Что такое женская проза?

Что такое женская проза?



Созданный современным человеком мир глубоко технократичен. Рассудок, помноженный на эгоцентризм («человек – царь природы», что хочу, то и верчу) – властитель мира. Чувство - полноценное, разумное вытравливается. Там, где вершит дела человек (то бишь, мужчина) не место сантиментам. Чувства уходят на второй план. Повсеместный рационализм, а вместе с ним мечта о наживе вытесняют человеческое сердце на задворки. Посмотрите, где больше человечности – в городе или деревне? Деревня – начало женское, живое, пассивное (работящее и, одновременно, ждущее чего-то извне – какой-то помощи, сильной воли, волевого человека, хозяина, ибо ушел хозяин, подался в город), город – начало мужское, активное, рассудочно-высушенное. Деревня – чувство, город – рассудок. Человек, живущий в них напитывается соответствующей энергетикой, проникается соответствующим стилем жизни. В деревне становится более мягким, искренним, непосредственным, в городе – скрытным, замкнутым, лицемерным, черствым. Пока это неизбежно. Мы сами подчиняемся главному городскому (и, к сожалению, государственному) законодателю – человеческому эгоизму. И что же? Простые, человеческие чувства постепенно исчезают, заменяются масками, личинами. Подлинный человек за ними увядает, чахнет, отмирает. Чего-то нам не хватает, что-то делаем не так. Не оттого ли, что мысли не уравновешены чувством? Чрезмерный рационализм не учитывает важных человеческих свойств, благодаря которым мир воспринимается богаче, вернее. Кругозор рационализма – узок, восприятие сердца – шире, многомернее. Правда, не каждый в состоянии управиться с чувствами, понять их и верно использовать в жизни. Такое умение говорит о внутренней гармонии сердца и рассудка, когда мысль не спорит с чувством, а эмоции не захламляют мысль. Гармония, созвучие – именно тогда мысль человеческая наполняется силой, уверенностью, становится живой и ясной. Такой гармонией обладали все Вожди человечества – Будда, Христос, Мухаммед. Список можно продолжать и увидеть среди людей творческих также немало гармоничных личностей. Пушкин, Бальзак, Лев Толстой, Блок, Волошин, Шукшин. В той или иной степени в них жила гармония. Иначе бы они не творили. Всякий акт творчества – признак гармонии. Чем выше творчество, тем сильнее гармония. Высокое чувство, соединенное с мыслью творит Красоту.
Оглядываясь в прошлое, легко заметить, что литература и, в особенности, проза, по большей части творится мужчинами. Правда, в двадцатом столетии и ныне тенденции меняются. Все чаще на книжных прилавках приходится видеть книги писательниц. Женский роман читаем широкой публикой. Непритязательные, не отягощенные серьезной мыслью творения легко читаются – в дороге, ванной, на кухне, на работе в перерывах и… тут же забываются. Мимолетные чувства, выплеснутые эмоции, завернутые в незамысловатый сюжет. Возможно, на каком-то этапе они неплохи. Городские люди устают от постоянного напряжения мысли, хочется отдохнуть головой, расслабиться, раскрепостить чувства, посентиментальничать. Возможно. А так, на лицо – выгодная коммерческая сделка: есть спрос, будет и товар. Книгоиздатели вкупе с писательницами романов женского толка породили то, что по дешевке поглощается полусонной публикой. Так сказать – чтиво на десерт. Но не об этом продолжим речь. Дорожный, женский роман, который пишется по контракту за месяц не может быть художественным произведением. К сожалению, и здесь город, с его техногенным рационализмом берет (или уже взял) верх над человеческим чувством и женщина-рационалка на-гора выдает «чувственные» романы. Разве сердце может работать по заказу? Впрочем, хватит об этом!
