Каменная баба

Перекрещенный пулеметными лентами, революционный матрос Андрей Прохоров, смело шагал по золоченым недрам дворца. От его широкого шага боязливо дрожали иноземные узоры, шкатулки и статуэтки, привыкшие за свою жизнь лишь к тишайшим, крадущимся людям, испуганно держащимся за свои блеющие сердца.
Вслед за Андреем семенил молодой солдатик Тишка, попавший в армию из дремучих чащоб Олонецкой губернии.
- Все-таки нельзя так, ведь Царь – он помазанник Божий… - приговаривал Тихон, продолжая давно начатый разговор.
- Нет! – резко ответил матрос Андрюша, даже не обернувшись.
- Но как же?! – продолжал вопрошать солдат, - Ведь Царь наш – он русский, православный.
Тем временем они вошли в огромный зал. Перед статуей обнаженной Венеры с отбитой правой грудью Андрей ни с того ни с сего встал, как вкопанный.
«Сейчас какую-нибудь гадость про женские естества скажет» – предположил Тихон, и уже приготовился услышать скабрезную шутку. Но вместо нее Прохоров принялся шептать что-то непонятное, взятое, наверное, не из этой жизни.
- Значит, оно правда было?! Вот так так! Знал бы об этом мой отец, мой дед! Э-эх!
- Андрей, что ты такое говоришь?! – испуганно спросил Тихон, теребя его за плечо.
- Вот какому богу он молился, твой Царь! – злобно сказал Андрюша, - Это – его жена, его мать, его Небо и его Солнце!
Злой удар винтовочного приклада обрушился на злосчастную скульптуру, обратив ее в груду белых руин. Матрос не успокоился, и бил по обломкам до тех пор, пока они не обратились в мелкую пыль, частицы которой, наверное, уже не помнили своего былого бытия. Побелев от пыли, и ставший похожим на мельника, революционер отошел в сторону и полюбовался на дела своих рук.
- А ты говорил – помазанник Божий! – вздохнул Андрей, затянувшись дымной самокруткой.
Сейчас он походил на человека, поставившего восклицательный знак за самым последним словом в некой длиннющей истории, как, собственно, и было.
 
Боярина Дмитрия Федоровича Яблонского отчаянно мутило. Мощеная булыжником земля гуляла волнами, ходила ходуном, не давая ступить несчастному московиту ни малейшего шага. Перед глазами продолжали плясать разномастные морские демоны и чертята. Воющее сердце то проваливалось в пропасть и со свистом отыскивало ее дно, то взлетало в небеса и с размаху ударялось о небесную твердь. Вот, что значит месячное морское путешествие для человека широкой русской тверди!
Право, Дмитрий Федорович уже успел записать свое имя в книгу мертвых. Яблонский серьезно решил, что его земной век окончен, и теперь он спроважен в зыбкий водяной ад. Это предположение подтверждалось состоянием боярских зубов, которые скрежетали пуще, чем два мельничных жернова. И каково же было удивление московита, когда морские хляби внезапно закончились, и его ноги ступили на, пусть и шаткую, но все-таки - землю.
Слуга и толмач, ставшие от моря такими же зелеными, как и их господин, но, в отличие от него, сохранившие в себе данную природой твердость, усадили боярина в специально поданный экипаж. Кучер спросил что-то на непонятном для русского уха певучем языке, и толмач ему ответил той же молвой.
- Ты… Он… Он че-го ска-ска-зал?! – непослушным языком выдавил боярин, и сплюнул на мостовую целую лужу горько-соленой морской слюны.
- Он у меня спросил «Что, к Правителю прикажете?»
- Ну а ты ему чего?
- А я ему «Какое, к правителю?! Смотри, коровий сын, что с барином творится! Вези сейчас же в посольский дом!»
- Верно! – прохрипел боярин, и прикрыл глаза.
«Молодец Павка, толмач мой, с таким не пропадешь!» - удовлетворенно подумал он, «Да и Прошка, слуга, тоже не подведет, хоть и молчалив. А, все равно, как ни крути, мы здесь все равно одни, как последние праведники в Последние Времена, так что, надо друг за друга держаться…»
Коляска въехала в большой двор и остановилась возле каменного здания, весь фасад которого украшала изящная лепка – цветочки, стебельки, бутончики.
