Олежка

Олежка… Эх, Олежка… Ну что вам рассказать про Олежку, братцы? Родились мы с ним на одной улице, правда, с разницею почти в десять лет. Родила Олежку Оксана. Оксанка была еще пионеркой, когда развалился Советский Союз. Тогда она верила в то, что будет комсомолкой так же, как весь советский народ верил в коммунизм. Вот только вступила она не в союз молодежи, а в какое-то говно. Еще девочкой Оксанка заметила, что в наличие у нее есть две молочные железы, представлявшие собой небольшие упругие шары и выглядящие довольно привлекательно, и влагалище. Затем, уже учась в старших классах, Оксанка поняла, что это ее вооружение представляет собою объект интереса парней, и начала думать, как бы из этого чего полезного для себя извлечь. Советская мораль, слава Богу, была далека от феминистического извращения Запада, и мягкую смущенную улыбку, которую дарили парни Оксанке в ответ на поцелуй в щеку, являвшимся оплатой за списанную контрольную по геометрии, никто не считал домогательством, и никто этих бедных ребят в суд не тянул. И вот, когда доблестные освободители, являвшиеся в большинстве своем националистами, не знающими ни одного стихотворения Купалы наизусть, пришли к власти, вся наша размытая дождями узенькая (настолько узенькая, что сдавливала грудь и не давала дышать, и не отпускала) улочка начала есть хорошо вымытые с мылом в целях дезинфекции гвозди и шурупы, закусывая их порою неиспользованными в силу ну очень уж длинных очередей талонами. Многие тогда уехали в деревни, а вот Оксанка осталась. Не желая вступать по колено в навоз, она вступила в такое болото для женщин, что ушла с головою и не смогла выбраться. С панелью она смирилась так же легко, как тяжело переваривались гвозди в ее желудке. Поначалу ей даже и нравилось. Она никогда не могла себе простить ужасную учебу в школе, но учиться и работать – это было не для нее; она была в своей стихии здесь, жила спокойно, изредка убеждая себя, что институт, а тем более партия, которой уже вроде как нет, это не меньшее ****ство, чем панель. Однажды попался клиентом Оксанке мент. Менты вообще были часто, занимались они этим грубо, часто не платили и иногда даже били. Один толстый боров в звании майора был так противен Оксанке, что она поняла, что с ним не сможет. Первый раз в жизни она трахалась, глотая слезы, но трахалась и делала все, что хотел боров. Ужаснее всего для нее была поначалу игра в «69», противная всему существу женщины, но что было делать, привыкла, ведь это – веянье ****утого Запада, для которого подобные извращения – норма. И вот пришел этот участковый инспектор (и где он только деньги нашел?!), звали его Виталием, и стал первым мужиком, с которым на панели она получила удовольствие. От отъебал, нет, он отымел, а вернее отлюбил ее, как это делали наши деды, нормальные православные люди со своими великими русскими бабами: баба снизу – мужик сверху, да лицом к лицу, чтоб видеть глаза, чтоб видеть чувства. И не было в этом сексе ничего животного, инстинктивного, все было в нем благо и от человеков, по образу Божию сотворенных. Словно в сказке, они кончили одновременно и были готовы одновременно или хотя бы в один день умереть, прожив долгую и счастливую жизнь, поскольку Виталя пообещал ее вытащить. Не появлялся он долго, а потом принес нужную сумму хозяину Оксанки, и она стала свободной. Новая власть опиралась прежде всего на ментов, к тому же Виталя вел себя правильно, поэтому жили они неплохо. В доме появился нормальный мужик (отец Оксанки был уже полуслепым дедом), и Оксанка вроде начала жить по-человечески. Виталя уже хотел сына, но вот Оксанка… Вроде не спорила, и родился у них сынок, Олежка, в девяносто шестом. Вот только родился Олежка белобрысым и курносым, да еще и левшой оказался. Прикинул темноволосый Виталя, где он был за девять месяцев до рождения Олежки, почесал свой греческий нос и вспомнил, что ездил в поднимающуюся Польшу за продуктами во время отпуска. Тогда схватил он табурет своею сильною правою рукой и зарядил в Оксанку, но