависти друг к другу? Мы даже не знаем, кого выбираем на так называемых демократичных выборах! Кем-то (мягко говоря) подстроено так, чтобы выборы превратились в своеобразную лотерею (если, конечно, не удастся подтасовать). Нам доверено выбирать депутатов, которых знает только тот, кто их выдвигает. Нам доверено выбирать самого Президента страны! Нам – это не только достойным труженикам, неподкупным и честным, но и тем, кто уже доказал свою неблагонадежность – заключенным в тюрьмах, тем, кто по своему положению связан с властью – милиции, ФСБ, армии. Даже на предприятиях до сих пор практикуется собирание подписей в пользу того или иного кандидата в добровольно-приказном порядке, что говорить о военных организациях! О какой демократии может идти речь, когда даже в семьях не прекращаются войны! В нынешних условиях демократия – фикция. В любой стране. США не исключение. Даже наоборот. Там всегда была бизнескратия, власть кучки бизнесменов. Золотой телец – их истинный божок, завуалированный символом статуи Свободы. Деньги, деньги, деньги – смысл жизни рядового американца, вбиваемый с самого рождения. Правда, в этом есть одно поучительно «но»: американцы очень трудолюбивы. Нам бы так! А ведь можем трудиться, когда пожелаем (или когда прижмет?). «Демократия… Не от нее ли погибла Древняя Греция?» Нынешняя демократия, будь то в России или США – мертвая маска, а если точнее – лапша, ежедневно навешиваемая законопослушным гражданам сверху.
Типажи
Ожидание лучших времен с годами переходит в хроническую форму
Народная мудрость
Что губит «потерянное» поколение – инфантильность? Растерянность? Бездействие? Возможно, и то, и другое. «Потерянные» - многолики. Они не ограничиваются только касьяновыми. В романе проходят – усовы, мироновы, елтышевы, кунины, виницкие, чернышевы, крестецкие. Каждый из них – определенный типаж. О каждом можно говорить много, подробно. Каждого губит что-то свое. Но есть у них нечто общее, тесно сближающее. Отсутствие устойчивой жизнеутверждающей цели в жизни. Цель подобна звезде путеводной, магниту, мощно влекущему к себе. Без цели человек уподобляется саранче, отбившейся от стаи – так же тих, слаб, нелеп. Цель – огонь, в который он верит, который питает его всю жизнь, вдохновляет на творчество, действие, на борьбу. Есть ли у «потерянных» такая цель?
Виктор Касьянов, похоже, с этим так до конца и не определился. Стал журналистом, чтобы нести правду людям. Этим жил, дышал, зарабатывал на жизнь, на семью. К «денежным» темам специально не стремился. Главное – добиться правды и помочь защищаемым людям. Правдолюбец. Им и остался в душе. Но… погас. Цель потеряла вдохновляющую силу. Наступила апатия. Флюиды разрушающегося государства отравили его. Энергия иссякла. Не то ли чувствовали люди в 1917 году, когда схожая сила разваливала устоявшуюся страну, когда власть теряла ореол былой нерушимости и надежности, когда впереди грезилась удручающая безвестность, разруха, голод? Накатило «безразличие ко всему вообще. Единственное чувство, которое осталось у Виктора (или, может, затмило все остальные) — стыд. За штопанные-перештопанные носки. За то, что в гардеробе его — всего три рубашки. За то, что дети недоедают. За... Да почти за все. И захотелось сбежать хоть куда-нибудь, где нет вечных очередей — даже не за счастьем, а за элементарными, обыденными вещами. Где не надо со страхом задумываться о завтрашнем дне».
91-92-е годы охвачены мыслями о бегстве в «капиталистический рай». Но «кому мы там нужны»?! «Отсюда уезжают лучшие», - размышляет Касьянов. - «Можно, конечно, говорить: крысы разбегаются с тонущего корабля, но не хочется верить, что Россия тонет. Кто-то говорит о свободе передвижения, лелеет ее, но, как ни крути, для истинного русского не существует такого понятия, зато есть слово «эмиграция». Помнится, Куприн говорил: «Есть люди, которые считают, что и без Родины можно. Но, простите, это все притворяшки перед самим собой...» Эмигрант — всегда пасынок. Вечный пасынок».
Не в меньшей степени затягивает прошлое. Кажется более светлым, надежным. Хотя бы потому, что уже известно, пройдено. Жутко хочется вернуться в то время. «…В какое? В восемьдесят третий, в май? Нет! В семьдесят девятый? Если бы не было сибирской язвы и Афгана. ...Тогда в какой год? В семьдесят восьмой?..» Но это только всплеск. Эмоций. Касьянов прекрасно понимает, что гоняться за прошлым не стоит, что «прошлое — мираж. Оно тает, когда пытаешься к нему прикоснуться. Не надо. Дым не материален». Бежит из журналистики. Превращается в охранника. Становится тише воды, ниже травы. «Почему?» - спрашивает бывшая одноклассница. В ответ нервное: «Скажи: литература продается? Ты же до сих пор, наверное, преподаешь Пушкина, Толстого... Достоевского. Любовь к ближнему, непротивление злу, красота спасет мир... А к тебе никогда не приходили, не клали на стол пачку денег: «Замени, дескать, в своем обучении Достоевского на Маринину»? Или на Пелевина. Дескать, это ближе к нынешнему российскому духу. А остальное — устарело.
— Бред! — возмутилась Надька.
— Вот и я так же решил. И ушел.
— Ты просто сбежал. А ведь я тебя боготворила, — медленно произнесла Мартьянова. — Верила, что ты единственный, неповторимый, что ты никогда не свернешь, пойдешь до конца... Выходит, я ошибалась?
— Человеку свойственно ошибаться.
— Вот только не надо демагогии, Витя! Не на-до! Это твое самоутешение.
— Давай замнем. Для ясности».
Бежит. Но от себя не убежишь. Видеть и осмысливать происходящее – никто запретить не может. Даже сам себе не в силах. Башлачев бежал от действительности еще в 88-м. Касьянов медленно убегал, оставляя позицию за позицией, физически оставаясь здоровым, но творчески – погибал. Год за годом. Пока не порвал с журналистикой – «продажной девкой» - раз и навсегда. Духота. Опять «булгаковская духота», которая одолевала его в начале восьмидесятых. Духота духовная – вопль духа, запертого в ограничения слабого тела, ограниченного юдолью земной, безнадежной. Дух жаждет свободы. Но возможна ли она на земле? Бегущие в монастыри – с отчаянья или осознанно – свободы на Земле не нашли. Помнят ли они слова Христа: «и познаете истину, и истина освободит вас» ? Бегут, чтобы познать истину? У каждого своя причина. Бежит и Касьянов. Он уже не разрушитель и, тем более, не созидатель. Он – беглец. Все бегущие что-то ищут – тихую заводь или бурный поток. Касьянов ищет заводь. Разумеется, не монастырскую. «…к Богу Касьянов… относится индифферентно, он — убежденный атеист (это, кажется, тоже что-то «из рациона» семидесятых-восьмидесятых), нет, скорее, просто у него — негласный уговор с обитателем небес: я не замечаю тебя, точно так же, как ты — меня. Это удобно, по-пацифистски: миру - мир, и всё, и оставьте меня все в покое!»