- О-о-ох! – вздохнул Дмитрий Федорович, которому сейчас было не до архитектуры.
Слуга и толмач повели его по широкой лестнице на второй этаж, в предназначенные для русского гостя покои.
- Вот понаделали, черти! – бормотал себе под нос Прошка, - Цветочки каменные, травки! Да на что это, когда травка, или там цветочек живыми должны быть, чтобы каждую осень умирать, а весной рождаться! А камень, он и есть камень, в нем вечное должно жить, что всегда при нас – солнышко, или крестик…
- Будет тебе, Прохор, - прервал его Павка, - В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Господь потом все равно на небесах рассудит, кто прав, а кто – нет. Пускай Венеция останется латинянской, а наша Русь – русской, в этом и есть правда.
Боярина уложили в мягкую постель и, по русской привычке, накрыли его собольей шубой, которую почти сразу пришлось снять из-за нестерпимого жара.
Утром Дмитрию Федоровичу стало заметно лучше. Земля уже не ходила ходуном, а прочно стояла под ногами, изо рта исчез отвратительный привкус морской соли. Болезненный зеленоватый цвет кожи прошел, лишь под глазами оставались нехорошие мешки, но, должно быть, через пару дней отдыха пройдут и они.
- Едем к Правителю! – решил он и сжал в руке огромный свиток царской грамоты, украшенный звездой золотой печати.
Толмач быстро распорядился насчет экипажа, и уже скоро они въезжали во дворец, весьма похожий на посольский дом, только цветочки и бутончики и морские ракушки на нем были уже не белыми, а золотыми.
Правитель не произвел на боярина и его свиту никакого впечатления. Маленький, толстенький, сидит на небольшом троне, не то, что огромные русские цари, которых на своем веку Яблонский видел аж троих. Последний, правда, не… Да грех такое думать про батюшку-Царя!
Сперва в руки Венецианца легла русская грамота, потом перед ним выросли три кованых сундука. Когда массивные крышки со скрипом отворились, Правитель зажмурился от яркого света, исходящего из их нутра. Уральские самоцветы и речные жемчуга сияли подобно всем небесным звездам, русской рукой собранным перед иноземными глазами, им на удивление.
Венецианец передал Яблонскому грамоту, предназначенную для русского царя. Потом он принялся что-то говорить, и Дмитрию Федоровичу пришлось тихонько ткнуть в бок зазевавшемуся Павке.
- Благодарю царя русского за столь щедрые дары, - перевел он, - Наш дар привезут в Ваши покои сегодня, ближе к закату. А сегодня предлагаю Вам откушать вместе с нами.
На заморском пиру Дмитрию Федоровичу внезапно стало скучно. Иноземные кушанья тугим комком застревали в его глотки, царапали и жгли нутро. Непонятные речи (толмача он отослал за венецианскими дарами) погружали Яблонского в сон, а любопытные взгляды, которыми знатные венецианцы то и дело протыкали русского боярина, разжигали в нем угрюмую печку ярости. Было ясно, что его пригласили сюда, как занятную диковинку, которую каждый желает рассмотреть поближе, а потом похвастаться своим детям и внукам, что ему довелось пить вино с самым настоящим русским.
Вычурная музыка, мерцающая в душном воздухе зала, вместо того, чтобы веселить, навевала еще большую тоску, ибо не было в ней ни русско-церковного поднебесного полета, ни душевного пожара народных песен. Звук ложился на звук правильно и однообразно, как будто невидимый, но очень опытный купец, не спеша отсчитывал целый мешок мелких монет.
К тому же, Яблонский неожиданно почувствовал немощь, какую еще не чуяло его дородное тело, доставшееся от отца – воина. Перед глазами, как будто, расплылась розовая пелена, очень похожая на слюну, истекающую из пораненного рта. Цветочки и завитки стен, как будто, принялись трепыхаться, подобно парусам на корабле, который он только вчера покинул.
