Фанат

Фанат
Данила Алексеевич
Я познакомился с ним в самолете, который летел в Ливерпуль. И расстался с ним
там же - в самолете. Он вскрыл себе вены пряжкой ремня в туалете. Он
запомнился мне мрачным, хотя нет, скорее, печальным, маленьким,
бледным. Хотя вот еще что - у него был наушник в ухе, все
время из него слышалось, что-то похожее на "Битлов" или "Роллинг Стоунс",
похожее на что-то давно забытое.
У моего знакомого была сбивчивая речь, глаза всегда бегали, а иногда,
посередине разговора он мог просто отключиться- закрыть глаза и минуты две
не дышать - музыку слушал, наверное. На вид ему было, лет двадцать пять-двадцать шесть. Черт, как же мне хреново было тогда, ведь он мне все
рассказал, практически все! Открылся незнакомому человеку! А потом взял и
убил себя! Я, наверное, даже знаю почему. Наверное.
Он жил в новом районе старого города. У него было все: была игровая
приставка, о которой мечтали все дети старого города, огромный телевизор с
большим экраном, без лупы, и самое главное у него был мопед, но только он не
ездил на нем, боялся, что отберут мальчишки с Покровской, они злые были
очень. Вообще он был замкнутый, жил себе в огромном доме, кушал на завтрак
ананасы в сливках, на выходные ездил с родителями в райцентр за покупками -
в городе их семья ничего не покупала. Брезговала, наверное. Друзей у него не
было. В общем несчастным рос мальчик. Его единственным развлечением была
музыка, классическая. В городе слушали только советскую эстраду, потому что достать какую-либо другую музыку было нельзя. Вот
и слушали все раннего Кобзона и еще более раннюю Зыкину, а он слушал
классическую музыку на кассетах, которые покупали родители. И был несчастен.
Иногда он просто сидел у большого окна, прорезавшего стену, и смотрел на
улицу – слушал, как по деревянному тротуару бегут пожелтевшие листья, как
дождь барабанит по зонтам немногочисленных прохожих, слушал, как ветер бьется о стекла больших окон. Наверное, ему было тоскливо.
Очень. И одному Богу было известно, о чем он думал в то время.
Город был тихий, не то что бы глушь, но и не районный центр.
Последнее, потрясшее город событие произошло в 53-ем, когда умер Иосиф
Виссарионович. Горевали. Все. Кроме его семьи. Радовались. Враги. С тех пор
прошло много лет. Город так и жил, даже не подозревая о том, что в
91-ом власть сменилась, что сейчас у них демократия. Узнали только,
когда к ним приехала группа из Питера. Сыграла что-то непонятное, занудное,
похожее на звук стоматологической бормашины, потом что-то похожее на шум
металлургического завода. В общем, полный бред. Группу никак не восприняли,
даже чуть не побили. Музыканты зашли к наркому, поговорили, вышли от мэра
минут через десять.
Когда их автобус ехал по улице, им навстречу выскочил мальчик и попросил
сыграть еще раз что-нибудь похожее на звук бормашины. Ребята были молодые,
время у них было, пиво тоже. Быстро распаковались и быстро начали играть.