она увернулась, и разбилась лишь посуда. Виталя ушел, и Оксанка вернулась к своему ремеслу. Правда, начала выпивать и вид имела нетоварный. Иногда только подруга Катька, тоже шлюха, брала с собой Оксанку, когда ездила по заказу на работу, и тогда Оксанке перепадало малость на хлеб. Правда, Виталя скоро вернулся. Любил ли он Оксанку, не хотел ли бросать Олежку, не знаю. Вот только вернулся и хотел жить. Да тоже успел пристраститься к бутылке, и из ментуры его скоро выперли. Работал он по дому, смотрел за Олежкой, а Оксана, не проявлявшая никогда пылких материнских чувств, целыми днями пропадала «на работе», зарабатывая на жизнь телом. Виталя был классный мужик. Видно было, что он мучался, но терпел. Однажды какие-то подонки натурально изнасиловали Оксанку да еще напихали какой-то ***ни ей в ****у, и попала она надолго в больницу. Виталя пытался бросить пить и как-то заработать. Пахал где-то на трех работах, но, видно, не мог так долго, и когда Олежка пошел в садик, где его худо-бедно кормили, Виталя посчитал свое дело сделанным. Он долго просил прощения у Олежки и рассказал ему все, что знает о жизни, раскрыл ту мудрость, что постиг. Потом Виталя сходил в заново открывшуюся худенькую церквушку, где людей поучал духовный пухленький грубоватий отец, не понятно, страдавший или не страдавший за веру при коммунистах. Виталя исповедовался, но не причащался, и, оставшись неудовлетворенным, пошел в лес и повесился на старом своем ремне со звездою. Говорят, в кармане на груди нашли у него текст присяги, которую он носил всегда с собою.
Рабочие ткани врачи Оксанке восстановили, и было у Олежки еще много пап, и был всегда хоть и черствый, но кусок хлеба. Встретил я его первый раз, когда ему было уже лет пять. И столько злобы в нем было, что я, еще не зная его, но сразу пытаясь подшутить над ним, получил порцию песку в глаза, а выругавшись на него, и камень в лицо. Потом мы с ним сдружились, потому что ему было стыдно за его дурной поступок и потому что я научил его правильно выговаривать матные слова, которые он в изобилии слышал от истеричной Оксанки, но не мог сам произносить. Я жалел об этом, конечно, когда он посылал на х- рано постаревшую бабушку, то есть мать Оксанки (об этой женщине и муже ее, дедушке Василии, даже не могу говорить: слишком тяжело). Олежка рано начал мучить кошек и в пять лет знал все значки на иномарках и номенклатуру современного оружия. Затем он погрузился куда-то в неизвестность, и слышал я о нем совсем мало, только то, что никак не мог научиться читать, несколько раз убегал из дома (это в шесть лет-то!) и избивал детей в саду, у родителей которых были деньги на счетные палочки. У Оксанки же были свои палочки, и чтобы палочки были довольны, она тратила большинство своих денег на косметику (ну и конечно на кабаки). А вспомнил я о нем вот чего.
Ехал я в пару недель назад, в субботу, с занятий в троллейбусе, гляжу: Олежка сидит. Красивый такой мальчуган, с волосами цвета льна, с безумно тоскливыми красивыми голубыми глазами и по-детски завязанным шарфом национальных цветов. Он смотрел на вечерние огни Минска, вяло размахивая флажком. Вышел Олежка из троллейбуса с веселым дядей в черной кожаной куртке и с грязными руками, который всю дорогу до дома рассказывал о подвигах киевского «Динамо» и о том, какие долбаебы молдаване, проигравшие даже нашей сборной 0:4 и какой нехуевый, похоже, был в нашем районе дождь. Мы разговаривали о футболе, и спортивные наши надежды были столь же хрупки, как моя надежда на то, что этот неплохой работяга, подаривший такой чудесный праздник малому, больше двух недель продержится в доме Оксанки. На днях я слышал, что работяга уехал в Киев, к матери, а Олежка заболел и лежит в больнице. Ух, и нехуевый же дождь был в тот день, когда наши думали, что что-то выиграли… Ничего мы не выиграли, но пока еще и не все проиграли.
 А дождь, что смывал такие редкие слезы радости с лица ребенка, стекавшие на шарф с надписью «Беларусь», и вправду был нехуевый…
Минск,август 2006