Последнее восхождение

***

Беспокойный щенок обвил своим коротким поводком ноги хозяина и опрокинул его. Наконец, освободившись, щенок весело лая, бросился на другую сторону улицы, вбежал на поляну, задрал лапу и начал… Золотой цвет струи быстро потемнел, по дереву устремился ручеёк крови, и маленькое щенячье тельце безжизненно упало на траву. Хозяин рванулся было к собаке, но уже в следующий миг его мёртвая оболочка, по инерции пробежав пару метров, рухнула на асфальт.
Я, даже не оглядываясь, прошёл мимо, припоминая точную последовательность своих шагов. На встречу мне, как обычно, по дорожке шагал человек в синем плаще. Подул ветер – с деревьев посыпались листья. Человек в синем плаще раскрыл над головой зонт и прошёл мимо.
В Тот День произошло что-то очень важное. Никто не знает что именно: мы все родились намного позже. Но это было настолько важно, что теперь всё повторяется изо дня в день. Традиция? Массовый психоз?
Даже если для тебя Тот День прошёл непримечательно и скучно – ты всё равно должен прожить его завтра так же, иначе – смерть. Так уже несколько поколений родителей заменяют дети и живут их Одним Днём.
Отчего люди умирают, сделав один неверный шаг? Возможно они просто не знают Как Жить дальше. Все в этом Мире привыкли к Одному Очень Важному Дню – может и далеко не все знают чем он важен, но все верят в него.
Хорошо тому, кто Этот День провёл совершенно обычно, как и сотни предыдущих, ибо ему будет легко прожить так же тысячи последующих. Уже не так хорошо тем, кто прожил Его в беспрерывной работе – такие долго теперь не выдерживают. Но хуже всего тому, кто в Тот День праздновал, ибо через год непрерывного праздника ему уже становится противна всякая радость; не только живот, горло, но и даже ноги опухают у него от постоянной праздности. Кто-то в Этот День хоронил близкого, а потому теперь должен ежедневно стоять у гроба и оплакивать усопшего.
Всех них дольше живёт совершенно обычный человек, чьи дни растягиваются в вечность. Но когда и он иссякает, то его дети, уже успевшие вырасти, подхватывают эстафету и продолжают играть роли своих отцов и матерей.
Мне повезло в том, что День моего прадеда был довольно интересен, чтобы мне переживать его всю оставшуюся жизнь.

***

Самая яркая часть Моего Дня – это восхождение на гору. Нас двое: я и Лайла.
Гора… Ну это скорее высокая сопка, с которой виден весь город. Самое великолепное в деле восхождения – это стоять на покорённой земной глыбе и ощущая её громадную мощь в своих изнеможенных ногах парить духом в распростёртой вокруг выси. Это настоящая свобода.
Я не буду описывать вам все нюансы Этого Дня, ибо он всегда одинаков: взобравшись мы видим с высоты, как по улице проезжает молоковоз, приносящий на землю рассвет. Когда я закуриваю, Лайла начинает разговор о том, какая у неё ужасная фамилия – Аскара – и что ей нужно побыстрее жениться и сменить её. Мы оба лишь играем роль, повторяя то же, что и наши предки, но я теперь даже не знаю: если я в этот момент не закурю, то начнёт ли она говорить? Как, если не будет молоковоза, то подымится ли солнце?
Однако настал день, когда нечто изменилось - осеннее равноденствие. Мы поднялись, по уже протоптанной тропе и встали на вершине. Я уставился в точку, где должен появиться молоковоз; небо окрасилось в тёплые тона. Но Лайлы почему-то не оказалось рядом: она сзади обвила меня руками и прижалась влажными губами к уху. «О боги, что ты делаешь?» - ужаснулся я. Это и вправду было как удар молота по голове: будто стабильно работающий механизм вдруг дал сбой. «Не бойся, заняться любовью это вовсе не смертный грех» - прозвучал ответ Лайлы и её губы вновь притронулись ко мне. «Но, но ведь мы же умрём!» - воскликнул я, попытавшись вырваться. Тогда Лайла ещё крепче вцепилась в меня и сказала: «А разве кто-нибудь проверял? Мы будем на этой чёртовой горе, но делать-то мы можем всё что угодно, - тут я перестал сопротивляться и вдумался в её слова. – Кто знает, чем занимался твой прадед тут с девушкой, родившей мою мать? Всё зависит от того, сколько свободы ты сам себе определишь». – «Но ведь тогда мы можем быть родственниками?» - насторожился я, повернувшись к ней и всё ещё удивлённый тем, что мы не исполняем всё с точностью как раньше, но всё-таки живы. «Надеюсь, что очень далёкими» - засмеялась Лайла и стала раздевать меня.
Я встал коленями на колючую траву, Лайла сцепила ноги у меня на поясе и легла предо мной, похотливо лаская свои груди. Тело зажгла страсть, разум, задавленный ощущением запретности происходящего, выключился. В памяти осел только оглашаемый в то утро стоном рассвет, который позолотил запрокинутую голову Лайлы и потёк серебром по её нежной шее.

