Музыка Бобовых

Иногда он пугал жену стихами.
 
Положит ей руку на плечо и, глядя в глаза, завывает. Вот так:
 
Снежные бабы,
Нежные бабы,
Вы выпадаете ночью на нас
В чуткий безглазый предутренний час...

-- Тьфу, дурак!

Утром капели тихо звенели,
Вы уже выпали, вы прилетели.
Дети проснуться еще не успели.
Снежные бабы, нет еще вас!
 
И назидательно подняв палец, чтоб молчала, продолжает:

Детские руки мнут и катают,
Детские руки вас обнимают.
Телом дебелым круглясь молчаливо,
Вы вырастаете – белое диво.
Вы вырастаете, как баобабы,
Снежные, нежные, глупые бабы.

-- Если не перестанешь...

-- Ну ладно, я ж пошутил.
 
-- Как ты меня, Боря, пугаешь этими своими... экспромтами. Всё, еще раз – и развод.
 
-- Чем бы закончить? Нет у стиха концовки.
 
-- И мысли тоже.
 
-- Как это нет? Мысль четкая, как кирпич: дети спят – баб нет, дети встали – бабы есть. То есть, не бабы делают детей, а дети – баб. Каково!
 
-- Ты, Бобовых, псих!
 
-- Да? А сама? Пока Иван не родился, ты кто была? Личинка... Ну, куколка – не больше. А сейчас? Имаго! Да еще в собственном соку!
 
-- Ты бы хоть не выл так...
 
-- Стихи надо завывать, тогда они звучат. Сне-е-ежные ба-абы, не-е-ежные... Хотя, согласен: “Вы выпадаете ночью на нас” -- есть в этом что-то детдомовское. И на музыку не положишь. Вот собьемся Ваньке на пианину – немедля уйду в мир звуков и мелодий. Погружусь – и стану писать специально для него. Будет и у нас свой гроссе интерпрет – Иван Бобовых.
 
И Борис напел бетховенское “Судьба стучится в дверь”.
 
Немодное имя Ваня он дал сыну из принципа. Жена Инесса хотела назвать Денисом, теща – Максимом, а свекровь – непременно Глебом.
 
-- Будет Иван, -- отрезал Борис.
 
-- Правильно, -- поддержал его отец, -- а то Глеб Бобовых – на мат похоже.
 
А тесть добавил:
 
-- Ванька - Янка – это хорошо!
 
И встрепенулся:
 
-- Теперь Янов день станет наш семейный праздник, о! Омолаживая и продолжая старый традиций, наш поколений в едином строю пойдет... пойдут, э-э-э... пойдут навстречу...
 
-- Да никуда они не пойдут, Арвид Карлыч, -- с досадой перебил тогда Борис. -- Они сядут за стол, наполнят бокалы, поднимут их разом...
 
-- Да здравствует разум! -- выкрикнула мать Бориса Бобовых, она же свекровь. То ли призывала к осмотрительности, то ли проявляла эрудицию. А тесть в который раз помянул якобы знакомого литовца по фамилии Ненапивайтис.

Борины родители -- Бобовых были послевоенные “мигранты”, техническая интеллигенция. Тесть же, папаша Берзин, был из местных борцов за советскую власть, в 41-м году отступивший с красными в Россию, потом, однако, дошедший до Берлина (папа Бобовых – только до Варшавы) и обрёвший, нет, обрётший (как бы это по-русски?), словом, по пути домой он обрёл жену Соню, неизвестной национальности -- сироту, с тяжелым детством и прочими биографическими достоинствами.
 
Когда Боря и Инесса решили сочетаться законным браком, то любящие родители не захотели отпускать детей от себя и, путем обмена жилой площади, слились в единый клан Бобовых-Берзин.



Борис Бобовых был музыкален. Но – без специального образования. Любые инструменты в его руках оживали. Кроме смычковых. При том он не был музыкантом, он был всего лишь звукотехником на киностудии. Символ профессии – бычий пузырь с горстью сухого гороха внутри. Тряхнешь – гремит.
 
О, звукотехники – ребята неординарные, ребята с микрофонами, ребята на подхвате. Это профессия стартовая. Можешь в любой момент рвануться с низкого старта и пойти, а можешь всю жизнь топтаться на месте, делая вид, что разминаешься. Конечно, на маленькой республиканской студии всем в боссы не выбиться, поэтому одни уходили совсем (спекуляция записями, дискотеки – можно заработать), другие, смирившись, так и доживали на подхвате до пенсии, третьи коротали время, делая вид, что чем-то заняты, выжидая момент удачи, фарт.
 