* * *
«Станислав Ежи Лец сказал когда-то: «Пробил стену лбом? Ну и что ты собираешься делать в соседней камере?». Есть ли истинная свобода? Или мы все несвободны в своей свободе? А может, нужно в любой несвободе находить свободу для самого себя, как делает это Вадим Паршаков?»
Наконец-то мы переходим к ближайшему окружению Касьянова. Вадим Паршаков – не друг детства. Друг нынешний, настоящий. Виктор увидел его на улице, играющим чудесные вещи на дудочке. «Музыкант - милостью божьей». Заинтересовался как журналист, а привязался к нему по-человечески крепко. Приник, словно к живительному роднику и оторваться не может. Паршаков – это особый, крайне редкий слой русской души. Шут, юродивый. Воплощенная мудрость. Незатейливая, ненавязчивая. Как солнце в небе – проста и чиста, согреет и спасибо не попросит. Паршаков для Касьянова стал «глотком воздуха» в этом обездоленном, суетном мире в наше сумрачно-смутное время. Чем бы он стал без него? В детстве, увлекшись карате, проникся к Востоку. Но ненадолго. В 83-м «Галина Борисовна» одним махом отсекла «чуждое мировоззрение». Только упоминание об индийской философии, Агни-Йоге впоследствии стало ему крайне неприятным. Хотя и прорезались потом «восточные» мысли: «А может, лучше как в Индии – богат тот, у кого запросы меньше?» Но затухали, терялись среди непрерывно возникающих вопросов. Не привился Восток. Как-то Виктор пришел к Паршакову: «Сейчас в гастрономе драку видел, — сказал Виктор. — Две женщины дрались. За две банки сгущенки. До чего мы дошли!
— И до чего еще дойдем! — оптимистично подхватил Паршаков. — А все оттого, что как лучше хотим. А ведь что нужно? Малым довольствоваться нужно. Черный хлеб, яйцо, лук. И соль. Да побольше.
— А не хватит ли соли?
— Так ведь чем больше, тем лучше. Как говорят — «пуд соли». А от плача, от страданий душа очищается. Парит над землею грешною...
— Скоро сами станем такими же невесомыми. С голодухи-то...
— Не берите в голову, Виктор Олегович! Живы, и ладно. Солнышко светит. Пока еще греет. Улыбается. И нам улыбаться велит. Верно?
Верно. Живем однажды, и стоит ли укорачивать жизнь озлобленностью? Нужно просто жить».
А что нового сказал Паршаков? Ничего. Читал об этом Виктор уже, но воспринял теперь как откровение. Тот же Восток, но донесенный Человеком, не книгой. Книга не всегда проникает в душу. Нет в душе каких-то изюминок, созвучных с читаемыми словами и не зажигаются слова. В лучшем случае, вспыхивают однодневно, затем блекнут. Не на чем закрепиться. Не готова душа. Не созрели изюминки. Иное дело – Человек. Тут не просто слово воздействует – образ жизни, внешний облик, голос, звук, энергетика. Сила слов увеличивается многократно. А естественность и ненавязчивость – притягивает, побуждает внимать. И не только. Паршаков нашел для себя стезю (спасительную?) в этом неустроенном мире. Обрел некую опору, стержень внутренний, точку равновесия. Превратился в своеобразный камертон – устойчивый мощный звук. Зазвучит, а окружающее настраивается с ним в лад, созвучит. Нет в нем лживости. Обнаженная искренность, сердце, освобожденное от рассудочной сухости и однобокости – суть Паршакова. Нынешний век страдает от бессердечности, то бишь – бездуховности. Царствует рассудок. Разум как мудрое сочетание ума и сердца еще незнаком. Чувственная эмоциональность чаще всего принимается за сердечность, рассудок – за мудрость, лишенную личных притязаний. В итоге слезливая сентиментальность с одной стороны, бесчувствие и черствость – с другой. В мудрости Паршакова нет никакой нарочитости. Он живет тем, что говорит. Созвучие мысли и дела. Детская непосредственность и мужественная цельность. Касьянова, наоборот, раздирает неуверенность. Поиски жизненной опоры выливаются в желание обрести внешнее благополучие в виде спокойствия в стране, в виде устойчивой экономики и повсеместной гласности. Между тем, он не стремится к деньгам. Для него они второстепенны. Вынужденная необходимость. Главным образом для семьи. Но как бы там ни было, внешнее благополучие – зыбко. Оно зависит от множества независимых от человека факторов. Малейшие движения в политике и экономике страны могут поставить на нем крест. Отсюда – боязнь перед будущим. Будущее неизвестно. Только в детстве оно видится безоблачным. Неизвестность пугает. Особенно в такой неустойчивой стране как Россия. «Ничего незыблемого нет», - рассуждает Касьянов в 2000-м году. - «Мы потеряли ориентиры и никому не верим». Озлобленность, раздражительность – неизбежная реакция Касьянова на происходящее в стране. Тяжело сохранять самообладание. Но Паршаков сохраняет. А ведь жизнь его далеко не сладкая. Бомж бомжом, хоть и живет в общежитии. Полуслепой. Зарабатывает игрой на дудочке. Его также «кидали через бедро». Но он понял однажды:
«Живы, и ладно. Солнышко светит. Пока еще греет. Улыбается. И нам улыбаться велит. Верно?»
Касьянов соглашается: «Верно. Живем однажды, и стоит ли укорачивать жизнь озлобленностью? Нужно просто жить». Уходит просветленным. Но вскоре затемняется снова. Сам выйти на свет еще не может. Радость как птица счастья – неудержима. Путь к ней для Касьянова зыбок, случаен. Без Паршакова он – хрупок и одинок. Паршаковым он – жив. И не только он. Без образа Вадима Паршакова роман Лобанова теряет устойчивость. Расслаивается на множество осколков, связанных канвой внешней жизни Касьянова. С образом Паршакова роман обретает цельность, законченность, а самое главное – внутреннюю духовную опору. Он то зеркало, в котором отражается преходящая жизнь, частичка вечности, для которой нет «было» или «будет», а существует одно нетленное «есть». Шатания Касьянова и остальных героев разрешаются Паршаковым легко и просто:
«Когда деньги в кармане — это хлопотно. Неуютно. Все думаешь — куда бы потратить? А так — нет денег, и проблемы, куда потратить, нет». Может, так и жить — без проблем?»
