Болеро

 Б О Л Е Р О

 (исповедь музыканта)



Когда буду умирать, поставьте на проигрыватель “Болеро” Равеля, и я встану. Пластинка у меня в записи нашего оркестра - говорят, лучшее в мире исполнение. Не знаю, не мне судить, но у меня это любимое. Вовсе не я, саксофонист, веду там мелодию, зато минуты, когда вступаю в игру, живу неземным упоением, забывая о себе, каждым нервом чувствуя оркестр, ничто в отдельности не воспринимая, как в мощной морской волне, которая бросает тебя, увлекая всё дальше от берега - вырваться невозможно. Наш сдержанный на эмоции дирижёр по прозвищу Валет - даже и он при игре видится растворённым в бурлящей массе. Вообще, наверное, не только слушать, но и смотреть интересно всё это представление.
...Тихонько, едва слышно, малый барабан отбивает: тттт-та-та, тттт-та-та, тттт,тттт, тттт-та-та. Словно где-то вдали он, хотя барабанщик вышел вперёд, к самому дирижёрскому пульту. И одиноко - путник в пустыне - запела флейта, жалобно и печально: тааа-та-та, та-та-та, таааа-а... Простенькая мелодия, повторяясь, круг за кругом усиливается, наполняясь и нарастая. Нескончаемо, с каждым ударом набирая высоту, бросает дробь барабан: тттт, тттт, ттттт-та-та... Дирижёр, по своему обыкновению, стоит немного боком к оркестру (отсюда и прозвище Валет) и не взмахивает палочкой, а лишь водит ею, пишет зигзаги в воздухе, как кардиограф на ленте. Вот вскинулся и заговорил гобой, затем поочерёдно - кларнет, фагот и я, саксофон. Отдалённо вздохнул контрабас. Робко, крадучись вступают другие струнные: скрипки, альты, виолончели. С барабана убирается планка-гаситель, и звуки его становятся ближе, но тем временем струнные уже захватили власть и, подбадриваемые челестой и арфой, повели за собой всех. Началось могучее шествие! Порхают волосы первой скрипки Ланской, встряхивает кудлатой головой, снимая смычок со струн, сосед её справа Фим Райзберг. Взорвались литавры, и вот уже ухает большой барабан, Новохатский, ударник, высокий и крючковатый, вскидывая длинные руки, разболтанно бьёт во весь мах, будто хочет разбить барабан, распороть его, ударяя. Дирижёр, как шаман, извивается, едва не взлетая. А малый барабан по-прежнему неутомимо повторяет одну и ту же фразу, она и та, и не та, как и вся мелодия - с каждым заходом приобретает иную окраску, новые и новые звуки вливаются. Тысяча вариантов! Темп и мощь нарастают, всё в движении, всё на пределе - ураган, вот-вот сорвётся крыша! Кажется, только сильный взрыв может остановить взбесившийся оркестр, или инструменты не выдержат, рассыплются, а уж затем и мы, оркестранты, падать начнём без сил, дирижёр сгорит, как сухой спирт, а зал - задохнется...
 После концерта мы с Диной Ланской, как обычно, шли Бульварным кольцом, свернули в тихие улочки, какими богата Москва, в Трёхпрудный переулок, безлюдный, как деревня в полдень, вышли к Никитским воротам, остановились около церкви Большого Вознесения, в которой венчался Пушкин. А чуть позже, перейдя улицу, оказались в Медвежьем переулке. Оправдывая свою фамилию (Медведев), я зарычал:
 - Сейчас сграбастаю тебя!
 - Сграбастай, - ласково ответила Дина, и я привлёк её к себе, целуя. И стало таинственно в переулке, а на душе умиротворение и покой. Никто не увидит нас здесь, полагали мы, никто не узнает... Имя Дины широко известно, да и я не совсем безвестный, в газетных отчётах наши фамилии, бывает, рядом стоят, и друзья-оркестранты шутят: “Медведь и Лань”...
 Я пришёл к вам, лани, в гости,
 Я принёс охапку трав.
 Вот вам, лани, подорожник,
 ландыш, мята, лопушок -
 И руки моей коснулся мягкий,
 ласковый пушок, -
вспомнилось, пронеслось из дочкиных детских книжек, пронеслось одной фразой, последней - и впрямь пушок этот ласковый чувствую... Мы шли медленно, то и дело останавливаясь в объятиях, говорили о пустяках, и нам было хорошо.
