Тихие хутора

Сон – возвышен,
Сон – свободен.
Ты же, друг мой, благороден.
Благороден и красив.
Слава Богу, друг, ты -- жив!

 Валдис ГЕКИС


Странное дело: я не был знаком с человеком, написавшим эти вирши, но он каким-то образом вошел в мою жизнь и, похоже, там и останется, пока мои собственные дни не пресекутся. Чудненько... но давайте расскажу все как есть, по порядку.

Томимый смутной тягой к земле, я приобрел километров за сто от Риги хутор по сходной цене. Его хозяйка съезжала из оседающего от старости дома к детям, в новую квартиру в районном городке, и я постепенно становился полновластным хозяином этой деревенской развалюхи. Постепенно – потому что старушка оставила в доме кучу хлама и регулярно наезжала его разбирать, извиняясь при этом, что не может вывезти все сразу.
 
Каким-то седьмым или восьмым чувством она угадывала, когда я приеду из города, и появлялась в дверях, опираясь на палку, смущенно улыбаясь, но с требовательными, даже слегка истерическими нотками в голосе. До поселка она добиралась рейсовым автобусом, а там ковыляла себе по дороге, пока ее не подбирал кто-нибудь из местных жителей и – на мотоцикле или на тракторе – не подбрасывал прямо к дому.
 
Я злился, хотя и не очень, а бабка бродила из комнаты в комнату, выуживая из разбросанного по дому старья что-то совершенно ненужное в новой квартире со всеми удобствами, но, очевидно, необходимое душе старого человека. Все это она рассовывала по мешкам и постепенно увозила их один за другим. Правда, я находил, что перевозка вещей не на шутку затянулась и уже собирался роптать.
 
Ее дети, дородные люди средних лет, обычно приезжавшие за мамашей через несколько часов, по- видимому не одобряли бережливости своей родительницы и потому никогда не подходили к дому, предпочитая стоять поодаль и наблюдать за полетом местных птиц. Иногда они сочувственно поглядывали на меня, затем с еще большей пытливостью продолжали следить за далеким ястребом, забирающим кругами в сторону шоссе.
 
Я охотно подтаскивал очередной набитый мешок к автомашине, радостно махал вслед рукой и уже совсем с удовольствием потихоньку уничтожал оставшийся хлам. Памятуя о том, что она просила пока ничего не выбрасывать, я не очень усердствовал. Все равно уже скоро...



Тот альбом я нашел на шкафу под толстым слоем паутины, пропитанной пылью. Встал на цыпочки, провел рукой по верху – так, на всякий случай. И наткнулся.
 
Я сдул с альбома пыль и, мельком просмотрев, положил на стол. А когда
вспомнил о нем, то обнаружил, что его и след простыл. Наверно, бабка сунула в один из своих мешков и увезла.
 
Жаль. С выпуклой обложкой, весь обтянутый лимонным бархатом, альбом вызывал мгновенное желание его потрогать, подержать в руках. Лежа на столе в полутьме комнаты, он светился, как желтый цыпленок, и чуть ли не попискивал от нетерпения, ожидая, чтобы его поскорее раскрыли.
 
Помнится, там были фотографии, по которым можно было проследить историю некоего человека: задумчивый небравый солдат в латвийской форме – где-то в промежутке между первой и второй мировой войной, потом пожилой дядька, тоже в форме -- не то стрелочник, не то пожарный. Он же – сильно в возрасте, в штатском, окруженный неинтересными женщинами с детьми. Вначале карточки были того завидного качества, которым выгодно отличались фотографии начала ХХ века, затем, по мере старения персонажа и приближения к современности, светопись становилась все плоше и плоше. И вот ушла совсем – со всем альбомом.
 
В один из своих приездов неугомонная бабуля весело рассказала, что сдавала комнату старику, начавшему слабеть умом и лет пять назад как угасшему в приюте. Ухаживать за ним она не могла по причине уже собственной слабости – телесной. Наверно, это был тот самый старик из альбома.
 