Обратимся к другим прозаикам, которые не продаются. Причем, не продаются в буквальном смысле. Во-первых, из-за того, что в основном печатаются в самиздате, а, во-вторых, если через издательство, то на свои кровные и крайне скудными тиражами (100-200 экз.) Неужели так плохи? Дело не в этом. Их книги будят совесть. Совесть нынче не в моде. О ней говорят, но абстрактно. Проявлять же не любят. Хотят отдохнуть. Но совесть требует напряжения, жертвы. Потому…
Среди современных уральских прозаиков женщин немного. Особенно среди екатеринбургских. Выделим трех – Нелли Журавлеву, Ольгу Щербинину, Наталью Мухину. На их примере можно увидеть образцы иной, не коммерческой женской прозы. Не хотелось бы, конечно, делить прозу по половому признаку, ибо настоящая проза – вне пола. Но, очевидно, для нас, нынешних это необходимо. Необходима подчеркнутая женственность прозы. Как пишет женщина? Чувством. На первом плане эмоции – сдержанные и не сдержанные, одухотворенные или опошленные. Все зависит от личности, от ее внутренних богатств, от неосуществленных стремлений, желаний. Женская проза – многоуровневое отражение жизни женского сердца, точка, соединяющая воедино два мира – мир чувства и мир земной. Нечто подобное можно увидеть и в прозе мужской, т. е., написанной мужчинами, только здесь происходит единение мира мысли с миром земным. Мысль, рассудок – прерогатива мужчины, а лучше сказать, мужского, активного начала. Чувство, сердце – прерогатива начала женского, пассивного. Естественно, в женщине преобладает начало женское. И это ощущается в написанной ею прозе.
Прежде всего, женской прозе свойственна антиэкстремальность, в ней все сглажено, смягчено. В основе повествований – любовные проблемы. Цель – обрести счастье, свое, «бабское». Нелли Журавлева так и говорит о своих героинях словами одной из них: «…мы же бабы, ради любви, ради собственного очага идем на все, как будто отпущено нам, по меньшей мере, десять жизней». Вероника, героиня одноименной повести, незамужняя бездетная женщина «охмурила» мужичка непутевого – Семыча. Предпочитала быть одной, чем без любви, а тут – пожалела деревенского алкоголика, загнав себя в рабство. Возможно, права рассказчица, говоря, «что и любви-то у нее к Семычу никакой не было, что она придумала ее… и его придумала… и играла роль то ли святоши, то ли святой… и жалость к нему придумала…». А возможна иная, более действенна причина – неудовлетворенный материнский инстинкт. Семыч как дитя неразумное, беспомощное, даже шапки нормальной купить не умеет. Будто ребенка беспризорного и подобрала. Кстати, «Вероника» - одна из наиболее стройных повестей Журавлевой. Сюда можно отнести «Девочку на шаре» и «Кентаврессу»,в которых также повествуется о неисповедимых путях женского «счастья». Однако в таких вещах, как «Командировка к себе», «Бомж», « Старый парк» очень сильно выявляется книжная назидательность автора. Более того, складывается такое ощущение, что она не любит своих героев, если сопереживает, то символически, отстраненно. В той же «Веронике» примечательны последние слова рассказчика: «Мне было одновременно жаль Веронику: и противно». В «Командировке к себе» она поучает доведенную до отчаянья Изольду как лучше жить. Между прочим, их диалог не достоверен, наперекор автору Изольда вряд ли бы так спокойно выслушивала попутчицу. Как сказал бы Станиславский: «Не верю!» А в рассказе «Старый парк»» образ «божьего одуванчика» и вовсе идентичен автору – по духу, по ритму, по мироощущению. Сквозь призму этого образа можно смотреть на все произведения Журавлевой. Родившись еще до революции, героиня доживает свои дни, часто сидя в парке и наблюдая за жизнью «во всех ее проявлениях». «Ах, если бы молодость знала, а старость могла!» - сетует она. И хоть понимает, что «очень неблагодарное это занятие – давать советы, но так и подмывает» ее «обратиться к молодым во всю силу» своего «уже слабого голоса: «Милые вы мои! Осторожно! Не оступитесь! Здесь поласковее посмотрите, здесь простите друг друга.