Вдруг я - в такой возвышенный вечер! - почему-то вернулся к своему сну, какой рассказывал в перерыве между репетициями. Будто выборы проходили - что за выборы, не понять, но выборы шли, выбирали. Выбрали меня. Лидер я! Иду к Лидеру нынешнему, которого должен сменить. Надел вишнёвую безрукавку с прямым воротничком, со шнурочком (она мне, говорят, очень к лицу), пригладил вихры, волнуюсь. Нынешний Лидер всему миру известен, а ты кто такой? Хотя - тебя тоже ведь знают, в концертах твоё имя скандируют, за рубежом называют в шутку русским медведем, на афишах твои портреты красуются. Не исключено, что и Лидер игрой твоей восторгается. Смотри, как встречают тебя - открывают двери, приглашают в роскошный зал-кабинет. Лидер важен.
- Ну что, Медведев, будем делать?
Меня передёрнуло. Делать... Делать буду я, а ты в отставку уйдёшь.
- Давай так: и я остаюсь, и ты тоже Лидер, мой оппонент, критиковать меня будешь, говорить, что не так. И дела у нас лучше пойдут...
Я проснулся как раз в тот момент, когда с какими-то новыми для меня людьми обсуждал план моих действий. “Чушь какая -то! - отбрасываю наваждение, окончательно приходя в себя. - Оппонент!.. Один работает, а ты критиковать! Лидер! Дела - вот чего не хватает! А то критики полно, самокритики тоже полно, а дела нет!”
Рывком поднялся с постели. Ольга уже на работе, дочери в институте. Умылся, смотрю в зеркало: а что, возраст и впрямь государственный!.. У нас в оркестре зовут друг друга по имени и чувствуют себя все молодыми, хотя молодых, как Новохатский и Райзберг, совсем мало, потому что молодому попасть в оркестр куда сложнее, чем опытному. Солистом - это пожалуйста, будь ты хоть юношей, а оркестрант - тут всё наоборот, молодость может быть даже помехой.
Оркестранты открыли вчера дискуссию:
- Если хочешь в начальство выбиться - ни в коем случае не показы-вай, что ты умный. Кто тебя такого выдвинет! Наоборот, дурачком прики-дывайся. Умный, он самостоятельность начнёт проявлять, а кому это нужно? Только ведь говорят: умных да смелых давай, на самом же деле боятся их, как огня. Куда лучше, когда ты безропотно выполняешь указания вышестоящих.
- Для меня вышестоящий тот, кто умнее меня.
- Видал? Видал, до чего демократия довела? Выше тот, кто умнее... Х-хэ!
- Дааа-а, эта демократия боком нам выйдет. Надо что-то предпринимать.
Дина не любит, когда я говорю о чём-то постороннем, к нам двоим не относящемся. А и верно, зачем тогда уединяться? У нас и так много времени уходит на выяснение отношений. Гордая, самолюбивая казачка больше всего боится , как бы не оказаться униженной. Однажды ни с того ни с сего начала:
- Думаешь, небось, ты такой неотразимый! Все женщины тебе на шею виснут, и я тоже. Ошибаешься! Я вовсе не думала ни о чём таком, это ты начал...
- Да, это я начал, - пытаюсь привлечь её к себе, она продолжает:
- Начал, а я решила посмотреть, что дальше будет, - вдруг захохотала. - Я ведь разыграла тебя! Мне было интересно, как ты поведёшь себя.
Останавливаюсь и, не давая ей говорить, целую. Она сразу обмякла, припала ко мне.
- Надо ж такому случиться, - говорю задумчиво, - я теперь прячу глаза от жены.
- И я тоже, - шепнула, опустила веки, выставила страстно раздвинутые губы - ждёт поцелуя. Потом прильнула ко мне, будто прячась от кого.



Дина уверяет, что нас сблизил танец. Может, и так. Был юбилей оркестра, мы отмечали его шефскими концертами на больших и малых сценах, а для себя устроили весёлый бал в концертном зале. Оркестр - это не только музыканты и дирижёр, есть у нас администрация, бухгалтерия, и есть, как в любом уважающем себя учреждении, общественные организации. Я председатель профкома, потому хочешь-не хочешь будь устроителем бала - делал всё, вплоть до сочинения стихов. На балу я встречал гостей, проводил викторину, а моё шуточное приветствие в стихах совешенно неожиданно произвело на всех такое впечатление, словно бы выступал знаменитый комик. Дина несколько раз подбегала ко мне, хлопала в ладоши, говоря: “Саша, ты прелесть!”
Потом мы с ней танцевали. Она смотрела на меня влюблённо, не таясь, прижималась ко мне, и я пьянел от такой её близости, едва удержался. чтобы не подхватить партнёршу на руки. Дина стройная и подтянутая, на ней длинное вечернее платье - королева бала! Она заказала вальс, и мы кружились, кружились, с каждым кругом теряя головы.
Между танцами уговорились на завтра, в субботний день, пойти семьями на лыжах в лес. В самом деле, почему бы не познакомиться всем? Меня-то, скажем, муж и сын Дины знают, не раз на сцене, по телевизору видели, а мои дети, да и Ольга, Заслуженную артистку Ланскую просто почитают и любят, называя по-домашнему Диночкой (впрочем, сегодня я тоже в связи с юбилеем оркестра стал Заслуженным - догнал Дину!)...