- Вот те на, так некстати хворь на меня накинулась! – пробормотал боярин.
Эти слова были первыми, сказанными им во время пиршества. Иноземцы, ясное дело, приняли их каждый на свой лад. Одни услышали в них любезность, и натянули на свои лица подходящие улыбки, другие – приглашение к беседе, и придали своим глазам выражение знатного интереса, третьи почуяли угрозу, и, на всякий случай, отодвинулись от Яблонского подальше, тем не менее, продолжая держать на нем петли своих взглядов.
- Чего вылупились, нехристи! – раздраженно пробормотал Дмитрий Федорович, который уже не мог терпеть ни иноземного общество, ни своего недавно родившегося недуга.
В ответ он услышал непонятное мычание, после которого зазвенела короткая тишина, а потом снова хлынул ливень заморских фраз.
«Наверное, и в аду так. Бесы со всех сторон на тебя смотрят, улыбятся, а ты страдаешь, но никому до твоего нутра нет никакого дела» – решил он, после чего спокойно заснул.
Проснулся Яблонский лишь в посольском доме, накрытый тяжеленной собольей шубой, которая не спасала боярина от ощущения мороза, царапающего его кожу. Мускулистые руки и ноги отчаянно тряслись, будто сами собой собирались пуститься в пляс, и, казалось, будто голова стала тяжелее целого пуда железа.
Возле своего ложа Яблонский увидел Прошку, а за ним – непонятное белое существо, неподвижно застывшее в самом темном углу его комнаты.
- Э-это что?.. – заплетающимся спросил боярин, указывая на таинственное белое пятно, которое он сразу же принял за пришедшую собственную смерть.
«Где же у нее коса? Но, откуда мы знаем, что смертишка-то с косой ходит?! Может, она и так управиться может?!» – раздумывал Яблонский в ожидании ответа.
- Это – каменная баба, которую Государь Вам велел у здешнего Правителя взять, - быстро сказал Прохор, даже не повернув голову в сторону дара.
- А, ясно, - кивнул головой Дмитрий Федорович, и сразу же отвернулся, показывая тем самым свое нежелание продолжать разговор. Язык его одеревенел, и более не был подвластен своему недужному повелителю.
«Возьмешь там, за морем, скульптуру Венеры. Не разумеешь, что есть скульптура? Баба такая каменная! Привезешь русскому двору для красы, русским мастерам в поучение и наставление!» – вспоминал он напутственные слова царя Петра, которые тогда так и не понял, но переспросить Повелителя не решился. О них Яблонский размышлял и в начале путешествия, до тех пор, пока окружающий мир не растаял в зеленых лапах морской мути. Еще он тщился понять иноземное слово «скульптура», но ничего не выходило, ведь не мог же он видеть эти каменные существа на своей родной земле, блиставшей золотом икон и устремленный к облакам тысячами церковных куполов.
- Вот ты какая!.. – пробормотал боярин, хотя самой Венеры еще пока не увидел, но уже догадывался, что она не похожа ни на что виденное ранее.
Пошатываясь, он встал на ноги.
- Вот, иноземщина поганая, все хвори отсюда идут, с Запада! Одно слово, страна тьмы! И все тут фальшиво, и королешка здешний – тоже липовый! – выругался он, едва передвигая ноги.
Через минуту он стоял возле голой девицы, в которой русский боярин заметил худобу и какую-то странную неподвижность. Протянув руку, он дотронулся до грудей, похожих на два небольших колокола, но тут же отпрянул. По коже прошелся такой мороз, что Яблонскому почудилось, будто он сунул руку ни то в печь, ни то в прорубь.
- Ах, ты какая! Кусаешься! – рявкнул он.
Потом боярин еще некоторое время постоял возле статуи, осязал разные ее места, и везде, даже между бедер и ягодиц, встречал все тот же ледяной отпор, который, в конце концов, заставил его поверить в невероятное, что баба на самом деле – рукотворная.
- Что им, нехристям, своих девок, что ли, мало?! – взвыл Дмитрий Федорович, - На кой ляд еще каменных мастерить?! И мастеровые ихние, видать, без молитвы трудятся, раз такое лепить вздумали?!