… Здесь не услышьте реплику неприязни в ваш адрес… здесь приласкайте плачущего чужого малыша…». Но я молчу, - говорит старушка, - я - божий одуванчик, меня не воспримут всерьез». Однако автор, отчетливо проглядывающий сквозь нее – не молчит. Правда, стоит отдать должное, в рассказе нет прямого осуждения, что ясно сквозит в других вещах Журавлевой. Она просто, как сторонний наблюдатель констатирует факты. Не без боли. Она ведь все-таки женщина. Тем не менее, и этот рассказ и повести Журавлевой грешат натурализмом. Описание событий – на первом месте. Мы видим действия героев – их встречи, разговоры, решения, но внутренней, душевной жизни почти незаметно. Она абстрактна. Психология не выписана. Только в зачатке. Холодность рассказчика (за исключением, пожалуй, «божьего одуванчика» из « Старого парка») подкрепляется поверхностным отображением характеров героев. Автор не вживается в них. Будто задана определенная тема, автор лишь сочиняет сюжет, вставляет в его мозаику типичных героев и все выравнивает затем, чтоб «смотрелось». Не оттого ли, что Журавлева профессиональный художник? Внешняя сторона «картинки» волнует ее больше, чем внутренняя. Кстати, существует интересное мнение, что подобная особенность присуща для всей женской прозы. А именно, художественная зарисовка сюжетной линии, чувства, выставленные напоказ, доминируют над психологией героев, которая и без того очень условна. Женщина-писатель занята собой, своими чувствами, остальные герои (если они не идентичны автору) – как приложение, помогающие раскрыть данную тему произведения. Мужчина-писатель, наоборот, более склонен жить жизнью своих героев, а сюжетная линия для него лишь фон, нечто второстепенное. Безусловно, в этом суждении что-то есть, пусть не абсолютное, но хотя бы частное. Ибо и мужчины могут писать «по-женски». Так московский писатель Владимир Маканин с его книгой «Один и одна» по стилю совершенно идентичен с Нелли Журавлевой.
Что такое психология? Жизнь души, когда герой начинает жить сам по себе, как бы вне автора, раскрывает душу нараспашку – сразу или постепенно, выявляет свою сущность истинную, скрытую. Журавлева делает это нарочито, не умело – через морализаторские сентенции, через прямолинейные характеристики и тем убивает ею зачатую жизнь своих же рассказов и повестей. Каждая начатая писателем вещь – жива. В ней заложены все тенденции будущего раскрытия сюжета, возможные поступки героев, их думы, внутренняя эволюция. Задача писателя поймать единственно верную нить, которая свяжет воедино все происходящее в художественном произведении. Похоже, мужчинам это удается лучше, нежели женщинам. Не секрет, что сильной половине человечества свойственны преимущественные по сравнению женщинами способности в ориентации в трехмерном пространстве и склонность к систематизации (разумеется, в среднем). Тем не менее, слабая половина более одарена в смысле эмпатии (умением проникать во внутренний мир другого человека, понимать и ощущать их). Несмотря на это, женщинам трудно дается анализ. Эмоции захлестывают общее видение произведения, связующая нить теряется, в результате получаем – очередное нравоучение (Журавлева) или.… Впрочем, про слезливые «мыльные» оперы дешевых любовных романов мы упоминали. Имена авторов (авториц?) – не интересны.
Представим море – стихийную мощь без видимых границ, без дна и мелкое, утлое суденышко с гребцом на борту, пытающегося преобороть стихию, овладеть ею, стать ее частью. Такова Ольга Щербинина и ее героиня, во многом идентичная автору. Море – ее собственная душа, гребец – точка ее сознания, момент личной идентификации. Подхваченная чувствами она исследует, по большей части, себя. Окружающий мир иллюзорен. Реален лишь осколками, которые составляют сюжетную канву рассказов. Лирический герой рассказов Щербининой – она сама. Анатомированная психология – ее собственная. Так легче. Другие герои поверхностны. Правда, в рассказе «Парусник» легкими штрихами она приподнимает завесу над душевной жизнью художника. Это ей удается. Потому что любит, ревнует. Сильные чувства открывают неведомое. Но, погружаясь в себя, окружение снова становится зыбким, невнятным. Рассказ «Ожидание» являет еще не проснувшегося внутренне героя. Внешняя заторможенность, молчаливость, холодность перед лицом не ясного будущего. Сюжет имеет чисто вспомогательное значение, он не важен, ибо главное в рассказе – внутреннее состояние героини, обнаженное чувство, ощущения. Очень подобен «Черное и белое». В нем больше чувств, ощущений визуальных, слуховых, сердечных. Действий почти нет. Основа – переживания, даже не дума, о смерти, душевное соприкосновение с ней, ощущение ее дыхания. Поставленные в начале сборника эти рассказы как бы вводят нас во внутренний мир автора и только в «Паруснике» мы замечаем пробуждение героини, которой приходится окунуться в свои собственные глубины. «Ночью она не сомкнула глаз. Он теперь – для всех. Отныне о нем будут говорить, и она будет делить его со всеми». Это о художнике. В мелких лагунах не отсидеться. Мир богаче, шире. «Парусник» художника не только его личный творческий порыв, но и безмолвный призыв к героине выйти на простор «ветра и воли».