Из зала мы вышли вместе. В Москве в те дни стояли морозы, дул ветер, и люди спешили. Поспешили и мы в метро, а спустившись по эскалатору и оказавшись в тепле, остановились около колонны и снова, как в танце, потянулись друг к другу, поцеловались, ещё и ещё.
Прощаясь, Дина на вопрос о завтрашних лыжах покачала головой и, прислонившись спиной к колонне, сказала:
- Нет... Теперь - нет, - добавила задумчиво-счастливо. И я почувство-вал святую тайну между нею и мной.
Позже Дина скажет:
- Не танец, так ничего бы у нас и не было.
Может, и так. Я никогда не был смельчаком с женщинами, а тут поди каким орлом оказался - взял и поцеловал с ходу первую скрипку!
Прохожие, поглядывая в нашу сторону, прятали улыбки и любопытство.
В Дине есть что-то восточное, хотя она чистых кровей донская казачка. Резковато очерченные скулы, острый слегка вздёрнутый нос, глаза чуть-чуть с косинкой, при улыбке сощуриваются, брови небрежным мазком с изгибом, волосы брошены на покатые плечи. Всему этому полностью соответствует и характер - взбалмошный, не знаешь, что ждать от неё через минуту-другую. Одно слово, казачка! Посмотреть бы со стороны, как выгляжу рядом с ней. Говорят, я похож скорее на копьеметателя, чем на музыканта. И фигура, и вихры совсем не для сцены. О лице молчу: по утверждению Новохатского, кирпича просит. Он, конечно, грубо сказал, не такой уж вид у меня, чтобы для кирпича только. Не красавец, ясно, чего уж там: крупный нос, выпуклый лоб, причёски никакой, одно достоинство - во-лосы густые, приглажу их пятернёй и выхожу на сцену...
С того морозного вечера и начались у нас с Диной прогулки после концертов и репетиций.
Как-то она сказала, что мужа своего никогда не любила, просто понравился ей когда-то, пошла за него, родила, потом только и поняла, что мало для счастья одной лишь мужней любви - самой полюбить бы! Вообще же, муж у неё высокий красавец и умница, заведует кафедрой в институте, печатается в научных журналах, монографию выпустил. Дина гордит-ся им. Гордится и взрослым сыном, ровесником моих дочек-двойняшек.
Рассказывая мне об этом, она искренне уверяла, что у неё совершенно благополучная семья, каких тысячи, если не большинство. Коли так, то у меня ещё благополучнее: мы с Ольгой женились по любви. Считаю, что я обязан Оле всем, что имею, чего достиг. Ещё когда учился в консерватории, а она в Тимирязевской академии, я, играя. равнялся на Олю - хоте-лось, чтобы она понимала мою игру. Стремясь к простоте исполнения, я и в жизни старался быть проще. Хотя вообще-то чего мне стараться: важным я не был, особенным себя не чувствовал, тем более “королём саксофона”, как окрестила меня в молодёжной газете должно быть поклонница. Не заносился, словом. Не допускал и мысли, выйдя на сцену, что в зале знают меня, любят и могут что-то простить. Наоборот, всякий раз кажется мне, что никто не знает меня, а чтобы узнали, выделили (а я хочу этого!), надо лучше играть и таким образом заставить услышать тебя, запомнить. Я достигал этого и сознавал это, но в следующий раз всё повторялось, да и слушатель ведь другой - начинай сначала, завоёвывай его! Впрочем, мысль о том шла где-то четвёртым планом, сама собой, а я лишь играл. Саксофон в моих руках - единственное, чем могу говорить, сказать что-то людям, пришедшим в зал. А кому хочется разговаривать плохо? По уверению прессы, саксофон мой поёт человеческим голосом, гадают, в чём де-ло... А ни в чём! Просто очень хочу, чтобы меня понимали.
 


Иногда вдруг задумаюсь о положении, в каком оказался. Что это? Люблю одну, а ласкаю другую... Отношения к Дине понять я не мог. Определённо знал только одно: Ольга по-прежнему дорога мне, близка, и когда я с ней, никто другой мне не нужен... Тогда почему ж появилась Дина? Или я просто придумал её?.. Нет, нет, не так. Что ни говори, а страсть у нас с Олей с годами утихла, а мне нравилось быть всё время в волнении. Когда этого нет, я в меланхолии, даже играю хуже... Любовь и музыка - для меня они слиты. В своё время Ольга не сразу ответила мне на признание, у неё было немало поклонников, и мне пришлось долго её добиваться. Как я тогда страдал! Но именно в то время на меня обратили внимание как на исполнителя, именно тогда игра моя вызвала высокие оценки профессоров консерватории.
