Я живой

Я шел по улице, и моя сущность выдавала себя. Она громко топала сзади, отбрасывая неприлично большую тень на удивленные лица окружающей действительности. Моя желтая рубашка была мелко забрызгана кровью невинноубиенного граната. В гранате, как известно, столько же зерен, сколько дней в году. Триста шестьдесят пять. Триста шестьдесят пять зерен. По зернышку в день. Я съедал гранат – по зернышку в день. И каждый раз, когда я аккуратненько, вилкой выковыривал семечко, гранат начинал бурно кровоточить. И одна-единственная капелька падала на меня.
Так я шел по улице, и вся моя желтая рубашка была обильно залита тремястами шестьюдесятью пятью красными каплями.
Я лишил её невинности в подъезде. Она доверчиво прижалась ко мне, искоса поглядывая своими большими глазами, как я выцарапываю из побелки кривые буквы на стене. Я писал: «Смерти нет. Есть свет. А свет есть ты». Она долго смотрела на меня и сказала потом, что в этот момент впервые увидела нас как бы со стороны. Она сказала, что мы прекрасны. И еще она сказала, что мы обязательно будем счастливы, не смотря ни на что. И я верил ей, а она ликовала. Это было очень давно, и тогда она тоже шла сзади и громко топала. Но она была такая светлая и счастливая, что лица окружающей действительности улыбались, глядя на нее. А она - глядя на них. А потом я все испортил.
Я истязал гранат ежедневно. Ежедневно прибавлял маленькое красное пятнышко на свою рубашку. А когда зернышки заканчивались, я снимал с себя рубашку, комкал её и засовывал в засохшую гранатовую кожуру, которая напоминала разрезанный на половинки резиновый мячик. А потом все это выбрасывал. Сначала я выбрасывал бездумно. Бездумно и легко. А потом - нарочно. Нарочно и упорно. А ей было жалко всего этого: жалко моих рубашек и гранатовых зернышек, жалко похожей на мячик кожуры и рубиновых капелек, жалко надписи на стене и цифры 365. А мне было не жалко. Ничего и никого. И её тоже было не жалко.
А она в тайне от меня подбирала истерзанные мной гранаты с рубашечной начинкой и бережно прятала их в самых потаенных уголках. Я напивался до слез, и тогда она вытаскивала весь этот хлам на свет божий, а я орал, что она - дура и грозился замазать надпись в подъезде. Поначалу она страдала и обижалась. А потом начала орать мне в ответ, что я - ничтожество, ничего никогда из меня не выйдет, и счастливы мы тоже не будем. А я горячо возражал ей, что она сама виновата, и что если бы не она, я не был бы таким наивным тогда, в подъезде, и не был бы таким несчастным сейчас. А она швыряла мне в лицо мои окровавленные рубашки и цифры: 365, 365, 365, 365.... И тогда я топил это всё, вместе с ней, в спирте.
И так я ей, в конце концов, надоел, что она решила стать стервой. Во-первых, она перестала улыбаться. Потом она вдруг стала выше меня. И больше меня. Её уже невозможно было спрятать. И еще она начала громко топать. И иногда распевать похабные песни. Особенно ей нравилось делать это в общественных местах: в трамваях, троллейбусах, магазинах, кинотеатрах, на Красной площади...
И я решил убежать. Я взял клетчатую хозяйственную сумку, набил ее гранатами на всю оставшуюся жизнь и скрылся. Я прятался долго. Я был светлым и лучистым, улыбался детям и собакам, не занимался сексом и делал зарядку. Месяца два я прожил в монастыре, молился и ни с кем не разговаривал. Я не прикасался к гранатам. Я ночевал под открытым небом и обходил стороной ликероводочные магазины. Я пел мантры. И не прикасался к гранатам. Я научился рисовать маслом и играть на клавесине. Бросил курить. Ничего не писал. И не прикасался к гранатам.
Мне было очень одиноко. Одиноко и светло. Светло и пусто. Я был похож на электрическую лампочку под потолком.
Я пошел в ларек и купил бутылку водки.
Сел на берегу озера и достал гранат.
Разрезал его. Открыл бутылку и сделал четыре глотка. Вилку для растерзания гранатов я потерял и потому вгрызся в гранат зубами. Фонтанчик алого сока моментально залил воротник и грудь. Пальцы. И даже штаны. Я сделал еще четыре глотка. И еще раз укусил гранат. Теперь красными стали рукава. Я глубоко вдохнул и закурил сигарету. Гранатовый сок капал на траву и на мои ботинки. Я знал - она найдет меня по запаху. Я сделал еще четыре глотка, и водка кончилась. Я в последний раз укусил гранат и заплакал. На траву упало зернышко. Я посмотрел на свою руку - в ней была кожура от граната. Я посмотрел на зернышко. Оно было последнее. Я понял - по запаху она не найдет меня никогда.
Потом вскочил на ноги, сорвал с себя совершенно уже красную рубашку и начал лихорадочно заворачивать в нее останки граната и бутылку. Последнее зернышко поглядывало на меня снизу. Я схватил его, зажал в кулаке и, хохоча, проорал в этот кулак: "Я понял! Ты - неправильный!.. Ты - неправильный! Ты - ВИСОКОСНЫЙ!" И размахнувшись, изо всей силы, я швырнул рубашку в озеро . Раздался всплеск. Обычный всплеск. Всплеск и...
...и она услышала его. Услышала и тут же оказалась рядом. Она смотрела на меня, и в её глазах уже не было той наивности, она сказала, что я - ничтожество, хуже того - она приволокла с собой все мои рубашки и гранатовую кожуру. И с ходу начала весело орать очередную похабную песню.
А мне стало хорошо. Она была сволочь, стерва, она плевала мне в лицо и припоминала всё, что я сделал и еще сделаю, но она была МОЯ.
Я посмотрел на нее и сказал: "Ничего нет. Есть я. А я есть ты".
"Пошли отсюда", - сказала она.
Я встал, и мы пошли. Она шла сзади, моя сущность, и по-прежнему, громко топая, выдавала себя, отражаясь раздражением на лицах окружающей действительности.
А я шел и улыбался.