Звукотехники – неоднородная, с тихим драматизмом несложившихся судеб, прослойка. Самые сильные тут не задерживались, взять хотя бы городского масштаба диск-жокея Игоря Дно. А так тут ошивалась пестрая публика: культуристы и травести, буддисты и кошкодавы, любители аквариумных рыбок и половые гиганты с незаконченным начальным музобразованием, да и просто люди с неполным средним.
 
В этой компании Боря Бобовых выделялся тем, что от него ЖДАЛИ. Ждали старта. Вроде бы ничем особенно не выделялся, а вот – ждали. То ощущали внутреннюю установку на нечто иное, то ли то, что не курил, то ли чёрт его знает... какая-то печать выделяла его из дымящей толпы.
 
Борис маялся, созревая для перехода. Он чувствовал, что в нем живет то самое ИНОЕ. Давно живет, давно.
 
Боря не чурался перепродать запись или помочь провести дискотеку, это было просто необходимо для жизни – Ванька и все такое... В манипуляциях с чужой музыкой маячили прозрения, смутные мелодии, странные волнующие сочетания инструментов. Борис переминался с ноги на ногу, стоя на пороге перед тонкой и, как он подозревал, незапертой дверью в мир творения. Это была даже не дверь, а буратинная холстина с нарисованным очагом, застившая истинный вход. Сорвать, сорвать жалкую тряпку! Пора!
 
-- Очнись, дорогой, -- пропела над ухом Марго, независимая женщина из отдела технического контроля.
 
Рядом стоял их общий друг, тоже звукотехник, Тедик Блямс во фраке и с тремя Георгиями на груди (из них два бутафорских). В свое время он “хипповал”, потом “панковал”, нынче оборудовал свой гардероб под “белоэмигранта”. Ордена прыгали на его широкой груди.
 
-- Ну ты, слышь! Наш Леш! Поступил наш Феллини!
 
Лёша? Ах да – светлый человек с болезненным самолюбием. То, что он не командует парадом на съемках, а всего лишь стоит где-то сбоку с микрофоном на длинной палке-”удочке”, терзало Лёшу, как радикулит. Он всегда держал металлический прут, опутанный проводами, с неописуемым отвращением и страданием, словно змею. Болезненная гримаса порой пробегала по лицу, он испытывал физические муки...
 
Лёша давно обещал ребятам поступить во ВГИК. И вот неожиданно поступил. В мастерскую этого... ну, самого... да-да, к нему... именно!



На кухне жарили лещей. Бобовых стоял на балконе. Он спасался от чада, который проникал во все уголки их необъятной квартиры. Тесть был специалист по ловле лещей.
 
Клочья небесной ваты энергично плыли над Елизаветинской в сторону вокзала. Вроде и ветра не было, а они неслись, кучевые. Было прохладно и легко. Пахнуло тонким ароматом свежемолотого кофе. Борис поглубже втянул этот запах. “А где-то негры сражаются за независимость”, -- почему-то подумалось ему. Он явственно ощутил жару и пыль. Толпы черных людей, много раз виденных по телевизору, куда-то шли, размахивая черными кулаками. Тревожное чувство сопричастности овладело им. Но что ему до этих негров? Почему именно сейчас понятие о них принеслось из пространства сюда, на балкон?
 
“В Чаде стоял революционный чад”.
 
“А водятся ли в Африке лещи? Тесть должен знать...” За спиной стукнуло.
 
-- А я кричу, кричу: “Открой дверь!” Угорели.
 
-- Тихо, мать, кричишь.
 
-- Ну что ты все: мать-мать? Мама я тебе...
 
Белые кучевые быстро перемещались по небосклону. Из области в высоким давлением в область с низким давлением – физика неба. Где-то там далеко, давясь и сливаясь, они соберутся все вместе, поплачут дождиком и снова в путь. Где густо, где пусто...
 
“Выросла капуста...”
 
-- Приятно, приятно... -- донеслось из кухни. Трещали на сковородках лещи.
 