Благодаря Паршакову как минимум даются намеки на ответы непрестанных вопросов. Безусловно, понимают его немногие. Касьянов в вечных борениях и жить по Паршакову еще не готов. Потому несвободен. Внутренне. Свободу ищет как внешнюю данность, а внутренне – скован. Привязанностями. Недаром Паршаков намекает, что все наши беды в вечном «хочу!», в наших неистощимых потребностях и желаниях. Долгие годы они дремали в уголках русской души. В Смутное время всполохами огня вырвались наружу. Людьми овладели эмоции. В 91-м Касьянов отмечал:
«Ум становится второстепенным качеством. На первый план выходят эмоции. Оборотистость. Отсутствие комплексов. Умение идти к намеченной цели по головам. Что нас ждет дальше? Не правы ли умные (по-настоящему!) люди, покидающие страну? Из этой страны умных выживали — испокон веку. Изменится ли когда-нибудь такое положение вещей? И вот пишут девчонки, мечтающие о «красивой жизни»:
Моя мечта — быть настоящей деловой женщиной. И это главное. Все остальное: тряпки, «БМВ», дачи, мальчики — хотя и приятные, но лишь второстепенные вещи. Собственных идей и у меня предостаточно, причем все они вполне реальны. Проблема у меня одна: как заработать стартовый капитал. Пока в моем активе лишь симпатичная мордашка и неплохая фигура, хорошее знание английского и немецкого, кое-какая спортивная подготовка и умение водить машину и мотоцикл. Но для стартового капитала несколько маловато. Есть еще, конечно, друзья, родители, но... Я ведь хочу всего добиться сама! И поэтому обращаюсь за советом. Мне необходима лишь идея — как из 5 тысяч «сделать» 50? «Фарца» — это уже старо, да и мелковато для будущей финансовой королевы, а? Ну а если без шуток, то я очень надеюсь на помощь! В свою очередь готова заключить контракт по реализации идеи, согласна на 25% прибыли.
Эта — пробьется».
Иные готовы скатиться на панель и на тропу разбоя:
«У мужа все чаще возникают идеи: машину угнать, видео украсть. Он хороший у меня, и мысли такие его раньше не посещали. И если ему это удастся и его не посадят, я буду рада. Да, рада! Что хоть таким путем мы будем что-то иметь. Я и рожать-то не хочу, самим бы как-нибудь... Предложите мне хорошую работу, хоть какую-нибудь квартиру, нормальное обеспечение за границей — не задумываясь, уеду. Родину предала? Да предавать-то нечего! Вы не подумайте, что я такая плохая. Я в школе секретарем ВЛКСМ была, на пленумах выступала, в «Артек» ездила. Я не проститутка и не фарцовщица. А сейчас я готова стать и той, и другой. Потому что хочу быть обеспеченной, не просить, не унижаться, не ссориться с мужем из-за рублей, не смотреть на сторублевку дикими глазами...»
Его Величество Халява, дурманя головы отчаявшихся людей, задрало нос до небес. Впрочем, воровство издавна считается одной из характерных черт русского человека – от простого до государственного уровня. Но в Смутное время воровство приняло поистине евразийский размах. М. Веллер отмечал: «Воры бывают, так сказать, деструктивные и конструктивные. Конструктивные – Алексашка Меншиков и граф Потемкин. Им, чтобы воровать, необходимо было поднимать порученное дело: только поднимая державу, они от огромного «куска» могли отруливать часть себе в карман. А бывает воровство деструктивное: не надо ничего поднимать, можно просто «дербанить» уже готовое. Российская олигархия деструктивная» . В середине 90-х такая картина наблюдалась сплошь и рядом. Сейчас есть надежда на улучшение. Воровство начинает принимать более «конструктивный» характер. Невыгодно просто красть, Что еще красть, например, если завод до последнего провода растащен? Выгоднее поднять его на ноги и на вполне законных основаниях себе, как хозяину, отчислять соответствующий (или нужный?) процент с прибыли. Так делается во всем «цивилизованном» мире. Тем не менее, бывшие советские и новые русские люди живут теперь, кто, как может. В меру своего умения, проворства, наглости и совести. Подытоживая уходящее столетие и сходящее на нет время Смуты, Касьянов отмечал:
«Мы проломили стену, но в пролом первыми ринулись не мы. Отвлеклись всего на секунду, и нас разметали по сторонам. Мы лежали вдоль дороги в «светлое капиталистическое будущее», а по нашим головам шли другие — те самые, которые, как пишут в нынешних газетах, «без комплексов».
Всеобщая эйфория сошла на нет. Эмоции заменились рассудком – железным расчетом, логикой. Пришло время тех, чей Бог – деньги.
Как-то в самом разгаре перестроечного бума Касьянов встретился с бывшим однокашником, Стасом Куниным. Тот опять поцапался с отцом и просился переночевать: «Надоело! Учат жизни, каждый день покоя нет. Все понять не могут, что их время давно ушло». На что Виктор мысленно среагировал: «...А твое — не наступило… Время, в котором котируются только деньги. И дай бог, чтобы оно не наступило никогда.» Однако наступило. И не просто и естественно вошло в жизнь, а ворвалось сокрушительным вихрем, вычищая карманы ошарашенных людей.
* * *
Стас Кунин – друг детства Касьянова. Бывший. Фарцевал. Шувакишская «туча» - место работы по выходным. «Пласты», «катушки» различного рода шмотки – его товар. Одно непонятно – откуда такая тяга появилась в обычном советском школьнике? Вот они невидимые подводные течения в советском сознании! Желания, мысли. С мысли все начинается. Мысль – начало любого действия, начало жизни. Качеством жизни определяется качество действий. Качеством мыслей и действий определяется качество времени. Подводные течения вырвались на поверхность. Тайное стало явным, «законным». Но Кунин почему-то не вознесся. Шел по мелочи, мелочью и остался. Зато стал «стукачом». «Галина Борисовна» завербовала «блудного сына», пригрозив в случае неповиновения сроком за спекуляцию. Сдался как миленький. Именно из-за него пострадал Касьянов в 83-м, когда в одно «прекрасное» утро его скудное бытие было разворочено обыском гэбистов. Кунин – один из «потерянных», который как был ничем, ни с чем и остался. Мелкие мысли, помноженные на трусость в лучшем случае порождают мелочь.
Были также иные типажи, с которыми Касьянов вплотную не соприкасался, но мог слышать о них, видеть. В начале восьмидесятых он отмечал:
«Как «гуляют» в ресторанах нефтяники! За столиком в ресторане — компания: перед ними — рыба, мясо, розетки с икрой! Едва притронувшись ко всему этому великолепию вилками, отодвигают почти нетронутые тарелки, бросая в них спички, окурки. Официант сваливает в кучу эти объедки, приносит новые блюда. Все объедки — в мусорный бак... Широта души, многолетняя привычка: мои деньги! Как хочу, так и трачу! Купец, князек удельный...