***

Мне кажется, потом Лайла стыдилась случившегося, потому что, когда мы вернулись туда в следующий раз, она даже не подала виду, что между нами что-то произошло. Так же продолжалось и на следующий день: она безупречно играла свою роль. А я не знал, что делать и поэтому машинально продолжал играть свою. Я закуриваю – Лайла разражается тирадой о том, что ей пора жениться. По ней можно проверять часы.
«Лайла, что происходит?» - наконец встряхиваю её я. Лайла молчит; сжалась в моих руках и пригнула голову. «Что, в конце концов, произошло? Я ведь точно знаю, что этого быть не может. Когда я рассказал своему другу, что можно просто находиться в нужном месте, а делать что угодно, то, как только он сделал шаг в сторону, у него пошла носом кровь и, даже когда он вернулся, мы уже не смогли его спасти». – «Я же говорила тебе, что всё зависит от того, сколько сам человек определил себе свободы. Понимаешь? Это внутри: этому нельзя научить!» - «Да что за чушь ты мелешь? Я видел, как ещё ничего не сознающий ребёнок в парке побежал за мячиком и тут же упал замертво. Этот проклятый мяч и до сих пор там лежит».
Я разозлился, толкнул Лайлу – она упала на траву и расплакалась. Я отвернулся и увидел, что для меня этот рассвет настал без молоковоза. Пришло неприятное ощущение, будто этот Мир выкинул меня. Из-за спины послышался надломленный голос: «Я беременна, - затем минутная пауза: я не стал оборачиваться. – Я беременна… От тебя. Но этого ребёнка быть не должно было, и ты это знаешь». – «А как же определяемая себе свобода?» - вдруг обернулся я. «Не знаю. Я запуталась. Не знаю. Но с Того Самого Дня у наших предков никогда не было общих детей».
Я обнял её и прошептал: «Лайла, ты боишься? Не бойся, ведь мы живы до сих пор». – «Я не за нас боюсь. В конце концов, я виновата. Да и что терять? Этот монотонно повторяющийся день? Я боюсь за нашего ребёнка». – «Да, он не нужен этому Миру. Нет тут для него отрепетированной роли». Лайла вплотную прижалась ко мне и прошептала: «И что же мы будем делать?» - «Как что? Лайла, ты чего? Неужели мы как все эти люди, которые умирают только потому, что не знают, как поступить?»

***

Месяцы шли незаметно: День за Днём. Живот Лайлы никто не замечал, потому что всё шло только по давно заданной роли. Однако, приближался тот день, когда она должна была родить, а мы понятия не имели где и как это будет. Мы даже ни разу не задумывались об имени ребёнка. Теперь иногда мы с Лайлой подолгу сидели на горе молча. В моей голове толклось целое воинство мыслей: как наш ребёнок будет жить в этом Мире, что он будет делать, ведь для него в этом театре нет мест.
Так настал девятый месяц, к которому мы оба были не готовы. Мы вновь взошли на гору; Лайле это давалось теперь тяжело. И она вдруг упала – я не сразу понял, что начались схватки. Роды пришлось принимать прямо там. Какая уж тайна: Лайла кричала так, что услышал бы и глухой. Мир просто остался безразличен к непрошенному гостю.
«Что теперь?» - растерялась Лайла. Я снял с ветхого деревца птичье гнездо, завернул младенца в рубашку и положил туда: нам надо было возвращаться – если на горе мы могли делать всё что угодно, то нарушать остальные правила не осмеливались.
На следующее утро я притащил для ребёнка собачью будку, утеплённую шерстью – тут он должен был оставаться защищен от дождя и ветра. Лайла кормила его грудью, но в её лице не было радости. Мы с ней в последнее время перестали разговаривать, только смотрели друг на друга. Вскоре я стал замечать, что ребёнок вызывает в ней неприятные чувства, а когда он сосал грудь, Лайла тихо плакала.
Потом случилось несчастье: ночью на ребёнка напал какой-то грызун и покалечил его. Когда мы пришли утром на гору, то занавеска на входе в будку была испачкана кровью. У Лайлы началась истерика. Она утверждала, что ребёнок умер, и отговаривала меня соваться к нему. Но ребёнок остался жив. Когда я сказал об этом, то Лайла просто успокоилась – никакой радости не последовало. Несчастный малыш лишился двух пальцев. Ни бинтов, ни медикаментов у нас не было, поэтому я просто замотал раны лоскутами шерсти, которыми была обита будка.
Лайла пребывала в таком состоянии, что даже не стала кормить ребёнка.
Ночь для меня прошла без сна – мучило плохое предчувствие. В следующий раз, я взял с собой все необходимые лекарства и отрезок шерсти, чтобы утеплить будку.
Мы достали ребёнка, размотали ему руку: ворс прилип к потемневшим ранам. Я передал его Лайле и, пока она обрабатывала ему руку, занялся починкой будки. За спиной раздавался плачь: плакал ребёнок, плакала Лайла. Я думал, что ей тоже жаль его. Но вдруг один из них затих. Я забил последний гвоздь, молясь чтобы предчувствие не сбылось, и обернулся: на руках у Лайлы смирно лежал кулёчек. Даже не осознавая, что всё ещё держу в руке молоток, я подошёл ближе. На хрупкой шейке младенца остались красные следы пальцев. То, что произошло потом, мне сложно приписать себе, однако кто же ещё мог это сделать?
Я оглушил Лайлу ударом по голове, а затем множество раз изнасиловал её: с отвращением, как зверь, разрывающий добычу. Когда она очнулась и начала кричать, то снова ударил её. Снова и снова – пока вдруг ни заметил, что бил острыми зубцами молотка.

***

Домой я возвращался как обычно через парк. Все мои руки были в крови и земле; одежда изорвана. Но никто не обращал на это внимания: Мир не наказывал за услугу.
На встречу мне, как обычно, по дорожке шагал человек в синем плаще. Ветер заиграл раскидистыми ветвями деревьев – посыпались золотистые сухие листья. Человек в синем плаще раскрыл над головой зонт и встал в стороне, заговорщицки улыбаясь и пропуская меня.