“Раз где-то густо тещ и свекровей, то где-то же должно быть и пусто, -- брюзжал про себя Борис. -- Загнать бы их всех в Чад, или в Кот д'Ивуар на худой конец.”
 
Пусто было в голове, это томило и раздражало, это становилось уже регулярным, это мучило, мучило – день, другой, потом что-то сгущалось в голове и изливалось.
 
Стихами.
 
Почему не музыкой, черт побери?
 
Откуда ж ей взяться, музыке?
 
Но ведь играю! Нате вам – на гитаре. А вот, пожалте, -- на трубе.
 
Так легко он жил в мире звуков, вернее, они обитали в нем и довольно уютно там устраивались, написанные кем-то другим. Казалось, стоит чуть сконцентрироваться, поднатужиться, ведь уже взял вес на грудь... Но вот же – не рождала душа мелодий.
 
И падал невзятый вес. И душонка преступно ликовала. “Что ж ты, душонка?” -- спрашивал он её. Та смущенно помалкивала.


 
Во сне шла по радио передача “Забытые шедевры”. Исполнялась симфония Бобовых. Чуть ли не Бостонским симфоническим... Вот так да!
 
Проснувшись, Борис был задумчив и халатен. Сон, в отличие от многих других, запомнился. И музыка понравилась. Было в ней нечто издавна знакомое, завалявшееся на чердаке сознания и потому редко попадающееся на глаза, но бесконечно СВОЁ, что позволяло предугадывать следующую фразу, изменение тональности. Было и незнакомое, радостно пугающее (неужели тоже МОЁ?), и снова близкое, наполняющее ожиданием нового и хорошего.
 
На работе Борис автоматически перегонял с одной магнитной ленты на другую записи бесконечных нудных интервью с парламентариями. Иногда заходил режиссер, слушал, изумленно оглядывая потолок, и со значением произносил: “Вот она, соль момента! Боря, вот в чем соль момента.” И пропадал за дверью.
 
Борис ходил по аппаратной от окна к двери, и снова к окну. Запахло канифолью, в соседней комнате, значит, паяли.
 
“Вакуум власти! -- кричал с пленки разъяренный депутат, -- вакуум власти!”

В дверях показалась голова режиссера, посмотрела на потолок, удовлетворенно покивала и скрылась.
 
От окна к двери, от двери к окну. Невидимое отсюда вечернее солнце ударило в медь сосен, растущих за окном.
 
Пора! Пора выпускать ее на волю. Пора начать, начать! Н-но не сегодня... конечно, не сегодня. Но пора! Собраться, сконцентрироваться и... Вся жизнь -- одно сплошное “и”. Партия фоно, партия струнных, вакуум духовых (не говоря уже о духовных), е-моё! -- рояльки паршивого и то под рукой нет. На Ванькином ксилофоне, что ли, сочинять? Разве что детскую сюиту. Да и ноты как без рояльки записать? Одно дело – по клавишам видно, а из головы поди сообрази, “соль” она или “ля”. Или “си”.

Ты у меня, о Муза, не проси
Ни ля, ни си...

Пошла прочь!
 
Он ходил, напевал. От окна к двери, от двери к окну. Но вместо мелодий из ночной симфонии Бобовых набалтывались слова. Слова оседали, запутывались, мешали.
 
“Брожу-брожу, -- ходил и думал Борис, -- брожу-брожу. Вокруг да около.” И, вдруг, откинув руку, пропел на манер Германа: “И не хочу-у-у дойти-и!”
 
Боже! -- проклюнулось семечко истины и вмиг выросло в чудовищную, джунглевой мощи, правду. Правду о себе: САМ! НЕ ХОЧУ! ДОЙТИ!
 
“Нет, нет, -- лихорадочно оправдывался Боря, -- ведь хочу, ведь не боюсь. Да – дилетант! Но ведь сейчас дилетанты в силе. А что я? Звуковик несчастный, техник-балалаечник.”
 
“Ну и что! -- возразил он сам себе. -- Ведь хочешь? Хочу! Так чего же ты?”
 
И тихо так вслух:
 
-- А ведь не умею... не могу.
 
Разом вскипели слезы и даже... кап. На ботинок. Боря опустил глаза: испачканный чужими ногами в автобусной толчее по дороге на киностудию ботинок... Еще кап!
 