И рядом с ними возникает другой типаж — приспособленец, научившийся получать зарплату ни за что, не особенно утруждая себя работой: общество ему обязано, он в этом глубоко убежден! Автомобиль у него должен быть не хуже, чем в Америке, пиво — как в Баварии, мяса — не меньше, чем в Аргентине, а меха он должен носить как в России. Его 23-летняя дочь — тонкая, томная, с накрученным голубым длинным шарфом, воткнута в заграничные джинсы — фирменные, вельветовые, самый писк! Говорит вяло и нехотя. Явившись в учреждение — устроиться на работу, — хлопает ресницами и грустно-сконфуженно спрашивает: «Скажите, а на работу каждый день ходить надо? Понимаете, мне нужна не зарплата, а стаж». Это — отблеск якутских алмазов, колымского золота и северной нефти...»
А теперь дух собственничества (или демон?) вырвался на свободу. Из презираемого стал почитаемым. Богом. Богом денег. Когда-то мы не верили в могущество денег. А теперь?
«Молодым подсовывают придурков Бивиса и Батт-хэда; с молодых требуют плату за учебу, а, заплатив, разве будешь бунтовать? Бог денег в силе. Они думают, как заработать. Они думают только об этом. И развлечься — на те деньги, что заработаны».
И не только молодые. Неудовлетворенная жажда удовольствий владела всеми, почти всеми. Частная собственность была под запретом. Что запретно, сладко. За собственность стали биться, не щадя жизни – ни своей, ни чужой. Некоторые из фарцовщиков и спекулянтов, более волевые и наглые (в отличие от Кунина) стали рэкетирами. Иные – бывшие комсомольские «вожаки» - ринулись в бизнес. Нашли великолепные лазейки в законе, разрешавшие комсомольцам заниматься частной предпринимательской деятельностью на льготных условиях. И вознеслись. Из окружения Касьянова – Светлана Усова. Комсорг класса.
«Умный ты, Витька, а дурак!» - говорила она Касьянову. – «Начитанный, все на месте... Все знал, всех спасать рвался. А ты вспомни, кем мы с Золотаревым были? А? Он — тихий троечник, я — на комсомоле помешанная и никаких книг, кроме тех, что нужно по программе, не читавшая... Ты во всем нас за пояс затыкал! А работаю-то не я у тебя, а ты — у меня! Я тебе плачу «бабки», а не ты — мне! Вот так-то, Витенька...
«Мы были признательны советскому правительству за то, что, кроме него, нам некого бояться.» Откуда эта фраза? Ее написал кто-то из нас, «шестидесятников» — в смысле, тех, кто родился в шестидесятых. «Мало кто пополнил ряды политиков или «братков» — и для тех, и для других мы слишком много читали, в нас было переразвито чувство прекрасного... Так мы ушли с арены. А на наше место пришли они — бывшие школьные тихони, неудачники от рождения, не знавшие иных трагедий, кроме личных. Все эти годы они были в тени — они смотрели на нас с ненавистью и тоской, иногда и с любовью, и ждали, чего еще мы выкинем...».** Мы уже выкинули всё. Больше нам выкидывать нечего».
Но время перемен перетасовало все карты. Принципы Касьянова, не верящего в бога денег, перестали приносить моральный доход. Тем не менее, они несли в себе опасность для «новых». Та же Усова «всегда боялась его, когда он был рядом. Боялась не как мужика, а как своевольную натуру. Он всегда поступал так, как считал нужным. И, кажется, плевал на деньги. Такие особенно опасны. Он скорее стал бы голодать, чем поступился бы своими старомодными принципами. «Ну и глупо! — думала Светка. — Эпоха принципов прошла. Настала эпоха денег». Касьянов, несмотря на преобладающий ум, все же жил сердцем. Умел сострадать, болеть за других, не скупился на помощь. Имел принципы – чести, порядочности, справедливости. Кто-то считал их пережитком, кто-то временным явлением. «Там, где есть деньги, морали нет», - втолковывала Касьянову любовница начальника. – «Мораль — она для нищих. Чем меньше денег, тем больше морали. Там, где большие деньги, морали почти нет. А там, где бешеные деньги, морали нет вообще. И быть не может. Потому и честен ты, Витя, что беден. А я побогаче тебя, потому и морали у меня поменьше». Усова заражена той же философией. А ведь еще в школе, когда делали рейд в один из детских домов, ее сердце умело плакать, видя то, как «заботится» государство о детях-сиротах. Но тогда же в ней зрела иная, ставшая впоследствии основополагающей в бушующем мире черта – сухая расчетливость, выросшая из вбиваемой ежедневно государством законопослушности. В данном случае беспрекословной послушности комсомольским инструкциям. Усова никогда не жила своим умом. Чувствовала свою ущербность. Комплекс неполноценности душил ее амбиции. Не потому ли стала комсоргом, чтобы доказать всем, что она что-то значит? Жажда самоутверждения вела ее и дальше. Привычка жить по инструкциям, четким, никем не нарушаемым правилам привела ее к черствости. Да, она состоялась как бизнесмен, получила некую власть над людьми, но не смогла состояться как человек. Даже замуж не вышла. Бизнес-леди некогда на сантименты. Муж, семья, дети – не для нее. Они помешают ее утверждению в жизни. Отнимут какие-то возможности или низложат вовсе. «…Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир», - говорится в Библии, - «а своей душе повредит?» Не про нее ли сказано? Что-то приобретая, мы должны непременно отдать за это частичку себя. Многие ли способны на такой шаг, чтобы суметь отдать положенное и вместе с тем не растерять себя, свои внутренние основы? Большие деньги – это то, за что мы расплачиваемся своим сердцем. Выдержит ли? Очерствение – вид защиты. Своеобразный. Из-за часто бессознательной боязни потерять себя, свое эго. В результате, из-за желания сохранить малое, теряем большее – сердце.
Иного рода любителя денег мы видим в Феликсе Чернышеве. В тихом омуте – черти водятся. Это про него. В школьные годы был тих, незаметен. Любил Сотникову Галину, будущую супругу Касьянова. Любил робко, словно боясь оступиться. Она его – нет. Таких не любят. Жалеют, оставляя на «крайний случай». Чаще отвергают. Распрощалась с ним и Сотникова. Но спустя годы встретились вновь. Лихие ветры Смутного времени превратили его в… сутенера. Вальяжного, наглого субчика. Его вполне устраивает настоящее положение дел стране – в мутной воде рыбка ловится. «Баксы» копятся. Иначе и тех денег, что имеет, не увидит. Стал паразитом. Типичным. Любителем халявы. В советские годы относительно Сотниковой, бывшей дочерью второго секретаря, он – никто. Теперь же она просит у него помощи – 10-12 тысяч «зеленых» на операцию сына. Что предлагает состоявшийся сутенер бывшей возлюбленной? Работу. Проституткой. В усмешку? В серьез? В отместку? Скорее всего, и то, и другое сразу.