- К чему так убиваться?! – услышал он голос толмача, - Эта девка – их бывшая богиня…
- О!? – охнул боярин, - Кто?!
- Богиня! Их предки этим идолищам молились!
- А..?
- Теперь они веруют в Господа, по-латинянски, конечно. Но идолища продолжают лепить, потому что это, вроде как, красиво!
У Дмитрия Федоровича язык прирос к глотке, и он даже не знал, о чем спросить. Затянулась пауза.
- А не брешешь?! – наконец, боязливо прошептал он.
- Говорю, что здесь слышал, о чем расспросил, - с обидой ответил Павка, - А Вы уж сами раздумывайте…
- Хорошо… - похлопал его по плечу Яблонский, - Можешь отдыхать.
Боярин, цепляясь ногой за ногу, поплелся к своему ложу. Укутавшись, он повернул голову в сторону заморского подарка. Сказал бы ему кто, что такие чудеса есть на свете, так ведь все равно бы не поверил! Вот стоит настоящая девка, с руками, с ногами, со всем остальным… Но холодна, как январский погреб, тиха, как колодец, и не услышишь от нее даже гулкого сердечного удара. Нет, видать, у нее и души. Ведь где ей, этой небесной голубке, жить среди плотного камня, который простоит, пожалуй, сто жизней! Истоскуется она, и с тоски помрет!
Большой любитель голубей, Дмитрий Федорович вспомнил, как отец когда-то подарил ему новую голубятню, построенную не из дерева, но из белого камня.
- Смотри, сынок, твоим детишкам она достанется! – говорил папаша, хлопая Дмитрия по плечу.
Но случилось странное. Не стали голуби и голубицы обитать в холодном великолепии, вернулись они в старое жилище, деревянное и гнилое.
- Вот те на! – вздохнул тогда молодой боярин, а отец задумчиво ответил:
- Видать, не любо этим тварям Господним средь вечных холодов бытовать…
Воспоминание прервала цепкая, как пила, судорога. Похоже, что недуг снова возвращался к русскому посланнику, но теперь уже с удвоенной мощью и утроенной яростью. Закутавшись плотнее от ледяных глыб озноба, Дмитрий Федорович не отводил взгляда от белого пятна, тускло мерцающего в самом темном углу комнаты.
Внезапно оно стало расти, как будто приближаться. Скоро уже можно было различить все подробности строения этого бездушного тела, а еще через мгновение на старика уставились каменные глаза. Яблонский заметил, что в центре глазных яблок зияют темные вмятины, уводящие куда-то в бездонную глубину камня.
«Наверное, эти ямы у нее специально, чтобы выпивать душу. Ведь не может лишенное души существо ее не жаждать!» – решил Яблонский, и тут же вздрогнул.
- Павка! Прохор! – крикнул он, но из уст боярина не вырвалось даже и шепота.
Правая рука, сложенная для крестного знамени, будто бы приросла к телу, и всей силы Дмитрия Федоровича не хватило, чтобы поднести ее ко лбу. Липкий страх сочился из всех телесных пор, и застывал вокруг боярского тела, подобно яичной скорлупе, из которой так просто и не выберешься.
- Сгинь! Сгинь! – собирая остаток сил, выталкивал он из себя.
В следующий миг статуя снова заняла положенное для нее место. Из окна глядело солнце, было оно почти таким же, как бывает и у нас, и только лишь внимательное око могло отметить печаль в его лике. Холодные цветочки и ракушки, ползущие по стенам, стали, как будто, чуть-чуть горячее. У изголовья Дмитрия Федоровича стоял Прошка и что-то усердно нашептывал. Яблонский прислушался к его словам.
- Да не уж-то можно Русь поганить, идолищ всяких на нее привозить?! Не будем же и мы брать грех на душу, и девку эту каменную тащить к нам! Разобьем ее на куски, да здесь и бросим, а вернемся домой – так хоть на плаху, ведь лучше здесь умереть на время, чем Там – навсегда!