«Хрупкая вселенная» открывает, пожалуй, главную тему Щербининой: принцесса и любовь. Еще в детстве героиня рассказа почувствовала себя принцессой, а любимой сказкой стала «Аленький цветочек». Достоинство, гордость, не желание заманивать парней дешевыми средствами («Если меня полюбят разодетую в пух и прах, это ничего не будет стоить…»), требующая, чтоб ее добивались. Принцесса. Таково внутреннее состояние героини. Первые рассказы книги – ожидание неведомого, непонимание себя, здесь же, напротив, прозрение. Редкая по нынешним меркам проза, напичканная сплошь и рядом откровенной пошлостью под флагом «свободной любви».
«Гордая» - другой вариант «принцессы» - «деревенская простота». Перед нами две «гордости», две противоположности, два взгляда на любовь, на отношения между мужчиной и женщиной. Одна – гордая самочка, жаждущая быть хозяйкой положения. «Помыкай им, как тряпкой», - ее девиз в отношении мужчин, которые, по ее выражению, «гордых любят». Другая – «простота деревенская», у которой все как на ладони, которая просто любит, без затей, отдает себя без остатка семье и не понимает как это можно понукать мужем («Я же люблю его!»). «Да ведь мужчины-то, они как дурачки», - рассуждает самочка, - «все равно как дети, им кружавчики, бантики подавай». Тем и покупает мужскую близость. Но «такой-то любви и не надо» «простоте деревенской». Кто прав? Читатель сделает близкий ему выбор. Ольга Щербинина, если так можно сказать, автор одной темы. Ее рассказы – это многочисленные вариации о «принцессе». «Талка», «Новый Год», «Федра» и другие. Автор раскрывает тему со всех возможных сторон, предоставляя читателю интересную возможность постичь характер «принцессы». Он не пытается что-то доказать, кого-то в чем-то убедить. Просто и независимо показывает героев, их поведение. Автора почти незаметно, только тихое ненавязчивое дыхание. Он бережно приоткрывает душу героев, поэтому говорить, что в рассказах Щербининой нет психологии - не приходится. Психология есть, но раскрывается по-женски мягко. Больший акцент на внешнюю сторону жизни, пишет будто рисует. Через описание окружения автору удается проникнуть во внутреннюю жизнь героев. Окружение и психология у ней тесно связаны, более того - это единое целое. Два мира, которые неразделимы и, одновременно, не замечающие друг друга. « Раз вечером, вблизи фонаря, одиноко горящего на длинной заснеженной улице, холодной и белой, как погасшая свеча, я встретила девушку, и ее глаза были полны слез. Дикие лесные озера, где затонули невидимые храмы – так хотелось бы мне о них рассказать. Из бокового проулка, полного синих теней, оканчивающегося тупиком Плешивой горы, в лыжном костюме и шапочке с помпоном выбежал спортсмен, его суетливые семенящие движения и мелочно-озабоченная фигура прошли сквозь пространство плачущей, с ним не соприкоснувшись; они существовали одновременно, но в разных измерениях. Озера глаз девушки были окружены тайной, и ни на миг мне в голову не пришло приблизиться к ней, затронуть ее тайну. Благоговейно я прошла мимо, замедлив шаги, и долго еще помнила эти глаза, полные сумеречных слез…» («Одиночество»).