* * *
Вглядываясь в героев романа Лобанова, важно отметить повсеместное бегство, одолевавшее в то время людей. Бегство от угрожающей действительности. Прежде всего, за рубеж. Каждый из нас может упомянуть каких-либо родственников, друзей или знакомых, покусившихся на «райские кущи» Запада. Еще чаще бежали в мир виртуальный – увлеченность «мыльными операми» и разного рода играми, особенно компьютерными, становилась массовым явлением. Бежали, чтобы забыться. Снять стресс. Успокоить нервы. Не просто бегством. Нередко такое движение души становилось отчаянным поиском иной реальности, душевной опоры. Кто-то просто падал, погружаясь в винные пары и наркотические грезы. А кто-то срывался с привычного образа жизни и мыслей, которые рушились, терпели крах под напором давящего из всех щелей цинизма и пускались в поиск. Нередко приходили к религии. Поразительно точно Маркс назвал ее «опиумом для народа», который и в жизни имеет двоякое значение. Для одних опиум – дурман, отрава, для других – лечебное средство, утишающее боль. Так же и религия. Для одних она – одурманивание, порождающее «бесбашенность», фанатизм и зомбирование, для других – мощная духовная опора в жизни, средство для обретения стойкого, внутреннего стержня и осознания себя как Человека. Каждый выбирает то, что ему ближе. Конечно, есть и третьи, для которых мистика и религия – заветный песок, куда можно спрятать голову.
Касьянова нельзя отнести ни к тем, ни к другим. Он действительно – «потерянный». Между небом и землей: и с небом не дружен и с землей не в ладах. Завис. Вдобавок Славка Крестецкий, однокурсник Виктора, как-то высказал:
«…Витя, ты согласен, что мы «зависли»?
— Как — зависли? Где?
— Между «шестидесятниками» и нынешней молодежью. «Шестидесятники» слишком хорошо знали, что такое «совок». А для нынешних пацанов это — слишком глухое детство, чтоб они могли врубиться. Мы всю дорогу не вписывались. А как пошла перестройка — тем более не вписались. Она ведь нас застала врасплох, согласись, Витя! Да, поначалу показалось: пришло наше время. Но погоду стали делать «шестидесятники», «семидесятники». Потом пошла нынешняя молодежь. А из нас никого не вышло. Мы «зависли».
— Но ведь кто-то вписался, — возразил Виктор.
— Вот именно — кто-то!
Касьянов слегка поплыл от сгорающей анаши.
— Это же исключение, подтверждающее правило, — продолжил Крестецкий, затянувшись. — Для нас вся жизнь была потехой. Все для нас было ненадолго и невсерьез. Мы и в перестройку-то особо не верили...
— А тебе не кажется, что мы в чем-то — самое счастливое поколение? — спросил Виктор.
— В чем?
— Сколько всего сменилось перед нашими глазами? Причем, когда мы были в самом сознательном возрасте. Не знаю, как тебе, а мне иногда кажется, что я прожил несколько жизней. И побывал в разных мирах.
— Вот в этом ты, наверное, прав. И иллюзий у нас нет. Мы изначально готовы к самому худшему. А если произойдет менее худшее, мы радуемся по небес. Оптимисты хреновы... Ведь мы же до сих пор ни во что не верим!
— Нам уже поздно верить, — ответил Касьянов».
В этом беда Касьянова. Сдался. Так и не сумев выйти из шока, вызванного повсеместным развалом. Человек, перестающий во что-либо верить теряет жизненный тонус. Верить, значит устремляться к поставленной цели. Верить, значит мыслить.
Супруга Касьянова не в лучшем положении. До замужества прожившей в достатке ей было нелегко с Виктором жить на одну зарплату. Но это были цветочки и, между тем, некоторая подготовка к тому, что их ожидало впоследствии. Она по-женски хотела тихого счастья, благополучия в семье и меньше всего забивала голову политикой. Но можно ли от нее было уйти в то время? Касьянов не мог. Его раздирали противоречия, жену – нет. «Он просто прятала голову в песок». И по-своему была права. Нервные, издерганные родители детям не нужны. В 91-м «Виктор вдруг осознал, почему Галка ушла в библиотекари. В мире книг — проще. Он реален и, вместе с тем, ирреален. В нем легко укрыться от мирской суеты. И если зазвучит в том, ирреальном, мире трагическая нотка, избавиться от нее — проще некуда: закрыть книгу. И всё! Газету можно тоже закрыть. Можно выключить телевизор. Но улицы — не закроешь. Вильнюсскую кровь — не смоешь. Она так и останется на ступенях телебашни...». Касьянов в песок не зарывался. Вчитывался, вглядывался, впитывал тогдашнюю атмосферу всеми фибрами души и медленно, но верно отравлялся. Многие ли выдержат такой напор? Касьянов не выдержал. Оптимизм сменился пессимизмом. Ушел в охранники, чтобы отдалиться от людей. Защитная реакция? Иначе бы сгинул.
Не меньшая ломка наблюдается в характере Марины Винницкой. Как человек наиболее близка Касьянову. То же сострадательное сердце, рассудительность, понимание происходящего, но эмоционально менее сдержанная. Тоже из «потерянных», не сумевших реализовать себя до конца. Мыслящих, но стоящих в бездействии на обломках страны, которую с упоением ломали. Так же искала опору. Не оттого ли однажды попала в «Отечество» и казалась помешанной, когда истерично посвящала Касьянова в тайны еврейского заговора? Искала опору, чтобы разобраться в происходящем. Когда не знаешь, что происходит вокруг, чувствуешь неуверенность, слабость, страх. Понимание дает силу. Ее искала Винницкая, да и мы все в то время. Не нашла. Пыталась покончить с собой. Крестецкий спас. Но можно ли бессмысленно прозябать оставшиеся годы? Маринка решает по-женски просто и, возможно, единственно верно для себя. Решается родить ребенка от любимого ею Касьянова. Вот и смысл в жизни. Вот и цель.