“Увидела б Инеска, съела бы за такие ботинки. Но не в носках же по студии ходить, чай не в Японии... А в Японии – чай. О! -- Борис повеселел и продолжил самобичевание. -- Обрыдался парень. Аж промок. На улицу тебя выставить – так и замерзнешь в собственной воде. Прям, сад скульптуры... соляной столб... столб...”
 
Что-то в этом столбе задевало Бориса, не отпускало. Соляной ведь. А из какой соли столб-то был? Из калийной или поваренной, натрий хлор? А столбом кто стоял? Счас, счас... Ной, Хам – эти из ковчега. Сим?.. нет, не Сим. Бем? Да при чем здесь Бем! Счас... Лот! Лот? Вот -- жена его, жена Лота. Наверное, длинная была, в пустыне такую далеко-о видно.



ЖЕНА ЛОТА (фрагмент)

ХОР:

Знамение: отныне
Спасение – в пустыне
Для праведного Лота. Всех остальных – огнём!
Уходят домочадцы.
  Тебе нельзя остаться --
Обречена Гоморра и обречен Содом.
Там над забытым сыном
Горящим апельсином
Повисло это круглое, зовут его Луной...

ЖЕНА ЛОТА:

Родной!

СОВЕСТЬ:

Идя навстречу жизни,
К оплавленной отчизне
Не повернись спиной!

ХОР:

Затылок обжигая
И с ног тебя сбивая,
Зовет тебя твой город, твойсын, твой стыд, твой дом...

ГЛАС:

Умом спастись желая,
А сердцем – погибая,
Стань соляным столбом!..
 


Текст будущей оратории проходил обкатку на семейном “худсовете”. По неписанной традиции первое слово было за мамой Бобовых.
 
-- Как мать, я категорически против. Категорически! Оставить, забыть ребенка! Это бред, сущий бред.
 
-- Не понимаю, что ты так разволновалась? Художественное допущение. Это моя версия. Может, сын этот – взрослый дядя, алкаш и скотоложец.
 
--Ну уж не-ет, в ТВОЕМ произведении это ребенок. Младшенький (всхлип).
 
-- Но почему?
 
-- Так ты написал. Понятно? ТАК!
 
-- И как это можно сына забыть? -- вмешался Бобовых-папа. -- Если уж после девчонок родила сына, так его первого – на руки.
 
-- Он первенец, -- терпеливо пояснил Борис, -- дочки были потом.
 
Тесть добавил, что у Лота было три дочери. Они его напоили и грех с ним имели. Общее молчание. Осмысление факта.
 
-- Ничего себе старичок, -- прозвучал голос Инессы. -- А они – до столба... или после?
 
-- А еще хотят Библию выпускать, -- перебила мама. -- Это ж просто безобразие. И все это должны читать.
 
-- Да уж сколько веков читают.
 
-- И лучше от этого не становятся. И не станут, если такое читать.
 
-- Да ты не волнуйся, -- влез папа. -- дочерей у нас нет...
 
-- И слава богу. Разве что невестушка... да Борьке ты не конкурент.
 
Папа обиделся и нервно достал сигареты.
 
-- Он еще и курит! Здесь! -- взвизгнула мама, -- Видали Лота?!
 
Папа обиделся еще больше и ушел.
 
-- Ну, предки, вы даете, -- расстроился Борис, -- детство, видать не за горами.
 
Мама побагровела:
 
-- Что ты этим хочешь сказать?
 
-- А то: не впадите.
 
Мама тоже обиделась и ушла.
 
-- Да-а, -- протянул вслед тесть, -- приемка критики снизу показует уровень демократии.
 
-- Не приемка, а принятие... или восприятие.
 
-- Ты понял – и хорошо.
 
-- А почему это я – критика снизу?
 
-- Молодой еще – потому. Мы, предки, всё ступенькой выше к богу.
 
-- А если вы не к богу, а наоборот? -- стал заводиться Борис.
 
-- Туда, сюда – кто знает? Прежде чем слететь, надо наверх подняться, уж там скажут, куда тебе. ТАМ укажут, а не тут.
 
-- Да, с вами спорить трудновато, -- рассудительно заметил Борис. И неожиданно для себя самого добавил: -- Надо сперва гороху накушаться.
 
Тесть обиделся и ушел.
 
Теща, как обычно, в выяснении отношений не участвовала. “Святая женщина”, -- умилился Борис.
 
