Краски войны

Краски войны.

Слово 1.
Кто не знает, что такое война? Одни люди хотят чего-то добиться силой оружия, другие – не дают им этого сделать. Это схема. А как оно выглядит на самом деле? Кто-то остервенело рвется в бой, стремясь реализовать свою идею или выслужиться перед начальством. Кто-то, сцепив зубы, безнадежно отстреливается, упорно не желая отступать. А в это время третьи сидят в тепле и уюте, пьют чай и думают: «Как бы нас не задело!»
Война не существует в виде схем. Она всегда окрашена эмоциями, как мир - красками. Страхом, ненавистью, обидой, радостью. Черным, серым, белым и желтым… Ведь сражаются живые люди, и живые люди могут рассказать о том, что же они чувствовали.

Картина 1.
Ночь, темно. Тяжелое грозовое небо прорезают следы трассирующих пуль, и это единственный источник света. Идет бой. Где-то совсем рядом раздается взрыв, и в этот момент все, и свои, и враги, не сговариваясь, пригибают головы. Страшно. И тревожно. Надо сидеть в своем грязном и холодном окопе, пока не будет дан приказ атаковать. И сидят ведь бойцы. Кто-то напряженно вглядывается в чернильную темноту. Кто-то, напрягая глаза до боли, читает письма из дому. Кто-то пытается разговаривать со своей верной винтовкой. И все напряжены. Как бы ни было страшно, почти каждый хочет услышать этот долгожданный крик «Ура!», чтобы, наконец, выскочить из траншеи, и, разрывая горло этим же криком, побежать вперед, стрелять, останавливаться лишь затем, чтобы перезарядить оружие. Чтобы видеть в неверном свете взрывов, как падают враги, и не страшно уже пасть самому. Атака, ну же…
Но ночь проходит, край неба освещается призрачным голубым светом, а приказа все нет. Так и сидят солдаты, глядя на изрытое поле, уже устав читать родные письма, или так и не дождавшись ответа от единственной верной своей боевой подруги – винтовки. И страшно, и не терпится уже, но бежать нельзя – приказ.

Слово 2.
Бойцам на войне хуже всех. Их доля – падать, когда настигнет пуля, или самому убивать, чтобы не настигла. Их судьба стрелять и рыть бесконечные километры траншей, падать ранеными и вытаскивать раненых товарищей, рискуя при этом своей спиной. И им получать медали, ордена, сияя улыбкой, что может поспорить с солнцем, или печалясь судьбой друга, которого ждет не медаль, а братская могила. И тогда уже никакая медаль не дорога – все медали и ордена мира поменял бы на то, чтобы вернуть ту секунду. Вернуть лишь одно мгновение: он бы подставил свою грудь под пулю, он бы пал, но друг – единственный дорогой человек – был бы жив. Но прошлого не вернуть, на что не меняй секунды, и герой стоит в лучах славы, а по спине – мороз.

Картина 2.
Та же ночь. Где-то за леском идет бой, то и дело слышны выстрелы, где-то взрывается. Маленькая землянка – единственное уцелевшее укрытие на многие километры вокруг. Сами люди, сейчас находящиеся в нем шутят, что, обнаружь их немцы, и могилу копать не надо – и так всех зароет. Невеселый юмор невеселого времени. В печке играет пламя, а по избушке расхаживает человек в форме капитана. Его лицо сосредоточено, лоб покрыт морщинами, которые он постоянно и безуспешно разглаживает рукой. Рядом, на дощатом лежаке, на груде военных шинелей, лежит кто-то, чьего лица не видно из-за окровавленной повязки. Капитан с ним, кажется, пытается советоваться. Тяжело, ох тяжело же принимать первые боевые – настоящие! – решения молодому капитану. Только из училища, даже перчатки еще одевает, капитан сразу попадает в такую канитель. Майора ранило, и теперь тот мечтает поскорее умереть, чтобы только не мучаться. Капитан теперь за главного. Как же это тяжело! Ежечасно прибегают, докладывают обстановку, а новый командир ходит кругами по землянке, морщит лоб и советуется с неподвижным раненым. Как же трудно, страшно принимать решения. Один раз ошибешься, и тебе не простят ошибки. И хуже того, ошибки не простишь себе сам. «Трибунал – не страшно. Я и до трибунала не доживу, застрелюсь!» - крутится гнусная мысль на дне сознания.
Но решение принимается. Солдаты готовы атаковать, они уже устали от бездействия, да и рассвет скоро. Капитан идет по прошлогодним опавшим листьям в лесочке, и хруст их почему-то напоминает ему мерный шаг тысячи курсантов на построении на плацу училища. Он вспоминает своих друзей, веселые мирные времена, и ему уже совсем не страшно. И груз ответственности уже не тянет, и даже появляется какая-то странная боевая веселость. Решение принято.