* * *
Наконец, мы подошли к одной из самых цельных фигур в романе – к Славке Крестецкому. Его сила, пожалуй, состояла в том, что он ни на кого не полагался. Только на себя. В «универ» пришел после армии. Осознанно. Зрело. Стал опорой для многих и как сильная личность, и как реалистично (не без прозорливости) мыслящий человек. Сам подался в Афган. И впоследствии сам же шел «контрактником» в Чечню. Творил судьбу свою – сам. Не ждал, когда его призовет государство. Был в самом пекле, в самых болевых точках страны, словно испивал эту боль, становился частью ее. Не теряя при этом головы, совести и сердца. Чего он добивался? Крестецкий «привык из двух зол выбирать меньшее». В Смутное время подобный выбор неизбежно становился жестче, контрастнее. На вопрос Касьянова: «Чего же ты тогда мотаешься по горячим точкам?... Оставаться дома, по-моему, гораздо меньшее зло». Славка «произнес страшную своей обыденностью фразу:
— Это моя работа. И вообще... когда я уйду, поймешь, почему для меня все эти горячие точки — меньшее зло».
Касьянов пытается его понять, но больше гадает:
«Среди офицеров, служащих в Южной Осетии, немало тех, кто мотается по «горячим точкам». За пять лет эти точки слились в страшный калейдоскоп, и не различают уже ребята, где находятся — в Степанакерте ли, в Цхинвали, в Грозном... Какая разница? Вон там — враги, а здесь — те, кого приказано защищать. ...Или не вмешиваться».
Одним из таких офицеров был Крестецкий. Один из вариантов бегства? Возможно, возможно. Как-то Славка признался:
«Сейчас даже семья как ячейка общества рухнула. Каждый сам-на-сам, случайные связи, по сути - случки, и больше... И больше ничего. Индивидуалисты. Эгоисты. Каждый - по-своему. Разбегаются, как тараканы... Кто - в женщин... Кто, как я, в войну…»
И при первой возможности он бежал «туда, где все просто и ясно: вот это — друг, а это — враг». «Он всю жизнь искал смерти», - говорил о нем один из друзей – Сашка Попов. – «Он просто не сумел вписаться в нынешний мир». Вот и все». Емко. Точно. Неужели все? Славка чувствовал будущее, не в розовых красках, - реальное, выпукло, прямолинейно. На события у него «всегда был свой взгляд… Отличный от общепринятого. Уверенный. Касьянов иногда завидовал Славке. Крестецкий был выше суеты и будничности». Он был словно наш, из будущего, но жил тогда, теперь уже в прошлом. Жил и не вернулся оттуда. Поскольку попал в головокружительный круговорот, выхода из которого не было. Искал смерти? Не осознанно. По наитию? С отчаянья? Может быть, в ней нашел утешение и разрешение своих вопросов? И все же, Крестецкий творил то, что хотел. Воевал. Любил. Растил детей погибшего друга. И умер как воин. Как Человек? На войне должны быть профессионалы, а не слепые, желторотые юнцы. Может, и это естественное чувство долга гнало Крестецкого в пекло. Ведь он – профессионал.
У автора романа не было конкретного прототипа Славки Крестецкого. Образ вымышленный, собирательный. Но вполне возможный. Подобно образу Паршакова – одна из главных опор романа. Он многое предвидит – комсомольских бизнесменов (чего стоит его сентенция: «Ой, не к добру... Комсомолу дали «зеленую улицу», и сейчас он попытается заграбастать всё.… Ни подоходного налога, ни таможенных пошлин. Сейчас куча предприятий и кооперативов начнет сливаться с комсомольскими вожаками, чтобы налогов было поменьше, а дохода — побольше, комсомол получит контроль над предприятиями... ну и со всеми вытекающими...»!), грядущую диктатуру (помните ГКЧП?), развал Союза, ельцинский беспредел и т.д. Отчасти понимает, что происходит кругом. Потому и предвидит. Тем самым, как героям романа, так и его читателям он дает некую определенность, некое понимание происходящего и происшедшего. Без него в романе было бы слишком много нерешенных вопросов, с ним их значительно меньше. Благодаря ему произведению в целом придается устойчивая динамика. Появляется он не часто. Но каждая встреча с ним – определенная веха в жизни Касьянова, новый виток. Появляется, чтобы укрепить, взбодрить, дать толчок к следующему шагу. Иногда отрезвить, открыть глаза, подсказать, как старший, более опытный товарищ. В отличие от него Паршаков – пассивен. Созерцательная, живущая, будто вольная птица фигура. Но вместе они создают ось, держась которой можно выжить в этом бушующем океане жизни. Касьянов это чувствует, но слишком тяжко, с кровью пытается проститься со своим мертвенным, бездейственным фатализмом. Крестецкий являет ему человека, уверенно творящего свою судьбу. Паршаков, на первый взгляд также фаталистичен, но совсем по-другому, нежели Касьянов. Грядущее Вадим принимает просто, как есть, с некой радостью и, таким образом, получает возможность влиять на него, не быть путающимся в колесах событий камнем. Однажды Паршаков рассказал Виктору, как встретил «друга школьного»:
«...Пригласил он меня на чай. Ну, говорю, чай — несерьезно. Поскребли по сусекам, наскребли семь целковых. Взяли. Как всегда, показалось мало. У меня с собой были дудочка и гитара. Думаю, пора открывать музыкальный сезон. Играю Сен-Санса. «Умирающий лебедь». Та-ра-ра... Гляжу — дети подросли, а родители у них уже другие, — Вадим, по обыкновению, хитро прищурился и продолжил. — Я играл и кайфовал. Весна, птички поют, пахнет прибитой дождем пылью, почками... Селезенкой, и все такое... И воздух прямо звенит!.. Деньгами. Бросают и бросают. Ну что ты будешь делать! Деваться некуда — еще выпили. Еще захотелось. Опять пошли играть. Играю, а сам на шапку кошусь (или косюсь, как на ваш журналистский взгляд, Виктор?). Играю, из сил выбиваюсь, ну ни копейки больше! Видно, существует какая-то аура вдохновения. Когда я играл и думал о деньгах, оно куда-то исчезло. А за ним — и деньги»
Интересно последующее за этим рассуждение Касьянова:
«Может, Вадим прав? Когда у Виктора было вдохновение — тогда, в юности — были деньги. Сейчас денег нет. И потому нет вдохновения. Или просто за вдохновение сейчас не платят?»
Лоб в лоб столкнулся с почти неразрешимым противоречием. Наш рассудок слишком конкретен. Любит все разложить по полочкам, подчинить своей – линейной - логике. Но там, где линейность скрыта – он теряется, видит абсурд, в лучшем случае – недоговоренность. Для Паршакова такой проблемы нет. Он менее всего интеллектуал. Человек творческий, мыслящий сердцем. Касьянов заражается его глубиной, но освоить еще не в силах. На практике всякий раз глоток чистого воздуха, щедро подаренный Паршаковым иссякает и вновь одолевает духота. Неопределенность, тоска и скука.