С той поры, была ли Ольга в зрительном зале или нет, - я словно бы для неё играл, с ней объяснялся, вкладывая в исполнение всё своё чувство. Мне казалось: кончится концерт, и не успею я положить инструмент, как Оля бросится мне на шею...
Но с рождением девочек она стала редко бывать на моих выступлениях. Сначала я довольно легко перестроился: воображение рисовало иную куртину, будто Оля слушает концерт дома, вслушивается в мою игру, в мой саксофон, и я стараюсь лучше играть, чтоб она улыбалась и ждала меня потом, а я буду спешить к ней, лететь.
Всё это незаметненько улеглось. Страсть улеглась. А с этим исчез и стимул страстной игры. Настроения нет, становится не по себе. Забеспокоился: не испортиться, не пропасть бы совсем!.. Тогда-то и подумал - шутливо, конечно: а не влюбиться ль в кого? В первую скрипку Ланскую, к примеру. Влюблюсь и буду играть для неё, перед ней... Подумал да и всё, так просто. А на юбилейном вечере, когда с ней танцевал, не то что вспомнил об этом, а прямо почувствовал: всё, влюбляюсь! После поцелуев в метро возвращался домой с тревожной мыслью: как же с Олей теперь? Словно был во хмелю, а чувства реальности не утратил. Однако жена оставалась, как прежде, желанной, и я обрадовался: вот, оказывается, как легко! Тут любовь, там влюблённость. Пусть так и будет. Ведь мы с Диной не говорим о любви. Просто, думал я, нужны друг другу для музыки, для игры. То была игра у нас! Так я считал.
И прогулки приятные продолжались.
Мы ждали весны, и она наступила в цветении. Прислушивались к своим чувствам. Но смена времени года не дала нам ничуть обновления, и мы затаённо ждали лета, когда, знали, останемся без семей, потому что супруги и дети уедут в деревни к родителям, а у нас в оркестре летних отпусков не бывает.
Роли распределены, идут репетиции, ждём звонка ...
- Ты придёшь ко мне, и я не отпущу тебя, - мечтала Дина, сладко закрыв глаза...
Но случилось так, что это “не отпущу” (когда в нашем распоряжении остались две квартиры) произошло у меня. Был выходной день, мы сходили на французскую выставку, ничего интересного там не нашли и, побродив по улицам вдоль Арбата, вышли к высотному зданию на Смоленской, а оттуда - ко мне. Приехали, выпили немного вина, включили музыку, тан-цевали. Дина нежно водила своими пальчиками по моему лицу, а я почему-то думал в эту минуту: “Пальцы скрипачки...” И ничего не понимал: всё во мне притихло, замерло. Уловила это она? Наверное. Попросила показать ей квартиру. Сама же и поясняла:
- Это комната дочек.
- Да, это комната дочек.
- А это ваша. На этой тахте вы спите.
- Да, на этой тахте мы спим.
Вернулись в холл. Холл у нас просторный: журнальный столик с креслами, телевизор, книжные полки, кушетка для отдыха - полежать, почитать.
Заглянула Дина и в ванную, смотрит на яркую махровую простыню, с которой хожу по утрам на пруд.
- Та самая, какой ты всё хвалишься?
- Да, там самая.
С нежностью рассматривала она простыню, потрогав её музыкальными пальчиками, вдруг уткнулась в неё лицом, прижимая руками, сняла (рывком!) с вешалки и, продолжая вдыхать её запах, вернулась к кушетке, сделала знак не глядеть - лишь краем глаза я видел (скорее, слышал, чем видел): полетело Динино платье, а когда оглянулся, она была уже в про-стыне, в мягкой цветной моей простыне. Загорелся я, обхватил её, Дина, смахнув покрывало с кушетки, опустилась без сил, и я (именно в этот момент!) отметил её деликатность, что выбрала эту кушетку - ничью. После чего вмиг остыл.
- Я тебе совсем не нужна! - Дина вскочила и, на ходу поправляя на себе простыню, быстро вышла на кухню. Я тоже туда. Она у окна, лица не было видно. Смотрю на неё - как же красиво сложена ты, скрипачка моя! Обнажённой можешь со сцены играть!.. Поразительно спокойно я думал, холодно, как оценщик скульптур в магазине-салоне. Дурак я, дурак! Что же делаю? Не уйти мне, не оторваться от Оли, само тело моё остаётся ей верным, не принимает другую. Близость с женщиной для меня - вершина любви, венец, высшее её проявление, а я Олю одну люблю, только с ней и познал таинство и праздник слияния, когда ощущаешь себя единым с её до помешательства желанным телом - неземные минуты! Нет ничего вы-ше этого!
- Я никогда не изменял Оле, - сказал виновато.
- Да, я помню, ты говорил мне, что однолюб... А я-то, дура!..