Слово 3.
Тяжело бойцам, но командирам тяжелее. От них зависит начало и исход боя, от них зависит, увидят ли старики своих детей живыми. Кто-то смалодушничает: достанет форменный ТТ и пустит пулю себе в лоб. Другой сам бросится на танки, или же пойдет со своими солдатами, чтобы не было так страшно сидеть в каком-нибудь штабе. Но таких мало, больше тех, кто уже побывал и в Финляндии, и в Монголии, кто закален боями, и может уже спокойно, без лишних эмоций, проанализировать обстановку, дать именно тот приказ, которого ждут бойцы. Они-то чувствуют своим опытом, что сейчас нужно делать. А командир должен не только чувствовать, что делать, но и знать, чем это закончится. Солдаты, конечно, с радостью пойдут в атаку. Но вот выиграют ли они бой, не полягут ли все там – это должен знать командир. И это еще труднее, чем сражаться, умирать или жить после того, как самый дорогой друг пал. Командирам тяжелее.

Картина 3.
Та же ночь. Где-то далеко на Урале, среди страшных темных лесов затеряна маленькая деревня. Все окошки спокойно и мирно темны, лишь в одном горит свет. За тяжелым и низким дубовым столом сидят двое – одетый в меховую жилетку на голое тело старик и женщина, повязанная платком. Они, может быть, еще и не очень стары, но голод и лишения сделали их пожилыми. Женщина медленно и по слогам читает письмо, иногда останавливаясь и давая отдых глазам. Старик внимательно слушает, подставив под щеку ладонь.
Вот уже четыре месяца, как сыночка мобилизовали. И с тех пор родители не могут найти себе покоя. Только и думают, как же он там. И вот письмо. Значит жив! Мать даже прослезилась от счастья. Она уже давно украдкой подсматривает в азбуку, повторяет чтение, потому что знает, что сын обязательно напишет. Вот к соседке же написал, так она бегала к секретарю, чтоб тот письмо-то прочитал ей. А она вот грамотная теперь, сама может прочитать. И не нужно никаких секретарей, чтоб весточку от сыночка принять.

Слово 4.
Тяжело бойцам, тяжело командирам, а всех тяжелее их родителям. Сидят старики где-то, и только и могут гадать, как там, жив родной-то их, или схоронил уже давно. И ночами украдкой крестятся на утаенные образа, и молят Бога прекратить войну. А солдаты вспоминают их, знают, что нельзя пустить врага дальше – там родители, любимые. И идут командиры на поле боя, и помнят, что у каждого бойца есть мать, которая не простит ему, если ее сын останется в земле. Что каждый отец рад бы сам погибнуть, лишь бы дитя вернулось домой.
И сидят старые, и читают письма, и только надеются.

Картина 4.
Утром, когда солнце покажет свой край над пригорками, когда станет видно, что над полями стелется не ранний туман, а дым, когда первые птицы по привычке запоют, но потом опомнятся и замолкнут, тогда только начнется атака. Ринутся солдаты из траншей, побегут пригибаясь к земле. Кто-то встретит грудью шквал пуль, что враги отправят навстречу героям, кто-то бросится, оставив все, к раненому товарищу, но другие добегут до вражеских позиций, задавят, захлестнут их, и бой выигран. И запрыгает от радости капитан, не стесняясь простых солдат. Первый бой! Победили! И заплачут сильные, мужественные люди, глядя на павших. И тоскливо защемит сердце у родителей, которые никогда больше не обнимут сына, не накормят его, не поговорят с ним.
А после боя самые большие начальники наградят героев и накажут трусов. Майор выживет, потому что теперь сюда могут смело ехать медики, не боясь, что ценные лекарства пропадут под пулями или взорвутся на мине. А прямо на том поле, где еще ночью гремели взрывы, разведут костры полевые кухни, зазвучит какая-нибудь расстроенная гармонь, заиграет музыка. Окажись здесь какой-нибудь знаток из консерватории, он бы, конечно зажал себе уши от отвращения. Но солдату неважно, какая эта музыка – главное, что она есть. Можно, наконец-то отдохнуть. Завтра снова в путь, снова под пули, снова воевать. Но сегодня - танцуем!

