Ни листка, ни цветка, ни плода... 3

Но сейчас, явственно почувствовав близость перемены этого - слишком прекрасного, чтобы продолжаться долго, но так естественно уже устоявшегося в его сознании, Ветровский, в беспокойстве, мучившем его неотступно, понял необходимость давно обдумываемого - признания Евдокии.
После обеда у Николая Петровича, увидев, как она спускается в сад и зная, что прогулки ее обыкновенно очень продолжительны, Ветровский раскланялся с другом и торопливо вышел из дома.
День был не такой уже жаркий и солнечный, как вчерашний: небо застилали крупные кучевые облака, почти сливавшиеся с его, как ни странно это звучит, нежно-свинцовым цветом - такими Евдокия называла глаза Одоевского. Начинающая тускнеть листва - та, что еще не озолотилась, на фоне такого неба гляделась чуть ярче.
Среди небольшого сада Ветровский сразу заметил Евдокию - она, также увидев его, остановила шаги и поспешила спрятать письмо. Сделав вид, что не заметил ее последнего движения, Ветровский приблизился к Евдокии. «Мне необходимо поговорить с вами», - нетвердо произнес он. Она, подняв на него наполненные слезами глаза, слегка наклонила голову назад, чтобы удержать их в себе, и вопросительно взглянула на него. «Сейчас ваши глаза кажутся изумрудными», - вырвалось у Ветровского. - «Вы это хотели мне сказать?» - устало произнесла Евдокия, которая не могла никуда деться от своих страданий, а тут еще Ветровский… «Я хотел сказать, как мне дороги ваши глаза, как я люблю вас» , - проговорил он, и удивление его от этих слов было не меньше, чем у Евдокии.
«Простите меня…» - неожиданно произнесла она. - «За что мне вас прощать? Это я должен просить у вас прощения за мою дерзость». - «Простите меня за то, что я невольно являюсь причиной ваших страданий, - прервала она Ветровского, - за то, что я не могу ответить на ваши чувства, за то, что вышло так, что я принадлежу одному, а люблю другого…» Ее порывистая речь прервалась на этой, невольно выговоренной, тайне. Остановившись, Евдокия встретила удивленный взгляд Ветровского. «Мне не следовало этого говорить, но теперь вы поймете, почему я не могу любить вас».Он, наконец, прервал молчание: «Позвольте спросить, - Евдокия кивнула, - этот человек…он достоин вашей любви, он любит вас? Мне будет легче, если вы ответите». - «Если так, я скажу вам, что этот человек родной мне, других слов не нужно… Еще раз прошу вас, пожалуйста, простите меня - только сейчас, сама осознав, что значит любить без надежды на счастие, я глубже поняла ваши страдания. - Знайте, Егор Ильич, я глубоко уважаю вас, я люблю вас как дядю, как лучшего друга отца моего…»
Ветровский, не сдержавшись, опустился на колени. Евдокия порывисто протянула ему руки, прося подняться. Он встал, держа их в своих, но быстро отпустил, убеждая себя, что не стоит еще усиливать ее страданий. «Евдокия Николаевна, вы можете пообещать мне, что наши отношения не изменяться, что вы не станете избегать меня?» - произнес Ветровский. «Я обещаю вам, - едва слышно ответила Евдокия, - хотя, признаюсь, мне тяжело видеть ваши страданья, сознавая, что я ничем не могу их облегчить. Вы лучший друг нашей семьи и всегда, надеюсь, будете оставаться им. Я также думаю, что этот разговор ничего не изменит…» Горькая усмешка отразилась на лице Ветровского, и он поспешил отвернуться. «Пойдемте в дом, становится холодно», - не заметив, как он изменился в лице, предложила Евдокия. Они вместе направились к выходу из сада. Евдокия подняла взор к небу: оно уже не было похоже на глаза Одоевского, помрачнело и, казалось, вот-вот готово излиться дождем. Дождь…это было любимейшее явление Евдокии. Она решила проводить Ветровского до дачи и вновь выйти в сад. Но этому ее намерению не удалось осуществиться.
Подходя к дому, Евдокия увидела только что подъехавшую щегольскую коляску, кучер которой еще слезал с облучка, едва остановив тройку лошадей. «Павел» - пронеслось в ее мыслях, и тут же предположение ее подтвердилось: из коляски вышел князь Муранов, одетый столичным щеголем - его вида не изменило даже трехмесячное пребывание в провинции. К несчастию, коляска его остановилась прямо напротив выхода в сад, и первыми, кого увидел Павел, были Ветровский и Евдокия, стоявшие рядом, причем на лице ее был написан невольный испуг, который, однако, мог быть истолкован и как обоснованный страх - страх женщины, которую муж застал за свиданием… Так он и был истолкован Павлом.
Евдокия понимала, что ей сейчас следует броситься к мужу в объятья, говорить, как она скучала, как она любит его…Но больше всего ей были противны ложь и притворство, она ни за что не смогла бы поступить так. Но подойти к Павлу и поприветствовать его все же следовало. Князь, ревность которого была всего лишь показной: за прошедшее лето он совсем не думал о жене, предаваясь разнообразным увеселениям, - обнял и крепко расцеловал Евдокию, не исключая, однако, возможности «серьезного разговора» с нею о Ветровском.
Пока Павел приветствовал его, Евдокия постепенно понимала весь ужас своего положения - внезапно в ней вспыхнула настолько острая неприязнь к мужу: «После Володиных рук - он… - он мой муж!» - словно не знала этого прежде, со всей болью такой ясности осознала Евдокия, отворачиваясь в сторону сада и пряча невольно искажаемое страданьем лицо.