Она ушла, не попрощавшись. Уже в дверях чуть задержалась, откинув на плечи волосы - непонятно блеснули глаза казачки, по-восточному очертились скулы. Она хотела (мне показалось) сказать что-то дерзкое, но раздумала, закрыла дверь, даже не оглянувшись. Сначала мне было до боли обидно, стоял перед дверью, как перед тюремной стеной, потом вдруг легко-легко стало: “Ну и ладно! Может, так лучше, на этом и кончится...” И пошёл на кухню. Стоял у окна, размышлял. Заключил: “Надо же было когда-то кончать...”
Зазвонил телефон.
- Я из автомата, - голос Дины. - Ответь мне честно: чем я так плоха как женщина, что ты не принял меня?
- Диночка, милая, вовсе не в том дело, я же тебе говорил.
- Но если ты знал себя, зачем шёл на это? Ты же унизил меня.
- Ну Дина...
-Ты только о себе думал. В тебе взыграло донжуанство, и ты решил проверить, можешь ли ещё вскружить голову. Убедился, можешь! Что тебе ещё надо? Ты убиваешь во мне всё живое, я опустошена!
Повесила трубку. Я взбешён. Хорошо, что повесила, не то наговорил бы ей бог знает чего. Хотя и не знал, что ответить. Что на такое ответишь? Несусветное обвинение! Чёрт знает что!.. Ну и пусть! Пусть будет так. Один конец!..
Включил телевизор, что-то смотрел, не понимая ничего, но всё же сидел и смотрел.
Минут через тридцать звонок в дверь. Открываю - Дина! Возбуждённая, улыбается, в руках торт, в пакете бутылка вина.
- Я вернулась, - сказала бодро, проходя мимо меня на кухню. - Готовь чай. Я от тебя ухожу, ты радуешься, праздник у тебя, и надо это отметить. Праздник должен быть праздником!
Подчёркнутая разухабистость, а у меня вмиг отлегло на душе, обида исчезла, от злости не осталось следа, весело выполняю её приказания, доставая фужеры, чашки, заварку. Смотрю на Дину - она походит сейчас на Федру, Антигону, Электру, на кого угодно, только не на первую скрипку. В приливе нежности я хотел поправить её причёску, пригладить порхающие волосы, но она отстранилась от меня, вскрикнув:
- Давай без этого!
Смотрим друг другу в глаза, улыбаемся.
- Неужели ты в самом деле ни разу не изменял жене?
- Не изменял. Один раз пытался, но не изменил. Давно это было. Помню, моим рукам тогда не понравилась кожа той женщины, и больше я не мог прикоснуться к ней.
Дина задумалась.
- Ты очень не простой, Сашенька - знаешь хоть сам-то об этом? Помнишь, ты рассказывал, как однажды около пруда увидел поваленную бурей берёзку и хотел ветки ломать для бани, но так и не смог наломать, казалось, мёртвую грабишь... Вот ты какой... Извини, что пришлась тебе горькой ягодой, - сказала печально.
- Ну зачем ты так, Дина? У меня к тебе самые добрые, самые тёплые чувства.
- Чувства? Да? - оживилась. - Ничего, всё пройдёт... Чувства пройдут. Всё пройдёт!
Не заметили, как оказались рядом, обнялись. И молчим. Дина вдруг заплакала, оттолкнула меня и ушла, горько сказав:
- Прощай.



Несколько дней не подходили близко друг к другу, здороваясь кивками на расстоянии. Первой не выдержала она, позвонила:
- Ты что, совсем не хочешь со мной встречаться?
- Почему я, это ты не хочешь.
- Не сваливай всё на меня.
Я почувствовал в её голосе игривые нотки, заметно проступала мягкость, и вот уже голос её стал обычным, каким всегда он бывал при встречах, ласкающим:
 - Мне плохо без тебя. Я так привыкла к тебе! Не покидай меня.
- Я и не собирался покидать. Это ты ушла от меня.
- Опять я... Ну что со мной сделать, такой дрянной бабой! Накажи меня...
В тот же день мы встретились и гуляли по набережной Москвы-реки. Дина прижималась к “дружочку”, как стала она теперь меня называть, говорила с улыбкой:
- Я приготовила речь, чтобы произнести её тебе, а сейчас всё вылетело из головы. Ты меня обезоруживаешь.
- Дурочка!
- Не дурочка, а дура, и ещё какая! Дурища!.. Я там в речи...
Позади кто-то запел:
 Ах, зачем казаку добрый конь?..
 Чтобы пыль под копытами вилась!
Я оглянулся: следом шёл молодой, ладно скроенный парень.
- Надо же! - говорю Дине. - Я думал, мужчина, фронтовик, лихой рубака вспомнил былое, а это совсем молодой парень!
Она замкнуто молчала. А я своё продолжал:
- Не-е-еет, не переводится русский мужик!..