Странно, что они согласились. Играли прямо на улице, на дороге. Звучало,
что-то пронизывающее, ритмичное, мягкое, непонятное, врезавшееся в душу, как
кинжал в тело человека. Отнюдь не бормашина. Играли они долго – минут
десять. Вокруг собралась толпа человек из пятнадцати, в основном такого же
возраста, как и музыканты. А мальчик не дышал- слушал... Закончив играть,
музыканты засмеялись, посмотрели на собравшихся вокруг с крыши автобуса,
спустились, и, показав два пальца вверх, уехали, оставив лишь недопитую
бутылку питерского пива. Ее сразу же подобрали. Но нет, был ведь еще
мальчик. Когда уехал автобус, он подобрал всю музыку, застывшую в воздухе,
проглотил ее, и ушел. Ни с кем не поделился. Он пришел домой. Сразу же
прошел в свою комнату, лег в постель и закрылся одеялом. Он плакал, нет,
скорее, рыдал, оттого, что эта музыка сейчас в нем, навсегда. Она
врезалась в его душу, он будет жить с ней. Та музыка, те два пальца - все с
ним, навсегда. Проснулся он часов через десять. Воспаленными глазами осмотрел свою комнату, взглянул на мутное, давно немытое окно, посмотрел
на гитару. Он никогда не играл на ней: то не было времени, то просто было
лень. Вскочив с постели, мальчик кинулся к гитаре и лихорадочно начал
перебирать струны, вылавливая вчерашние ноты. Он просидел за
этим занятием до самого вечера, хотя уже стал сомневаться вечер ли
на дворе. За окнами ничего не было видно. Отложив
гитару, он спустился в гостиную. Родители, судя по всему успели
забыть про него: они даже не обратили внимание на его растрепанный вид,
не заметили, что их сын вообще пришел есть. Странные.
- Завтра выходные, - сказал задумчиво отец.
На выходные вся семья поехала в райцентр к бабушке.
Бабушка была сильной и стойкой женщиной, хотя, пережив такое, не
каждый смог бы сохранить самообладание, не потерять веру в жизнь.
Конечно, много было подобных историй в СССР, каждая по-своему трагична.
Папа за решеткой, слезы матери, глаза папы, дрожащие руки
матери, бледное лицо папы, каменное лицо конвоира, добрый, седеющий человек
с усами, смотрящий на папу с мамой, с портрета на стене, маленькая девочка
под портретом - плачет, не заметил ее отец народов. Даже не
поговорили. Но по взгляду все понятно, ничего не видно - слезы. Потом
неизвестность, черный ящик. Девочка осталась одна, в пустой квартире. Пришли
дяди и забрали ее маму, ничего не сказали, у Нинки из соседнего подъезда
так же было. Нинку-то больше не видно.
Так и просидела девочка одна в комнате, всю ночь. Страшно. Заедали комары.
Днем пришла Тетя и забрала ее из этой страшной комнаты. Вроде день, а как
ночь. Странно. Девочка долго плакала- скучала. СВОЛОЧИ! Хотелось кричать во всю
глотку. Докричаться до крови. Выбежать в поле, упасть на колени и завыть.
Ничему не поможет. Ничего не вернешь. Господи, как страшно! ПО-МО-ГИ!
пожалуйста!
В 37, потеряв, обоих родителей она осталась жить с теткой в Москве, но
их выгнали из столицы, как только дочери врагов народа
исполнилось восемнадцать. Они уехали на периферию. Там, с грехом пополам, новоиспеченный враг
народа поступила на филологический факультет. Горечь, как ни странно не
уходила.
К своим 30 годам она побывала в Париже, каким-то непонятным, даже ей,
образом участвовала в антивоенных демонстрациях в Америке, там она увидела и
познакомилась с Джоном (как она горевала, когда его убили), стала доцентом и
родила. Две девочки - такие симпатичные, не дай Бог им испытать такое. Она
отдала себя полностью работе и семье. Появился
внук. Осталась работа, но внук для нее это, что-то большее, она старалась
сделать его еще счастливее. Первая дочь погибла, ее убили наркоманы. Она
даже не успела выйти замуж, не успела родить. Оставалось два месяца до
родов.
Сейчас эта женщина, принимавшая участие в антивоенной акции, побывавшая в
Париже - маленькая, седая старушка, с первого взгляда беспомощная, но постоять
за себя может еще как. Особенно в трамвайном споре с кондуктором или в жаркой
дискуссии с ректором университета. Мальчик любил бабушку, любил ее квартиру,
которая будто была пропитана историей, особенно кабинет. Там можно
было найти много всего интересного, в последний раз он обнружил на
антресолях книгу выпуска 1915 года "Преступление и наказание".
Семья приехала к бабушке рано утром, когда солнце еще и не пыталось
пробиваться сквозь обильную зелень парка, рядом с которым находился дом
бабушки, кстати, ее звали Вера Петровна. Несмотря на то, что Веру Петровну
разбудили, она была как всегда приветлива, и сразу же до отвала накормила
свою дочь и зятя. Внук есть отказался, он пошел в комнату, искать.