В Касьянове нарождался боец. Но он так и остался в юношеских мечтах. В реалиях жизни Виктор окончательно превратился в человека, пассивно принимающего идущую на него действительность. Только без радости (как Паршаков). Со старческим (в его ли годы!) брюзжанием, которое вряд ли уже можно соотнести со знаменитой формулой Декарта.
Инволюция
«Я сам из тех, кто спрятался за дверь,
Кто духом пал и ни во что не верит…»
«Воскресенье»
Любая эволюция подчиняется законам диалектики. Потому эволюционное восхождение совершается по спирали. Полвитка – вверх, полвитка – немножечко вниз и т.д. Если подъем спирали превышает нисхождение, свершается эволюция. Если же нисхождение уравновешивает подъем – эволюции не происходит. Тем более, когда нисхождение преобладает над подъемом – мы становимся свидетелями инволюции. Впрочем, всякое нисхождение спирали уже свидетельствует об инволюции. В человеческом обществе это проявляется в падении нравов, деградации культуры, учащении войн. Впоследствии, дойдя до низшей точки огрубения, в обществе начинают преобладать здоровые силы, невостребованные до этого, может быть, чудом сохранившиеся, забытые на долгие годы, а потому звучащие теперь свежо, по-новому, как нужно.
Инволюция – это период страданий, скорби, боли, вызванных открытым, небрежным погружением в собственный эгоизм. Эгоизм порождает врагов. В эгоизме скрыта ключевая сила, порождающая все войны – воля к власти. Жажда владеть всем единолично уничтожает любовь, порождает насилие и неудовлетворенность. Ибо разгулявшееся эго или, иначе говоря, самость человеческая ненасытна в своем извечном «хочу!». За каждым захватом последуют еще. Разве что смерть ненадолго остановит этакого «властителя». Удастся ли инволюции, в конце концов, перерасти в эволюцию, по-большему счету, зависит от самого человека, от самого общества. Страдания, как неизбежные следствия любого насилия – отрезвляют и чему-то учат. Прислушаться к себе, довериться прозрениям – глядишь, и выход к верху будет найден. В инволюции заложены возможности духовного очищения. Очищения от наростов эгоизма. Как говорил Паршаков: «от плача, от страданий душа очищается. Парит над землею грешною...»
В Смутное время 90-х годов прошлого века в стадии инволюции находились не только отдельные личности, но все постсоветское общество, вся Россия и бывшие Советские республики. В стадии вынужденной инволюции, иначе говоря, в стадии ломки ошибочных построений. Развитие отдельного человека зависит от развития общества. Развитие общества – от развития народа, страны. Развитие страны – от всего человечества. А развитие человечества – от развития или эволюции планеты и окружающего пространства - планет, комет, Солнца. Так незаметно (потому что мы об этом никогда не задумываемся) жизнь Космоса входит в обыденную жизнь человека. В эволюции Космоса тоже имеются стадии подъема и нисхождения, четкий ритм которых подобен биению сердца. В период инволюции выявляется все наносное, слабое, болезненное, которое аналогично хрупким веткам деревьев соответственно отпадает. Остается самое стойкое, подходящее для дальнейшего роста. Подобное может происходить и в период эволюционного восхождения, когда не все ветхое сумело отпасть. А если сопротивляется вдобавок? Эволюция затрагивает все частички развивающегося объекта. Следовательно, мы – люди, все наши общества, народы и государства, независимо от наших личных пожеланий зависимы от эволюционных движений Космоса. Не от Той ли Силы, которую издревле называют Волей Божьей? Воля Космоса или Воля Божья, не важно как называют эту мощную созидательную Силу, Основу нашего существования, главное, понимать Ее суть, смысл, значение для каждого из нас. Жизнь в согласии с Этой Силой означает совершенствование, духовный и физический рост. Противодействие – соответствующую деградацию. Нелегко плыть против течения. Тем более против течения эволюции. Иссякнут силы и любое противодействующее эволюции построение будет сметено ее потоком. Не напоминает ли это Советское государство? Было ли оно построено на законах справедливости? Вопрос риторический. Ответ известен. Теперь СССР не существует. Мы не понимали тогда происходящего, потому и боялись за будущее. Все. Однообразие мысли объединяло, усиливало ее тысячекратно. И мы не могли с собой справиться – мощь объединенной мысли колоссальна. Страх нагнетался – слухами, прессой, фактами и нашим незнанием, которое «пророчило» гибель всего и вся. Страх разрушителен. Он сокрушает и то, что могло бы устоять - людей, общества, государства. Была ли в этом какая-либо польза? Страх парализует – мысль. Она перестает быть свободной, легкой, жизнеутверждающей. Зацикливаясь на пессимистичных нотках, такая мысль мешает человеку видеть происходящее шире, видеть не только тупики, но и возможности. Роман Лобанова это являет. Показывая широкомасштабную панораму Смутного времени, писателю удалось не только набросать подробную канву событий, заполнить ее обширным фактологическим материалом, но и вскрыть бездонные глубины общественного сознания, его деградацию и эволюцию. За показанной картиной ощущается некая нечеловеческая Сила, вершащая судьбы людей. Так называемые властители – Главы государств, партий, армий – лишь проводники Этой Силы, вольные и невольные. Как высказался один из героев романа: «…после 12 июня девяностого» от нас «уже ничего не зависит». Подмечено точно. В Смутное время, когда по всему постсоветскому пространству воцарилось разномыслие и вседозволенность, полагаться на разбитые основы государственности стало опасным. Хаос поражал все – людей, промышленность, торговлю, армию. Разномыслие и вседозволенность, понимаемые как проявление свободы, стали ярчайшими выразителями необузданного Хаоса. Полагаться можно было только на себя. Ломка Союза пробудила нас, советских людей, привыкших полагаться на власть. Своей головы, своего мнения мы практически не имели. В Смутное время перед каждым из нас встала задача найти более стойкие основы – во вне или внутри себя. Произошел гигантский выброс энергии в виде разгулявшихся страстей. В этих кипящих потоках человеческих воль мы жили тогда, пытались чего-то достичь. Очень скоро, стало ясно, что на прежних жизненных принципах не выжить. По-меньшей мере, сейчас. Коллективизм сменился индивидуализмом и корпоративной ответственностью. Власть народа заменилась властью денег. Кардинально поменялись жизненные ориентиры. Замечательна выдержка от конца 90-го года:
«В «Комсомолке» — накануне последнего десятилетия нашего века — подборка писем «Счастье в СССР. Год 90-й»:
«Разве можно спрашивать о счастье в нашей стране?»
«Мне нужен миллион... Или вышлите хоть рубль!»
«В сказках счастливые люди, по-моему, это волшебники, а в жизни — люди, имеющие деньги. А деньги — это власть. И чем больше власти, тем счастливее человек» (шестнадцатилетний парень из Ижевска).
«Счастье — это когда в магазине есть мясо, колбаса и болгарские сигареты».