Дина и не заговорила больше. Конечно, ей не нравилось, что я быстро отвлёкся, что я “не с ней”. Так и расстались. А когда я пришёл домой, раздался звонок от неё:
- У меня руки до сих пор пахнут тобой... Спокойной ночи тебе, миленький мой, - и положила трубку.
Следующим вечером был концерт. Исполняли Равеля, его всевластное “Болеро”. А после концерта мы отправились обычным своим маршрутом - по тихим улочкам старой Москвы. Незаметно дошли до её дома, зашли в квартиру на чай. Обнимались на кухне. Она прятала лицо у меня на плече, потом, словно выскочив из-за угла, быстро-быстро целовала меня и снова пряталась.
- Я люблю тебя, - нежно сказала.
Поглаживая её мягкие волосы, я молчал. Конечно же, она всё поняла, но, умница, сделала вид, что не обратила на это внимания, не переменилась нисколько, оставалась такой же восторженной.
Она не отпустила меня домой, оставила ночевать в комнате сына. Я долго не засыпал, думая о своём положении, ругая себя, а когда задремал, почувствовал: вошла Дина. Сначала присела на край дивана, потом, сбросив халат, юркнула под одеяло ко мне, обхватила меня и принялась целовать, вкладывая всю себя в эти безумные поцелуи, будто вдавливаясь в меня. Вспышка страсти! Всё смешалось, слилось: Дина, Оля... Казалось, что это Оля, и я, как всегда, растворяюсь. Вдруг потрясло сознание, вмиг протрезвел, очнулся. Мне стоило немалых усилий не прервать ласки, боялся, что Дина почувствует это, но она не почувствовала, и её радость снова передалась мне.
Потом она спросила, нежно касаясь губами моей щеки:
- А моя-яя кожа твоим рукам нравится?
- Твоя нравится.
- Ну вот, - удовлетворённо подвела черту и, положив голову мне на плечо, быстро заснула, мило посапывая.
Утром мы стояли друг против друга, взявшись за руки, разговаривали ладонями.
- Миленький мой, - шептала она, - родненький, любименький...
А я чувствовал себя перед ней виноватым.



Однажды, выступая в концерте с импровизациями, посылал я в зал возмущения: “Наводите порядок! Наводите! На-во-ди-те! И будет, будет порядок! Будет!” Я твердил и твердил это, выжимая мятежные звуки, саксофон разрывался: “Ничто не сшибёт нас! Всё выдержим! Выстоим! Сбро-сим всё наносное, дурное!..”
 Мне показалось, что зал меня понял. “Браво, Медведев!” - гудело.
В оркестре такого не достигал, перестал достигать, оставаясь почти незамеченным. И злился на дирижёра: он, это он во всём виноват, наш безликий Валет! Уже одним видом своим, одними безучастными бровями нёс он скуку, а его капельмейстерские манеры угнетали, какая-то скованность, будто усталость виделась в движениях музыкантов, игра наша изо дня в день превращалась в службу, и подменялось творчество ремеслом. Не было сил играть под его, с позволения сказать, управлением. А мы должны делать вид, будто идём за ним.
Как же часто бывает подобное! Ничтожество, случайно поднявшись, укрепляется наверху, и помогает в этом ему не иной кто, а мы. Говорят, если царь дурак, то и придворные умными быть не должны, дабы не “высвечивать” государя. И начинается всеобщее оглупление: кто глупее представится, тот выше поднимется. Идёт соревнование в глупости, и скоро уже невозможно становится отличить действительно глупого от того, кто прикидывается. Одурачиванию предела нет.
Так происходят чудовищные несуразности. Люди платят за это несказанно дорого.
“Одурачивание себя - самоубийству подобно”, - вывел я формулу, и фраза эта пугающе встряхнула меня, поставила на край обрыва: “Прыгай!” Не-е-ееет, не прыгну, пусть лучше Валет - я его уничтожу! Я уничтожу его! Хватит нам одурачивания! Валет выше нас - мы ниже него? И молчим? Довольно! Подыму против Валета оркестр!.. Тут-то и осёкся, задумался: как? Публику в зале я мог бы музыкой повести за собой, а как оркестрантов? Пойдут ли за мной? Ну, Дина пойдёт, Райзберг пойдёт - этот талантливый и нежный, как ребёнок, скрипач не может не чувствовать фальши в оркестре: вырвать её, иначе она, как грибок, весь организм поразит!.. Трубач Карамышев поддержит меня, этот поддержит... А может, наоборот, это я его поддержу? Ведь он обнажил уже шпагу, увидев, чем болен оркестр.