Вера Петровна специально не раскрывала всех секретов своей комнаты, хотела,
чтобы внук сам нашел их.
Мальчик просидел там до позднего вечера, когда на улице
зажглись фонари и во двор вышли подростки, чтобы сидеть на лавочках и пить
пиво. Старая, разломанная, безымянная кассета - единственное, что нашел за
этот день мальчик в бабушкиной комнате. К сожалению, у бабушки не было
проигрывателя и кассету пришлось оставить до приезда домой. Отъезд был как
всегда немного печальным: бабушка дала с собой кучу пирожков, три банки
варенья, и еще большой пакет салата. Мама, такая красивая в своем черном
пальто, поцеловала бабушку, и легким, печальным голосом окликнула сына.
Папа, не попрощавшись, ушел заводить машину. Спускаясь по лестнице,
мальчик увидел, что по спокойному лицу Веры Петровны, текут крупные слезы,
похожие на расплавленный свинец, обжигающий кожу. Слезы. Дочь с семьей,
впервые за полтора года приехали к ней в гости, а зять так и не попрощался.
Но она не винит его - он, наверное, занят.
Они ехали на машине по центральной улице райцентра, на гладком асфальте
отражался желтовато-тусклый свет фонарей, мимо проносились витрины
роскошных магазинов, бегущие люди, не смотрящие вперед. А мальчик,
прижавшись носом к холодному стеклу, вспоминал бабушку, музыку, кассету,
мопед, жизнь, ананасы. "Ну, их к черту",- подумал мальчик и заснул. Его
разбудил жалостливый, пронзительный визг тормозов. Он открыл глаза. На него,
на папу с мамой несся огромный самосвал. Крик, удар, сиденье, темнота,
опять крик, что-то красное, темно.
Белый свет, тошнит, голова кружится, ничего не двигается. Мальчик закричал -
больно, везде. Прибежала медсестра или медбрат – он не разглядел, сделал (а)
укол и все, опять темно.
Опять светло, как все однообразно, но перед ним бабушка. Склонившись
над ним, она гладит дрожащими руками его по голове, и шепчет что-то
непонятное. Мальчик заплакал. Он все понял- все как в дешевой американской
мелодраме - родители умерли, сын выжил. Господи, только не это, нет! Не надо
кино, только не так! Дальше был бред, был поврежден спинной мозг,
сотрясение мозга, смерть отца, предсмертная агония матери - она
тоже не хотела кино.
В общем, родители умерли.
Три дня мальчик был в забытьи, врачи думали, что он в коме.
Мальчик не хотел возвращаться в этот мир, от которого были оторваны две его
частички. Лучше в своем, собственном, где все за столом, даже папа, где все
смеются, но постоянно под вечер, был взрыв или землетрясение, и мальчик
находил своих родителей под обломками рухнувшего дома. Осколки стекла
впивались папе с мамой в глаза, в сердце, а сыну в душу. Потом появлялся
Некто, мальчик не видел, а чувствовал его. Нет, Он не брал его за руку и не
призывал идти за ним, в царство Аида, Он просто сидел рядом и плакал, совсем
как ребенок, а потом вскакивал и начинал кричать. Кричал громко,
пронзительно. У мальчика лопались глаза. Вот. Полный хаос кошмар, ужас и
непонятность. Так нельзя.
Нужно открыть глаза... Они открылись, со скрежетом, как несмазанные ворота
средневекового замка, нехотя, через силу, стряхивая многовековую ржавчину
забвения. Сразу забегали врачи, проснулась, сидевшая рядом бабушка, опять
приборы, синий свет, провода, крики седого врача. Со лба мальчика вспорхнул
белый мотылек, его вспугнули, но он счастлив, лет через шестьдесят прилетит.
Слава Создателю, Спасибо!
- Ну, мой родненький, ненаглядный.