-- Слушай, зятек, -- неожиданно сухо сказала “святая”, -- у Лота не было сыновей, только дочери.
 
-- Ну и что, я создаю свою интерпретацию библейского мифа, я имею на это полное право, как худо...
 
-- Фу, каким ты гнусным языком заговорил. Кто же Библию интерпе... интрепе...
 
-- Вот и нечего “трепе”, -- оборвала мать Инесса. -- А ты, Борис! Библию-то хоть оставь в покое, не калечь. Творишь уродов тут всяких, извращенец. Уходил бы в свою музыку совсем... с головой. Да у тебя и головы-то нет.
 
-- А что! И уйду... и вообще из дому могу уйти. В студийной общаге мне койку всегда дадут... или там раскладушку. А что?
 
Теща предусмотрительно ретировалась.
 
-- Инесса, ну ты-то слышишь? Это ж прямо ария из “Джизус Крайст” -- там, где у меня Совесть или...
 
-- Старье твой “Джизус”, сам, что ли, не понимешь? На кого равняться вздумал! И потом слушай, Бобовых, ты музыку собираешься писать или стишки? Я заждалась, пойми, заждалась, когда из тебя что-то получится. Где музыка?! Давай сюда твою музыку! Надоело!!! Мне все надоело! Надоело ждать, надоело жить с этой бездарностью!
 
Боря стоял красный, сжимая кулаки. Очень хотелось ударить эту чужую истеричную женщину по лицу. Буря ревела и гремела в его голове. И какая это была музыкальная буря! Не то Бетховен, не то Брукнер. А может... Бобовых – поди разбери.
 
Говорят, когда человек взбешен и находится в состоянии аффекта, ему не хватает воздуху. Бобовых воздуху хватало. Более того, он чувствовал, как в его груди ходят ходуном целые океаны воздуха, циклоны и смерчи. Он мог бы смести весь этот мещанский мирок одним дуновением.
 
Он надышал на оконное стекло мутное облако и написал пальцем страшное проклятие huj vam. Но поскольку букв в нем было не семь, а всего шесть, то магической силы они не имели. И картина мира не изменилась.



Мучения, как это часто бывает в жизни, закончились совершенно неожиданно. Через неделю, в разгар изнуряющих раздумий о себе, Бориса Бобовых убили во время известной зимней перестрелки.
 
Они поддавали у Тедика Блямса, а потом он просто шел домой. Случайная пуля случайно попала в него. И не стало человека.
 
Видно, некие силы не захотели, чтобы Боря стал другим, и прервали этот болезненный процесс. Или сам Всевышний решил:
 
-- Довольно! Что может человек? Понять – да. Но изменить...
 
Вместе с другими жертвами той зимы тело Бобовых удостоилось всенародного прощанья, его смерть в ряду прочих смертей, стала политическим событием. Весь город провожал павших борцов за свободу. Процессия растянулась на несколько километров. В морозном воздухе, мрачно ликуя, гремели духовые оркестры, а над улицами, покачиваясь, плыли гробы. Один из них подпирало могучее плечо Тедика.
 
В бесконечном ряду стоящих по краю тротуара людей он вдруг увидел маленького человека со скопческим лицом – санитара вендиспансера, персону весьма известную среди мужского населения города. Представитель медицины показывал “викторию” двумя пальцами. Теми самыми, которыми ковырялся в задницах тысяч мужиков. Он тоже был за свободу. Свободным пальцем – в свободную жопу!
 
Тедик всхлипнул. Свобода! Проклятый призрак, которого, как и Бога, никто никогда не видел.
 
Тем временем чья-то ненаписанная музыка весенним стоном поднималась от стылых улиц к белому небу, на котором, по мере приближения процессии к кладбищу, заметно стало некое шевеление. И когда почетный караул – озябшие ребята с автоматами -- стал стрелять вверх, пелена разорвалась, и голубые веселые дырки поспешно расползлись по небесной простыне.

* * *

Лет через пять, услышав случайно по радио сонату Бертрана для арфы и барабана, мама Бобовых сказала бывшей невестке (Инесса к тому времени вышла за Теда Блямса, но оставила прежнюю фамилию):
 
-- Знаешь, мне показалось, что это могло быть Борино, что он тут рядом стоит...
 
Обе всплакнули, но легкими слезами.