«Счастье — когда Америка разгромит Ирак. Я готов пойти в наемники».
«Счастье — это неожиданная мгновенная смерть» (Карим, 21 год).
«Это свободная страна без коммунистов. Для этого не хватает уверенности и 100 штук боевого оружия. Помочь могут Запад, время и молодой советский народ».
«Удачно выйти за директора ресторана. Я могу обойтись без любви. И вообще — все это ерунда — счастье, любовь, дружба. Будут у тебя деньги — будет все: друзья, «любимый», работа. Главное — найти человека, который смог бы пробиться в жизни» (официантка).
«Ветчины бы!» — мечтает девятиклассница. Похоже, она еще помнит, что это такое.
И странное, беловоронье:
«Счастье — это то, что я живу в СССР!»
Все перемешалось, спуталось. Неслучайна апатия, накатившая на многих из нас. Лучше ли мы были Касьянова, не захотевшего продаваться и бросившего дело своей жизни? Мысливший крайностями, он не смог найти золотую середину, ведущую вверх – из пропасти к свету. «Мужик спрашивает врача: «Доктор, я буду жить?» А тот ему: «А смысл?» «Вот так, - резюмирует далее Касьянов, - полная апатия, рядящаяся в философские одежды. Не слишком ли много мы «филозовствуем», ища смысл в том, в чем и смысла-то никогда не было? Может, просто жить сегодняшним днем, не ожидая никаких процентов, никакой прибыли от будущего? Что заработал — тем живи. И всё! Как говорил Касьянову в былое время Паршаков: «Когда деньги в кармане — это хлопотно. Неуютно. Все думаешь — куда бы потратить? А так — нет денег, и проблемы, куда потратить, нет». Может, так и жить — без проблем?
Касьянов упорно склоняется к фатализму – слепой, бездумной отдаче жизненному потоку. Отвергает смысл, но зачем-то продолжает жить. Странное противоречие. Зачем вести себя так непоследовательно? Башлачев с этим «гордиевом узлом» расправился просто – разрубил собственной смертью. Касьянов не может. Такое бегство для него неприемлемо. Какая-то внутренняя тайна, навеянная Паршаковым держит на Земле, в семье: «Русский дух, говорите, ушел? Никуда он не ушел! Затаился…» Обнадеживающее откровение.
Касьянов живет во многих из нас. Добро без кулаков. Философ, когда-то «балдевший» от сентенции Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую!», теперь деградировал до откровения: «Я мыслю. Почему же я тогда существую?» Он так и не понял, что хотел сказать этим знаменитый философ. Не помог ни Крестецкий, ни Паршаков, ни бездна Смутного времени. Автор романа также не дает разгадки. Прямо. Но косвенно в глубине произведения ощущается некий стержень. Побуждающий снова и снова обращаться к этой формуле, переосмысливать ее. «Пятнадцать лет нас водят по пустыне, якобы для того, чтобы по капле выдавить раба, но пустыня как была, так и осталась пустыней. Свободными мы так и не стали. Может, свобода придет к нашим детям — после нашей смерти?» - размышляет Касьянов о Смутном времени. Но разве забыл он, что около семи десятилетий нас отучали думать, нас, едва умевших это делать – по-детски, по слогам. Всего пятнадцать лет. Моисей евреев водил сорок лет и успеха добился весьма относительного. Касьянов в состоянии амнезии. Мыслит по инерции. За пеной удручающих событий он забыл о, может быть, самом ценном, о том, что уже не видит – взор поддернут пленкой сна – не видит и не слышит людей, писавших когда-то в газету такие, например, письма:
«Сейчас часто можно услышать от друзей, от знакомых, что, будь у них деньги, они бы тут же уехали из Союза и о нем даже не вспомнили бы. Я не понимаю таких людей. Может быть, я какая-то ненормальная, что не гляжу на Запад и не мечтаю о нем, но это так. Я нормальный, обычный человек, люблю модно одеваться, люблю слушать зарубежную музыку, но чтобы уехать за бугор? Нет уж, извините. Все слова о патриотизме я не воспринимаю всерьез. Это сказка про белого бычка. Я просто люблю свою Родину (именно с большой буквы!) — Россию. Я не представляю себя без нее. Я — ее истинный продукт. Пускай у нас в стране экономика на нуле, пусть нам грозит гиперинфляция — это все мелочи жизни. Все мы будем жить с этим строем — не умрем. Россия — это для меня действительно что-то святое. Пускай я не совсем русская (во мне есть кровь немцев, поляков), но я здесь родилась, и я отсюда никуда не уеду. Ведь только в России бывают такие весна, лето, осень, зима. Лишь об одном в своей жизни я сожалею: что не было меня в Москве на баррикадах в ту страшную ночь. Люди, которые там были, трое, которые погибли, наверняка думали так же, как я. Для них слово Россия не простой звук, а что-то, что заложено глубоко в сердце и, может быть, проявилось это чувство только тогда. Так что, глядящие за бугор, приглядитесь к окружающему вас миру. Быть может, вы увидите не только отсутствие товаров в магазинах, длиннющие очереди, хамство и грубость, а еще и природу, стихи Пушкина, Блока, Пастернака и, может быть, что-то такое, что, кроме вас, никто не увидит. Приглядитесь, у вас еще есть время».
Не ими ли Россия выживет? А вот письмо из «настоящего» в АиФе»:
«Если жить с верой, то человеческая душа может пройти через все испытания… Через проверку деньгами, должностью, богатством, бедностью, властью… Мне скоро 18 лет. Я учусь на филологическом факультете. Даст Бог, стану хорошим учителем русского языка и литературы. Буду учить красивому, доброму, вечному. Не согласна, что наше поколение «потерянное», что мы не способны брать на себя ответственность. Многие мои друзья согласны со мной. Ведь мы живем будущим» .
Оказывается, не только мы, сорокалетние, считали и считаем себя «потерянным» поколением. Идущие за нами так же не избежали этого ярлыка. Несмотря на то, что они совсем не те, что мы – пассивные, болтливые витии. Неужели и впрямь русский дух затаился и с мига на миг может выйти из-за дверцы, за которую так нелепо спрятался?
Предисловие к роману Евг. Лобанова Формула Декарта
© Copyright: Колосов Сергей, 2007
Свидетельство о публикации №207010800304
Свидетельство о публикации №207010800304
Рецензии
очень интересное у Вас произведение, и композиция очень неожиданная. Искала произведения известного прозаика из Екатеринбурга Евгения Лобанова и вот случайно нашла Вас, Колосов - хорошо знакомая мне фамилия (коллеги по работе)!
Улексия Миссосупова 11.10.2009 08:46 • Заявить о нарушении
Улексия Миссосупова 11.10.2009 08:46 • Заявить о нарушении