Больше бабушка ничего не смогла сказать, дальше были слезы, они лились
рекой, внук - жив. Счастье. Она ни о чем не могла думать, мысли были
запутаны в клубок каким-то маленьким, черным котенком. А внук смотрел, пока
еще мутными глазами на потолок - он видел смерть.
Через три месяца, когда он окончательно оклемался после трагедии, переехал жить в райцентр к бабушке, когда справили поминки,
когда были приняты соболезнования от многочисленных родственников,
нагрянувших огромной бестолковой массой в квартиру Веры Петровны дожидаться
решения адвоката или судьи, никто точно не знал, кто занимается дележкой
наследства, когда все эти родственники благополучно забыли о супружеской
паре, когда Вера Петровна сошла с ума, ее внук наконец-то поставил
пластинку. Ту самую.
- Наверное, пришло время, - подумал внук, как-то пасмурным, дождливым
утром.
Он сам не осознал, почему именно в тот момент, когда бабушка перепутала
его со своей погибшей много лет назад дочерью, он вспомнил о пластинке.
Ему было очень страшно одному в квартире с сумасшедшей бабушкой. За дни
проведенные в квартире Веры Петровны лицо мальчика стало пепельно-серыми,
глаза потускнели, он перестал копаться в кабинете, там сейчас
жила та женщина, другая. Сумбур.
Пластинку эту, бабушке передал тот самый Джон из Америки. Это была первая
пластинка с Битловскими песнями. Запись, как вы понимаете, была не лучшего
качества, да это и не имеет особого значения, так к слову пришлось. Хрипящая
от старости, шипящая от злости на исковерканный мир, музыка на пластинке,
показалась мальчику ужасно знакомой.
- Точно - музыка, улица, автобус. Точно! Господи! Нашел.
Сам не зная почему мальчик так восторженно удивился сходству той музыки и
музыке на пластинке. Но факт, оставался фактом. Она проснулась в нем, даже
катастрофа не сумела убить ее. Теперь мальчик полностью зависел от этих
мелодий, от этого голоса, от пластинки. Каждый день он слушал ее, слушал до
изнеможения, практически до потери сознания. Он наслаждался каждой нотой, каждым слогом. Он питался ими, они заменили ему
чувства. Одна пластинка. Потом, мальчик услышал похожую по типу мелодию во
дворе - ее слушали подростки, которые пили пиво.

Мальчика звали Роберт.

Однажды Роберт спустился во двор, впервые за долгие недели и осторожно, с
опаской подошел к скамейке, где сидели подростки. Атрофировавшимся языком,
Роберт с трудом выговорил два слова:
- Дайте, музыку.
Пацаньё, на мгновение стало серьезным, но уже через секунд двадцать
заржало. Это сильно разозлило Роберта, и он изо всех сил ударил по лицу,
первого попавшегося парня и опять, спокойным, страшным, дрожащим голосом
сказал: "Музыку, бля!" Последнее слово он услышал, сразу же выходя из
подъезда, от сидевших на скамейке около подъезда бабушек. Я думаю не стоит в
подробностях описывать, что сделали пацаны с мальчиком после этой фразы.
Его били долго, остервенело, с яростью, он пытался отбиться, но трое рослых
ребят держали его за руки, а третий, самый щуплый бил его по лицу и по
печени. Роберт потерял сознание.
Он очнулся часа через два, весь оплеванный, избитый. Бабушки на лавочке
щелкали семечки и гнилыми, старыми голосами, чуть повизгивая, обсуждали эту
сумасшедшую суку с четвертого этажа, из квартиры которой пахло паленым и
которая постоянно затапливает их. У Роберта зверски кружилась голова, все
сливалось в одно целое, в один большой фиолетовый шар. Он не мог идти.
Ползком он добрался до подъезда, там его обматерили, назвали его малолетним
алкашом-засранцем и стукнули тростью-палкой по голове В глазах потемнело.