- Оставь боярина в покое, свиная голова! – крикнул из другой комнаты Павка, - Не видишь, что Дмитрию Федоровичу неможется!
Слуга отошел, а боярин все-таки поднялся на ноги и добрел до окна. На улице, по-видимому, происходил какой-то карнавал. В длинных головных уборах, украшенных цветными матерчатыми лоскутками и перьями, по улице проходили полуголые местные мужики и бабы, что-то пели и кричали.
«И чему нам у них учиться?!» – с тоской подумал Дмитрий Федорович.
Боярин присел на край своего ложа, и его мысли перенеслись на далекую русскую землю, где среди полей и лесов подрастают его дети, а в столице Царь с нетерпением ожидает дара, который своими проваленными глазами сейчас заглядывает ему в саму душу. И тут мысли Дмитрия Федоровича будто пронзили огромным западным боевым копьем, тем самым, которое сразило наповал его деда.
«Для чего царю эта девка! Учить мастеров? Но, разве царское дело их наставлять?! Они же во славу Господу трудятся…» – спросил он у самого себя.
 Дмитрий Федорович окинул взглядом статую. Баба, она и есть баба, и даже лишенная души, она все равно сможет родить, как бездушное болото рождает жаб и гадов. И кем будет тот, кто выйдет из ее твердого чрева, что он, не родной, принесет русскому миру?! Кто поселится в пустом доме его тела, рожденного из обработанной материи?!
От последних мыслей боярское тело опять запылало, и Яблонский поспешил лечь. Не лучше чем телу, приходилось и его душе, которая ходила ходуном от целой реки тревожных предчувствий, разом обрушившихся в ее нутро.
«А у царя ведь жены нет. Вот он и послал меня за новой супругой, единственной на всем свете. Из ее чрева он и ждет царевича, который, быть может, будет слишком черный, ибо темно нутро его матери…» - трепетно размышлял русский посланник.
Внезапный удар болезни вновь подкосил боярские ноги, и Дмитрий Федорович забылся тяжким, как трясина, сном. Отворил веки он лишь тогда, когда на дворе стемнело, или, быть может, он и не просыпался, и все увиденное продолжало пропитанный болью сон?!
Холодные глаза статуи разверзли ямы своих зрачков прямо перед глазами боярина. На этот раз замогильный холод камня незаметно смешался со слабенькой усмешкой. Когда статуя отодвинулась чуть подальше, то Дмитрий Федорович заметил, что ее уста, сотворенные из твердейшей материи, расплылись в мрачной улыбке.
- Что с тобой?! – испуганно прошептал Яблонский, и сложил пальцы, чтобы перекреститься.
Грозная масса статуи неожиданно навалилась на его страдающее тело, и придавила боярскую грудь своим ледяным лоном. Дмитрию Федоровичу почудилось, будто в его нутро хлынула беспощадная зимняя вода, затопила сердце, вымыла душу. Перед глазами блеснули кровавые молнии, сменившиеся костяной луной, и Яблонский понял, что жить ему осталось недолго, если, конечно, он еще жив, а не плавает в чаше своих посмертных мучений…
Сквозь полураскрытые веки опять прорвался лучик южного солнца.
- Прошка! – крикнул он голосом столь хриплым, как будто он уже отправился на Тот Свет.
- Да! – бодро отозвался стоявший у окна Прохор.
- Назад едем, на Русь! – прохрипел он.
- Да как же Вам можно! Ведь Вы не вынесете дороги, помрете… - ответил слуга.
- Я здесь помру скорее, - неожиданно твердо сказал Яблонский, - В путь!
Вечером Яблонский вновь увидел поглощающие всех живых жадные морские дали. Над зеленью волн зашуршали широкие паруса, и Дмитрий Федорович забылся липким сном в своей каюте.