Ночь была у меня бессонной. Я думал, как непросто устроен мир. Никак не хотим мы быть равными. Человечество гибнет от стремления отдельных личностей поднять себя над другими. Поднимаются чаще всего недостойные. О, если бы люди всегда оставались равными, даже оказавшись на разных ступенях! Делали каждый своё, согласно умениям и способностям. Жизнь наполнялась бы высоким смыслом. Это необходимо, как необходим обмен веществ в живом организме.
Почему один человек отвергает другого лишь потому, что тот иначе думает? В отношениях разнодумающих должна быть терпимость. Тот, кто лишает жизни чужое мнение, не может стоять над кем-то. К несчастью нашему, великодержавная Русь никогда не любила людей с собственным мнением. Горе человеку прямому, талантливому. Плохое у нас объединяется, хорошее - врозь, потому над ним открыто глумятся, как глумились над нашими гениями первой величины Пушкиным и Шаляпиным...
Такие мысли шли в голову. Однажды на репетиции я изрёк: “Могу не только дуть, но и думать”, оркестранты подхватили эту фразу и нередко дурашливо повторяли её. А я и действительно думал. Хотя в голове у меня хаос, будто варится каша на бешеном неровном огне, с одного боку припекает, с другого еле греется, и лишь какой-то кусочек удобоварим.
Один из моих друзей, человек проницательный и, считаю, мудрый, сказал мне однажды в минуту моего отчаяния: “Очень хорошо, что бывают у тебя такие минуты - возможно, это самые серьёзные и честные минуты твоей жизни: в таком состоянии человек не бывает самоуверенным”. Наверное, это так. И тут спасает меня работа. Работаю жадно, неистово. Буд-то хватаю и хватаю срубленные ветки в лесу, стремясь унести сразу все. Тогда-то, видно, и поёт мой саксофон человеческим голосом. Люди слушают, то замирая, то просветляясь, то улыбаясь, то плача.
... Не прошла для меня эта бессонная ночь бесследно, и днём, на репетиции, случился взрыв. Перед началом всё как обычно: трёп, шпильки-колкости, смех. Валет вошёл в зал с таким видом, с каким выходят к народу полководцы-герои: вроде ждали-заждались его, начали волноваться, не случилось ли что, и - вот он! Великие всегда задерживаются! Знайте, с кем работаете - гордиться в будущем будете, внукам своим рассказывать. В руках у него был ключ от машины с загадочным, не иначе заграничным, брелоком, он этим брелоком постучал по краешку пульта: “Начали!” Я поднёс мундштук саксофона к губам, но руки сами собой опустились, и до того стало тошно, едва не завыл.
- Не могу больше с ним играть! - вырвалось. Вскочил и к двери.
В тот момент я вовсе не думал о каких-то последствиях и о том, поймут ли меня оркестранты, тем более встанут ли, поднимутся с мест и уй-дут. Но, выскочив в вестибюль, увидел: позади меня Дина, лицо её было спокойно - всё, мол, так, всё как надо. Тут дверь распахнулась, и за Карамышевым, Райзбергом валили все остальные. Молча. Наверное, и в фойе, и в зале была тишина, а меня разом вдруг оглушил оркестр: “Болеро” Равеля, стихия неуёмная! Мощные звуки заполнили всё вокруг, и я почувствовал себя их повелителем: взмахну вот рукой - мигом смолкнут горячие инструменты. Но взмаха не получалось, звуки не подчинялись, волны, пе-нясь, кидали меня... Однако, всё тише, тише, торжественно понесли и умолкли.
Пронзительный, истерично-панический голос Валета:
- Что это значит?!
Валет стоял, как распятый Христос, в дверном проёме, держась руками за косяки:
- Объясните!
- А что объяснять? - спокойно, не дёргаясь, вышел вперёд Новохатский. - Сказано же: не можем с вами играть. Хватит! Не такой уж плохой мы оркестр, чтобы каждому доверять.
Я стоял в изумлении: так всё просто? Стоило чиркнуть спичкой?.. И что, с Валетом покончено?.. Не верилось. Но иначе не назовёшь, что случилось - ушли же все от него, никто не откликнулся на его отчаянный вопль.
По дороге домой Дина зябко жалась ко мне, улыбалась. И сказала:
- Я люблю тебя, Сашенька. Только этой любовью своей и живу. Мне сейчас всё равно, любишь ты меня или нет, главное - я люблю. Больше уже не полюблю. Ты у меня первый и последний. Единственный. Пусть так и останется. Я знаю, что у меня есть любимый, мне есть о ком думать, есть о ком волноваться, заботиться. Ты позволяешь мне о тебе заботиться?
Я постарался свести это к шутке.
 На душе у меня было покойно.



Москонцерт приглашает нередко для больших выступлений то ансамбль скрипачей, где Ланская и Райзберг, то меня с саксофоном. К ним приходят ценители, у меня - своя публика, проще, но, как кто-то сказал, “широкая”. Вот уж не думал, что Москва “на Медведева” будет ломиться. Это, считаю, мода. Соло на саксофоне, конечно, бывает не каждый день, а столица наша на такие явления падкая.