Первое, что почувствовал Роберт, это был сильно бьющий в нос запах спирта,
новокаина, помидор и грязных носков. С болью, открыв глаза, он обнаружил
себя в огромной комнате зеленого цвета, с бесконечным числом кроватей,
полной криков, стонов и вздохов. Пол был каменный, в красных пятнышках,
между кроватей ходила толстая, усатая женщина в заляпанном халате и, не
глядя, тыкала шприцом в беспомощные тела пациентов, волею судеб, оказавшихся
в лапах этой медсестры. Больница... Роберт закричал, так без всякой
причины- взял и закричал. Толстая женщина бросила шприц и подбежала к
кровати Роберта, потом, вернулась туда, куда бросила шприц, отряхнула его о
халат и с силой замахнулась над головой Роберта. Он подскочил на своей
кровати и ничего, не видя перед собой, спотыкаясь о больных, побежал ...
просто побежал. В итоге он оказался на улице. Для советско-русской больницы
было вполне обычно, когда больные убегали за ее пределы, она смеялась им
вдогонку, размывала дорогу перед беглецами, так, чтобы они падали в грязь.
Издевалась. Был туман, он окутывал бледные тополя, и полностью накрывал забор госпиталя, трава казалась желто-синей, все из-за того же тумана.
Противно моросил дождь, обжигая кожу земли и прохожих.
Роберт бежал долго, пока не оказался в сумерках двора, в котором его
побили. По земле бегали синие огни от пожарных машин. К окну бабушкиной
комнаты, была приставлена лестница, по ней медленно полз человек в красной
форме с топором в руках. Роберт, который был в одной больничной пижаме и
босиком, пробился сквозь колющую стену дождя и зевак, и зашел в подъезд. С
огромным трудом, Роберт поднялся на нужный ему этаж и как только он поднес
руку к дверной ручке, дверь открылась и двое красных людей вынесли на
носилках обгоревший труп. Он был пупырчатый, блестящий, скользкий и от него
невыносимо пахло ладаном. Вера Петровна. Все. Опять все. Роберт не стал
заходить в квартиру, а спустился вниз по лестнице, вышел из подъезда и
направился к единственному оставшемуся у него любимому человеку. Из-за туч,
предательски выглянуло солнце.
Странно, что так часто описываемого в литературе шока Роберт не испытал
при виде бабушки.
Любочка. Девочка из городской волейбольной команды, которая даже и не
догадывалась, что у нее есть тайный воздыхатель. Ну, в общем, любил ее
Роберт. Она об этом не знала. Но, тем не менее, не смотря на то, что он
ни разу не осмеливался подойти к ней, Роберт смело постучал в тяжелую
дубовую дверь Любочкиной квартиры в пижаме, босой.
Роберт видел Любочку каждый день, ну или почти каждый, когда ходил в
магазин за булочками бабушке. Она не смотрела на него, а он прорезал ее
глазами насквозь, просвечивал ее как рентген- пытался найти сердце. Ну,
короче говоря, обычная ситуация. Никто не знал, что
Роберт следил за ней. Пригодилось.
Дверь открылась и перед Робертом предстала Любочка. В халате. Она увидела
Роберта и закрыла перед его носом дверь. Наглая. Роберт проговорил, а точнее
промямлил - говорить больно - в замочную скважину, что ему некуда идти, что
Любочка, единственный человек, который у него остался, что его бабушка
сгорела, и, что он не бомж, на его сберегательной книжке около трех тысяч
долларов. Дверь открылась, из нее вылетело краткое, жесткое слово: "Входи".
Роберт вошел. Квартира была обставлена в модернистском стиле, такие квартиры
были у ребят с Wall Street. Любочка предложила Роберту, одеть папину
одежду и протянула ему спортивный костюм. Мальчик надел его и, наконец,
осмотрел комнату. В углу стоял большой телевизор "Радуга", напротив него
уютно расположился железный диван, с накинутым на него покрывалом, сделанным
под шотландский килт, а в центре комнаты, на небольшом пьедестале из
пластинок стоял стерео проигрыватель "Вега". Впрочем, ничего больше в
комнате не было. Ну, еще разве что на стене висели три картины малоизвестного
художника из провинции, изображающих женщин разных стран, с одинаковыми,
стеклянными глазами. (Германия, Италия, СССР, 1934 год).