Рассказы Щербининой глубоко поэтичны. Чувство, мысль, образы гармоничны. Вышеприведенный отрывок из «Одиночества» яркий пример поэтической прозы, сходной с тургеневскими стихотворениями в прозе. Сюда можно добавить циклы прозаических стихотворений «Осенние мгновения» и «Апокалипсис», в которых автор воплотил свои мысли-открытия – откровения шуршащей осени, с одной стороны, и скрежет городских нагромождений, с другой.
Щербинина обладает тонкой поэтической натурой. Жизнь, окружающая ее с его болью, страстью и похотью ей тяжела, отталкивает. Потому недаром, может быть, рассказы так бедны людьми. Их единицы. Они высвечиваются на экране читательского обзора в силу крайней необходимости и исчезают, когда такая надобность пропадает. Боя окружающей суеты не чувствуется. Совсем или почти. Автор вне ее – боится, избегает или просто выше того, что приносит нам всем ежедневное страдание? Автор живет в каком-то ином измерении. В свете этого мира он видит и окружающее бытие и высвечивает в его характерах (предметов, городов, людей) то, что созвучно ему. Мир пошлости и грубости не звучит. Нем. Словно и нет его. О его существовании приходится только догадываться. Особенно в ранних рассказах. (60-70-е гг.). «Юность», с точки зрения психологии (или даже психиатрии), может показаться ярким примером некоторой степени аутизма в герое. «Ты боишься жизни!» - горит ему любимая, так и не ставшая спутником его жизни. Он не сделал решающий шаг и остался обреченным на одиночество. «Принцесса» мужского рода. Витающий в небесах герой отрывается от обычной жизни, не находит в ней опоры, не обретает должного равновесия. Между небом и землей. Не сумел в юности найти опору в любви (к Асе), теперь же, спустя годы, решившись наконец, обнаруживает, что опоздал на целую жизнь…
Ольга Щербинина внутренне живет на ином уровне бытия, который кажется безмолвным (и видится в рассказах безлюдным) по сравнению с уровнем, на котором клокочет мирская суета. Но на этом уровне иные звуки, иная гармония, познаваемые в безмолвии сердцем. Писатель ищет равновесия. Это нелегко. Возвышенное устремляется кверху, непотребное – к низу. Где она – золотая середина? Этот поиск постепенно перестает в иное, более грандиозное размышление (которое наметками прорезалось в первых рассказах сборника – «Черное и белое», «Старые фотографии») – о смерти и жизни. «Жить и умереть» - страстный поиск ответа на вечные вопросы, скованный рамками неведения. Смутные ощущения, смутное понимание того, что происходит. Приговоренный к смерти (очевидно, рак пищевода) герой мучительно ищет выход («Мне всего тридцать два!») – «Итак, год впереди…Год… Еще можно столько успеть! Скорее! Немедленно начать что-то важное, с а м о е важное…» Незримо встающий из бурлящих вод повествования немой вопрос - в чем смысл жизни, ради чего мы живем и умираем? «Кажется, еще мгновение – и ты разгадаешь тайну, которую всю жизнь пытаешься и не можешь постичь…»
Щербининой близка Наталья Мухина. Родом из Алапаевска, бывшая временная екатеринбурженка. Недолго. Но оставившая (надеюсь, не последний) яркий след в литературной жизни уральской столицы. Ее немногие рассказы – редкие жемчужины среди хлама, которым загромождают прилавки некоторые, так называемые писатели. Мелькнула подобно метеору и скрылась на родине, вытесненная емким и скорым ритмом Города – так ненавистного ею урбанистического монстра. Неофициальный сборничек рассказов – около десятка – единственная книга Мухиной. С первых же страниц читатель погружается в необычную атмосферу – сказки? Сказа? Нет. Чудится что-то бажовское, но много мягче, реалистичнее. Атмосфера уральской были. Невольно очаровываешься мягким деревенским говором, естественным, неподдельным стилем повествования. Веришь – это родной язык автора, чувствуешь – это подлинный дух уральской глубинки. Деревенские рассказы Мухиной – нечто вневременное, инобытийное. Прошлый век, позапрошлый или даже нынешний. Разве что «Навстречу закату» и «Ухожу…» несут в себе отпечаток дореволюционного Урала. Остальные – вырвались из жестких рамок времени. Были. Уральские были. Наполнившие духом своим описываемые местечки (Верхние Ямы, а в реальности – Верхнюю Синячиху?). Здесь чувствуется скорбящее сердце женское, видится переполненность чувством, болью. Еще немного и польются через край, разрывая планомерность рассказа. Не льются, сдерживаются. Канва рассказов остается цельной, но внутренне напряженной. Сказка жизни. Иной, не той – шаткой, потерявшей гармонию, в которой живем мы сейчас, прикрепленные к Городу. Жизни крепкой, реальной, но еще не воплощенной среди нас. Пересказывать были не будем. Только краткими штрихами отметим основные сюжеты. Вот деревенские девицы подшутили над инженером из города, да так, что тот, похоже, и впрямь поверил русалок («Ночь полной луны»). Вот быль о ворожбе, возвращающей героиню к жизни счастливой («Сон Пресвятой Богородицы»). А вот и горестный сказ о несостоявшейся любви сродни щербининской «Юности» («Навстречу закату»). А следом – сладостное бегство в монастырь от постылой жизни мирской, да так искренне написанной, что и сам готов отдаться неслышимому Зову и сказать миру последнее: «Ухожу!» («Ухожу…»). А вот и уральский отзвук гоголевской «Майской ночи» - быль об утопленнице, пришедшей за любимым («Бес»). А дальше рассказы резко меняют тональность. Словно развеялась дымка, стряхнулись последние капельки сна и жизнь иная – и духом и ритмом – ворвалась в бытие героини (автора?). Город. Холод – от чуждости столичного быта, от равнодушия окружающего, повсеместного, от не любви – забытой, растоптанной в погоне за деньгами. Возможно, городские рассказы Мухиной – попытка осмыслить пережитое, выговориться. Найти что-то важное, крепкое для себя, чтобы не возвращаться к этому больше никогда. «Ночь окаянная» - боль БЕЗНАДЕЖНОСТИ БЕСКОНЕЧНОЙ, одиночество женщины, брошенной «мужской самоуверенностью», задыхающейся в чреве огромного города под грудой «железобетонных перекрытий» семейного дома. БЕЗЫСХОДНОСТЬ и «надежда и радость каждого дня» (ее сын) – спутники отчаявшейся героини. Растеряла под точеными ударами городского сердца крохи деревенской тишины, оглохла, ожесточилась, разуверилась и, споткнувшись, скатилась до «Crazy». Утонченные натуры сродни музыкальным инструментам, хаотичные ритмы Города безнадежно расстраивают их, ввергая в шок помешательства. Мухина выжила, но покинула ненавистный Город. Вернется ли? Как писатель – вспыхнула и… пропала. Тем не менее, о написанном ею хочется говорить долго, по меньшей мере, поблагодарить за то, чем одарила нас в деревенских былях. Мы живем в грохоте и скрежете трамваев, заводов, в гвалте человеческих голосов, а там, в явленном ею мире – тишина, которую мы разучились слушать. Мухина прислушалась к ней, словно напиталась чистой воды родниковой и сквозь музыку слов подарила нам отдохновение, надежду, веру.
Деревня – начало женское, ближе женщине по духу, ближе к семье, к древнему родоплеменному быту. Или женское оттого, что дух мужской выветрился из нее – спился или подался в Город? Нарушилось равновесие вековое и развалилась деревня. В Городе - силен мужчина, женщина – второстепенна. Не оттого ли жестокость Города – сухость и рассудочность его? В чем первопричина – в создании человеческом или в самом творце? Не ладят женщины с мужчинами – тянут одеяло в разные стороны, кто, мол, главней, что важней – мужской взгляд на жизнь или женский? Вот и проявилась теперь проза женская. Феномен этакий. Нужный?