Очень боюсь ложной популярности. Случается ведь, и отличный артист из-за неё, популярности, превращается в ремесленника. Как свадебного генерала, его приглашают на торжества, и, полагаясь на свою популярность, он лишь работает, отрабатывает, а не творит. Русская публика имеет привычку в восторг приходить уже оттого, что перед ней знаменитость, аплодировать одурело, даже если та самая знаменитость плохо поёт или плохо играет. Совершенно необъяснимо, но это так. И знаменитость пользуется добротой и любовью пришедших, не догадываясь даже, насколько не уважает их. Да и публика, думая, что любит кумира, поступает, как с недругом - куда полезнее было бы устроить обструкцию!
Поэтому в своих музыкальных исканиях я стремлюсь всегда к правде: её не скажешь фальшиво, она требует искренности. В основе моих импровизаций - схватка добра и зла. Вечная тема. Добро побеждает зло - тоже традиционно в искусстве. Играя, вижу перед собой совершенно конкретное зло, направляя против него весь свой гнев. В какие-то минуты ощущение таково, будто рву себе душу, будто из меня высекают искры, и каждая живой частицей от меня отрывается, а то и куски отделяются, отлетают от тела, саксофон распадается, части его летят, и вместо него, вместо меня - что-то трепещущееся, мечущееся, рыдающее. Публика ревёт - она это может в неистовстве, а меня охватывает гордая радость, умиротворение, возвышающий покой.
Музыкальная критика сначала не признавала моего исполнения. Отвергать не отвергала, но и не признавала. Потом стали появляться и одобрительные слова - то ли критики пересмотрели оценки, то ли сдались под натиском публики. Такое тоже бывает: публика создаёт себе идолов, и против неё не пойдёшь. Все понимают, что взлетевшая “звезда” и всего-то лишь отблеск моды, но сказать об этом уже не решаются.
Я, конечно, не хотел бы такое к себе приложить: всё же критика отмечала в моей игре прежде всего музыкальность.
Дина отнеслась к этим опытам сдержанно. Однажды после очередного успеха сказала:
- Зря ты против Валета пошёл, он выхлопотал бы тебе Народного.
Издёвка - не издёвка, колкость - не колкость. Так, ирония. Или серьёзно хотела мне дать Народного?
Мы, как обычно, возвращались домой переулками. Уже холода наступили, и Дина следила, надел ли я шарф, прикрыта ли грудь. Сегодня, перед тем как идти репетировать, позвонила мне:
- Куртку надень с капюшоном, на дворе неприятный ветер.
И добавила:
- Я тебя очень-очень хочу сейчас видеть, не задерживайся, прямо скорей!
Встретились на пути к концертному залу, она улыбалась - счастливая!
- Что? - смотрю ей в глаза.
- Просто хотела видеть тебя, вот и всё. Так хотела! - остановила меня и принялась целовать.
А сейчас, вечером, на обратном пути, призналась:
- Сегодня оттого я такая, что видела тебя во сне. Ты был со мной, ты был мой - как же было мне хорошо! Нет, это не то совсем слово, совсем не то. Я чувствовала тебя каждой жилкой, расплылся ты по всему моему телу, заполнил всю меня... Так вот и буду тебя любить.
Я не знал, что сказать, лишь улыбался, молчал, а Дина, видно, и не ждала ничего, хотелось ей радостью поделиться и она поделилась. Исцеловав меня, привычно свернула за угол и скрылась, а во мне прокатилась волна - тёплая, нежная. Хотел вернуть Дину, догнать и вернуть, но её уже не было, и я, постояв, одиноко побрёл к метро. Чем-то всё это кончится?.. Думал о себе и о Дине, сознавая, что если бы любил её, как она, то, конечно же, были бы вместе. Мне представилось это свершившимся, и стало совсем хорошо. Я искал себе оправдание: у артиста и жена должна быть артисткой.
 Но ведь мы с Олей отлично жили! Друг другом жили...
Открыв дверь квартиры - удивлён и обрадован: Оля не спит. Подставила губы для поцелуя.
- Есть хочешь?
- Чайку бы.
- Сейчас заварю, - поспешила на кухню. Я шёл за ней, с нежностью смотрел на неё, сразу забыв и Дину, и всё на свете. Спазма в горле! Какой милой увидел (почувствовал) Олю я в эту минуту! Да я всегда видел это и чувствовал! И если сейчас она так прекрасна - она прекрасна была и всегда. Если сейчас я любуюсь ей - так и всегда любовался, не налюбуюсь никак.
С вожделением наблюдал я за ней - как стелила она постель, раздевалась, ложилась. Колдовски влекло меня родное до единого пятнышка тело.