Вы, наверное, уже догадались, что взгляд Роберта остановился на
проигрывателе. Глаза мальчика загорелись, и стали бешеными, когда он увидел
среди многочисленных пластинок, одну, похожую на ту, бабушкину. Он быстрым
движением скинул проигрыватель на пол, и рывком вытащил пластинку. Точно! Та
самая группа!
Все тем же неокрепшим, после долгого молчания голосом, Роберт промямлил:
"Музыку…поставь, пожалуйста!", одновременно протягивая пластинку Любочке.
Любочка же, и так ничерта не понимающая, решила взять инициативу в свои руки и
решительно сказала: "Значит так, ты. Сейчас забираешь свои шмотки, я дам
тебе хлеба, и ты катишься отсюда колбаской, а не уйдешь ментов вызову!
Понял!".
Руки Роберта задрожали, правый глаз задергался, он накинулся на Любочку,
повалил ее на пол и сквозь зубы проговорил: "Музыкуууууууууу!". Совершенно
растерянная и испуганная Любочка, лежа на полу, лишилась дара речи и
большими карими, испуганными глазами смотрела на Роберта. Потом минуты через
две, Любочка сказала: "Ладно", и Роберт слез с нее. Вскоре зазвучала музыка.
Роберт заплакал, а Любочка удивленно смотрела на плачущего оборвыша. Жалко
ей было его.
"Офанател вконец",- подумалось вдруг Любочке. Ей самой нравилась эта
группа, но она не плакала и не билась в истерике. Непонимающая.
Роберт слушал пластинку до глубокого вечера, потом встал, взял,
приготовленный Любочкой хлеб, подхватил пластинку, но Любочка выхватила ее у
Роберта, и грустно, посмотрев на девочку, Роберт смахнул слезинку со своей
впалой, как кратер потухшего вулкана, щеки и перешагнул порог Любочкиной
квартиры. Захлопнулась дверь, и Роберт оказался в пугающей его темноте. На
ощупь он спустился по лестнице и вышел на прохладный воздух улицы. Она была
пуста. Никого.
А Роберту некуда было идти. Он пошел в сгоревшую квартиру. Дом, в котором
он раньше жил, был обычной желтой хрущевкой, но эту обыденность портило
черное, закопченное окно. Вот. Роберт поднялся на свой этаж и без труда
открыл дверь. В квартире пахло паленой кожей, духами и ладаном. В углу
бабушкиной комнаты сидел священник и, закрыв голову руками, медленно качался
из стороны в сторону. Напротив него, на полу, стояла бутылка водки и
пластмассовый стаканчик. Мальчик зашел в комнату Веры Петровны неожиданно и
громко, опрокинув какую-то железяку, попавшуюся ему под ноги. Священник
вскинул голову, увидел бледного мальчика в белой пижаме, принял Роберта за
приведение, схватился за сердце и умер. Умер тихо. Роберт не заметил этого.
В общем, Роберт пришел в квартиру, чтобы взять припрятанный когда-то
бабушкой сбербанковский чек, на обучение внука.
Через десять лет бледный юноша, в дорогом черном костюме, с прической в
стиле битломании шестидесятых сел на рейс "Москва-Ливерпуль". Там, на
самолете я его и встретил. Скажу честно, я не понял, кто был этот священник,
было ли это видение, или была это реальность, не знаю.
Молодой человек сказал мне, перед тем как выйти в туалет, что на большую
часть денег он купил все пластинки этой группы, он заслушивался ими,
бредил этой музыкой, любил ее безответно. А еще он сказал мне, что Любочка
умерла через день после его визита к ней: ее убили бомжи, которых она
пустила погреться.
Он не выдержал напряжения в своей истерзанной душе, ему осточертела эта
черно-белая жизнь, он возненавидел эту музыку, поэтому,
наверное, и убил себя.
Фанаты, какое избитое, изъезженное слово, забрызганное грязью, как колеса
сельского мотороллера, а они ведь тоже люди.
Фанаты…
”I want to hold your hand”
(title of the song written by John Lennon)