Мария

В начале 80-х мне нужно было хорошо изучить латынь. Латинистов оказалось не мало, но преподавать мертвый язык мог далеко не каждый. Долго я «капризничала» в выборе педагога, так и не выбрав никого. Отец мой смеялся надо мной, но одобрял мою неторопливость:
- Ты, конечно, права. Знать и преподавать – вещи разные. Учитель должен быть.
Через неделю мне позвонил мой крестный отец:
- Твой папа сообщил мне интересную вещь.
- Да?
- Ты хочешь знать латынь?
- Она мне действительно нужна. – ответила я, зная как серьезен мой крестный.
- Есть одна старушка…- многозначительно ответил он.
Это действительно была старушка. Ей шел уже 90-й год, она сохраняла ясный ум и даже работала над переводами. Рядом с ней все затихало, светлело, становилось спокойно. Не имея своей семьи, она всю свою жизнь бережно хранила связи с духовно близкими людьми, с друзьями по профессии. В этот круг входил мой крестный отец, который был некогда ее студентом.
- Мария Александровна создавала особую атмосферу легкости и простоты отношений. Поэтому ей легко было сдавать экзамены. Она говорила: «Без латыни можно быть хорошим врачом» и не слишком нас гоняла.
Пространство ее маленькой квартиры было заполнено книгами. Она знала и любила книги и библиотеки, со всеми библиотекарями отношения были почти семейные.
Когда я познакомилась с ней ближе, я поняла, что за смысл был в словах моего крестного:
- Запомни, на всю жизнь, тебя крестил дореволюционный священник.
Что я могла понимать в свои 17 лет? Какой-то дореволюционный священник… И почему дореволюционный? Насколько мне это было не понятно тогда, настолько это понятно сейчас. Мария Александровна подарила мне дух Бестужевских курсов, которые она закончила. Рассказывая о своей учебе, она с благодарностью вспоминала о Гревсе, Церетели, Карташеве, Вальдемаре – после занятия у которого молодые люди даже на трамвайной остановке продолжали говорить по-латыни! В 17 лет меня это восхищало, а сегодня, оглядываясь вокруг, в свои сорок с небольшим, мучает, потому что я тоскую, испытываю остро ностальгию по прошлому, по этим личностям, по Марье Александровне. По их культуре и умении любить, по их немелкости.
После двухчасовых занятий мы долго пили чай и разговаривали. Она беседовала со мной о многом, но чаще всего о жизни, ее цене и достоинстве:
- Когда мне было 14 лет, я заявила маме, что Бога нет и молиться некому. Это было последствие жалкого атеизма, который привезли в Россию женевские студенты как последнее слово науки. А мама, с удивительным тактом своего сердца, ответила: «Спорить я не буду, вот будешь учиться, будешь думать, увидишь, что верно, что нет». Никогда не оставляла меня память о том, как молилась мать в соседней комнате: Царица моя Всеблагая, Надежда моя Богородица… Мама умерла в 1916 году и через несколько лет после ее смерти, когда я почувствовала, что мне насущно необходимо исповедаться и причаститься, я не сомневалась, что она взяла меня за руку, как брала в детстве, и повела в церковь.
В это время я бегала в Третьяковку после лекций в институте, и проводила много времени у картины Крамского «Христос в пустыни». Объяснить свою тягу к этой картине в те годы я, конечно, не могла, но это понимал мой крестный и Мария Александровна. По молчаливому согласию моих родителей они осторожно открывали мне Мир, где живет Истина.
- Мне шел 27-ой год, за плечами были Бестужевские курсы, год занятий в Берлине у Дильса и Вилаксовица – война прервала эти занятия, магистерские экзамены, когда вокруг творилось что-то неслыханное и невиданное: рухнула российская империя; откуда-то, словно чертик из волшебной коробки, выскочили большевики, грозная сила, собиравшаяся по-своему, на новый лад, перекроить жизнь. И хотя я в Эсхиле разбиралась лучше, чем в политике, но у меня хватило здравого смысла понять, что старый мир погиб непоправимой последней гибелью, и неизвестно, будет ли в новом место для меня и Эсхила. И я прилагала все силы ума и воли к тому, чтобы выработать в себе amor fati – принятие судьбы, которому учили стоики.
Сколько переговорено было на кухне за годы знакомства! Это был поистине родной дом, где тебя ждали и встречали с любовью и радостью.
У нее было абсолютное отсутствие привязанности к вещам, в доме царил культ книги и особая творческая атмосфера. Ее левая рука не знала, что творит правая. Мария Александровна очень многим помогала материально и, когда ей пытались отдать взятые деньги в долг, не принимала.
- Нельзя сказать: «поживу для себя, я ведь столько делала для других, столько потрудилась», - тогда сразу покойник. Живет вроде бы, ходит, питается, а жизни нет. – часто говорила Мария Александровна.
- Во время Блокады меня спасла только работа! – говорила она, и взгляд ее устремлялся в те страшные годы. – В ту зиму жители Ленинграда держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовлены. Знаешь, в одной своей юношеской драме Клейст назвал подозрение душевной проказой – Ленинград в эту зиму был сплошной колонией прокаженных. Старая и длительная дружба, давнишнее знакомство с человеком, в нравственных качествах которого вы были уверенны – ничто не спасало от подозрения в том, что ты украл. Рвались и рушились старые, казалось бы, такие прочные отношения, приносившие когда-то мир и радость: в страшной борьбе за жизнь каждый почувствовал себя одним и одиноким: рядом стояли враги, гибель которых была лишним шансом на собственную жизнь и победу…Человеческое, оказывается, наведено очень тонким слоем на человеке. Когда этот лак сходит, то в соответствии с изменением самого существа происходят и изменения в языке. В Ленинграде зимой 1941-42 г. не разговаривали, а лаяли; не ели, а жрали; не умирали, а дохли; не жили, а выживали, не останавливаясь перед тем, чтобы перервать для этого глотку соседу.
Слушая ее рассказы, я испытывала только одно чувство – шок. И всегда думала и думаю сейчас: как она сохранила в этом страшном хаосе себя? Конечно - Благодать, конечно- любимая работа , огромная воля и Любовь.
-Благодарю Бога, что меня миновала чаша сия. Понимаю тех, кто не выдержал. Не знаю, как повела бы себя под пытками. Если Господь не укрепит, ничего не сможем! - так говорила она о страшных событиях послереволюционных лет.
Скончалась Мария Александровна на 96-м году жизни. Лишь после отпевания большинство из близких узнали о тайне ее жизни - монашестве.
 Когда я чувствую, что я мельчаю, становлюсь плебсом, я кричу монахине Марии о помощи. И я знаю, что она слышит меня и молится за меня в Раю.
Царствие Вам небесное, удивительный человек и ученый,монахиня Мария.