Венера вновь стояла перед боярином, обдавая его лицо лунным свечением, исходящим из ее безжизненных грудей. На этот раз она не двигалась, желая, очевидно, высосать душу своей жертвы потихоньку, почувствовав весь ее смак. Остаток сил Дмитрия Федоровича был высосан угрюмыми волнами, и он уже не мог даже сопротивляться. Правда, на этот раз неожиданно к нему пришло спасение. Писклявая дверца каюты растворилась, и на пороге появился Прошка. В руках он сжимал топор:
- Вот, барин, я Вам топорик принес! Это идолище надо топором тяпнуть, чтоб на Руси и духу его не было! Но я не могу, слишком мелкий я человечек, чтобы такое свершить!
Яблонский в ответ сумел лишь кивнуть. Прохор поклонился и, положив топор, стал затворять дверь.
- Погоди! – шепнул Дмитрий Федорович, - Запомни! Тот, кто слепил эту бабу – был колдун! Злобный колдун! А топор оставь, ведь твоя правда!
Когда Прохор вышел, Дмитрий Федорович взялся за топорище русской работы, которое показалось ему неожиданно теплым, и даже мягким. Казалось, будто каждый его изгиб хранит в себе доброту земли русской, а блестящая сталь топорика готова к решительному бою с каменным злом.
- Ну, идолище, держись! – прошептал Яблонский сквозь стиснутые зубы.
Однако водянистый холм подкинул кораблик, как рублевую бумажку. Невидимая рука волны отбросила боярина в сторону, и нанесла ему столь тяжелый удар, что он потерял сознание.
Когда Дмитрий Федорович очнулся, по его лицу стекала кровь, а в простирающемся перед глазами мире верх и низ решительно поменялись местами. Одна лишь Венера, которой надлежало бы рухнуть и обратиться в десятки крупных и мелких осколков, вопреки всему непоколебимо занимала свой кусочек пространства. Подивившись невредимости статуи, Яблонский подобрал топор, который вонзился в доски палубы, не причинив своему земляку и малейшего вреда.
- Ну, держись! – проскрипел зубами боярин, и снова пополз к ненавистной статуе. Но очередной вал снова опрокинул бытие, прикрыл боярские глаза, и окропил тело Дмитрия Федоровича горстью соленой водицы.
Крошечный, похожий на почку весеннего дерева, кораблик боролся с бескрайними водными просторами. А в его нутре шла своя борьба, схватка наполненного душой русского боярина с холодным каменным истуканом, верящим в свое бессмертие. Силы Яблонского таяли подобно апрельской сосульке, надменный камень сохранял в себе угрюмую прежнюю мощь.
- Господи, дай мне сил, дай сил! – молил боярин, замахиваясь на окаянное изваяние.
Скрепя снастями и разгоняя прибрежную муть, кораблик подходил к русскому берегу. Стихшее море великодушно пропускало эту деревянную скорлупку по своей блестящей коже. Берег улыбался лесом парусов и флагов, смеялся множеством неразличимых людских криков.
Затихла борьба и в корабельном нутре. Холодное тело боярина Яблонского неподвижно лежало возле Каменной Бабы, у которой дрожащий удар топора отсек правую грудь. Лицо Дмитрия Федоровича сохранило на себе застывшую улыбку победителя, совладавшего-таки с непобедимостью каменной плоти.
Таким и вспоминали Яблонского Павка и Прошка, когда, гремя угрюмыми цепями, они шагали на уральскую каторгу, куда были отправлены за то, что «за умом тронувшимся Яблонским не приглядели, и статую работы заморского мастера не уберегли».
 Но жизнь Прохора на том не кончилась. Всего через пару лет он умудрился бежать из сернистого мрака уральского завода, а еще через год глазам бывшего слуги Яблонского открылся бескрайний степной простор. Там, на юге Руси, среди вольных людей, он и поселился, а его сын и сам стал вольным человеком. История про разбитую Венеру превратилась в сказку, которая передавалась из уст в уста.
Сама статуя в этой истории, разумеется, обратилась в пещерную демоницу, обернутую каменной шкурой. Яблонский же стал бесстрашным богатырем, не побоявшимся спуститься в земные недра и серьезно ее повредить, но не убить наповал.
 В таком смутном, сонном виде, она дошла и до Андрея Прохорова, огненного революционера, надевшего крест из пулеметных лент на свою грудь.
 
 Товарищ Хальген
2006 год