Слово 5.
Нельзя только биться. Нужно и передохнуть. Кто бы видел, с какой радостью солдаты хватают санитарок – и в пляс. Неумело, кто-то неловко, но и это неважно. Важно то, что теперь можно смело веселиться. Это похоже на какой-то первобытный обряд. Мы отвоевали свою землю, и теперь ритуальной пляской возвращаем ей былую чистоту и святость, очищаем от скверны. И в этом безумстве, на изрытом поле, или в лесу, или в любом захваченном у врага городе – везде одно и то же. Именно через радость, радость и счастье до слез, люди объявляют свою землю своей.
А потом опять боевые будни, тяжелое небо севера, яркое солнце Кавказа, болота Беларуси или степи Украины – все это наше. И не будет прощения тому, кто осмелится посягнуть на них.

Картина 5.
Странный город, нету бродячих животных, как в любом городе военной полосы. Даже крыс не видно. Полуразрушенные здания. Непонятные надписи. Так и хочется оставить углем что-нибудь типа «Здесь был Юра из Тамбова». Тихо, как будто все вымерли или ушли куда-то в один момент. Так встретила вражеская столица первых русских воинов, вошедших в нее. Это были саперы, которые очищали путь для остальных. Где-то в стороне еще шли бои, гремели взрывы, смешиваясь с шумом падающих зданий. Здесь же все было спокойно и тихо. Ненормально тихо. Опасно тихо. Такое предчувствие, как будто сейчас эта тишина в один момент разобьется, как разбивается зеркало – на тысячи осколков, на тысячи крошечных зеркал, каждое из которых полетит в ноги, словно намеренно желая поранить. Но время идет, а зеркало тишины не падает. Рядом докладывают, что еще одна мина ликвидирована. Простая, чем-то даже скучная работа.
В одну минуту кажется, будто бой в стороне уже закончился. Только редкие пулеметные трели спорят с этим. Страшно. И на самом деле, бой действительно уходил к центру города. Немцы уже в панике бросались под пули, чтобы только не попасть в плен к русским, которых сами же обещали замучивать до смерти в плену. Обещали – и замучивали. Поэтому сейчас они предпочитали умереть. А русские шли и шли, и конца им не было. Уже давно прогремел выстрел в подвале Рейхстага, уже не жил на свете тот, кто это все начал, но слуги его об этом не знали, и все так же бесполезно умирали.
И как-то так получилось, что центр Берлина уже был той точкой, которую защищали воины в касках с орлом. И когда на фоне серого неба, над серым и обугленным недавними пожарами зданием взвился яркий алый флаг, и немецкие улицы потряс многотысячный рев «Ура!», последние защитники Третьего Рейха сложили оружие.

Слово 6.
О, безумный художник! Неужели ты разочаровался в своем искусстве, неужели ты обиделся на зрителей своих, раз смешал такие краски у себя на палитре? Неужели тебе не жалко глаз смотреть на холст, беспорядочно покрытый нелепыми красными, серыми, коричневыми тревожными и страшными мазками? Что же ты наделал?! Ты был пьян, когда брал кисть? Ты был зол, когда мешал краски? Ты проклял мир, раскрасив его так!
Но ты проспался, или успокоился, или, наконец, отдохнул, и стер с холста бессмысленные штрихи, загрунтовал, замазал, так чтобы никто никогда ничего не узнал о твоем безумстве. Ты взял чистую кисть, выбросил ту палитру, придумал красивую картину счастья. Так рисуй же ее, рисуй! И, пока не нарисуешь, не смей прикасаться к страшным краскам войны.
 

КАЙ, 60 лет Победе