"Бог с ним, с альбомом, -- ворчал я про себя, -- лишь бы ты здесь больше не бродила.”



Я обживал и чистил дом. Всю осень постепенно сжигал старую мебель – комод, сундук и несколько тумбочек – все совершенно сгнившее, изъеденное в прах жучком. Сортировал и мыл заплесневевшие банки и бутылки, замазывал глиной замысловатые, от пола до потолка, трещины в стенах.
 
К зиме я добрался до чердака. Плюясь, я разгребал пласты вонючих сырых газет, старых квитанций и русских учебников для нерусских школ. Все было изгрызено мышами и пробуравлено жирными желтыми личинками неизвестных мне жуков. Среди слежавшейся бумаги порой попадались и сами дохлые жуки.
 
Я сносил зловонную макулатуру вниз и жег ее в печке. Кое-что было посуше, и это я просматривал. То были утомляющие своим однообразием письма всяких родственниц, пустой никчемный разговор.
 
Хотя... почему пустой? Люди таким образом выражали свою сопричастность друг другу, и какое я имею право совать туда нос, а тем более – судить? “Недобрый ты человек, ох, недобрый, -- с укоризной говорил я сам себе и совал в огонь пачки писем. -- Впрочем, все равно все – дым...”

Дым нехотя, толчками, переваливался через край трубы и бессильно оседал на мокрый, леденеющий к ночи снег. Старая антоновка, за лето дотянувшаяся веткой до окна, слегка постукивала в стекло, напоминая о себе. У яблок с нее был странный привкус. Словно тайком убили негодяя и закопали его под этой яблоней. Так я фантазировал, колдуя над огнем.
 
Мое внимание привлек мелкий, аккуратный, колючий, но с завитушками почерк. Ого! Нечто совсем отличающееся от прочего мусора, порой написанного на превосходной бумаге -- даже и с водяными знаками. Я стал внимательнее просматривать бумаги и откладывать все, написанное этой рукой.
 
Постепенно собралась небольшая пачка вырванных из школьных тетрадок листков, исписанных прихотливым почерком. Тут были письма и заявления в разные инстанции, некоторые из них назывались почему-то “объяснениями”, хотя по тону сильно смахивали на нравоучения. Попадались и стихи, выписанные с особым тщанием на листочках с подровненными ножницами краями. Содержание их странным образом гармонировало с готической замысловатостью букв:

 Сон – возвышен,
Сон – свободен...

М-да... Кто-то что-то благороден... Попадались и пролетарские мотивы:

Это было весною в тот год,
Когда рухнула власть господ.
Проснулись от спячки цветы,
Предо мной появилася ты!

Сплошь незаконченные отрывки -- видно, стихотворца что-то тормозило, и поэтическая мысль, тщетно понукаемая им, упиралась и не шла. Автором всей этой писанины был некто Валдис Гекис, человек немолодой, если не сказать старый. Составить представление о его возрасте оказалось несложно, биографические данные содержались в “объяснениях”. Разобравшись с эпистолярным наследием, я понял, почему исчез альбом. Потому что мою старушенцию, бывшую хозяйку дома, связывали с этим Гекисом одновременно запутанные и очень конкретные отношения.
 
Я читал письма, обращенные к ней, -- чужие письма, которые писал человек, живший когда-то по соседству, потом уехавший на время, а потом поселившийся прямо здесь, в этом доме. Теперь уже моем доме! Подозреваю, что отсюда он тоже писал... в соседнюю комнату. Видно, не мог не писать.
 
Я стал восстанавливать не то чтобы события, но, скорее, движения чувств по случайным разрозненным письмам. Начну, однако, с “объяснения”, в котором Валдис Гекис описывает, как он со своей гражданской женой Анной Гросс поселился в соседнем доме.

«Гекиса Валдиса Юрьевича,
род. 24 января, 1901 года, прож.
хутор “Рукиши”, Ритерского с/с,
Стучкинского р-на

объяснение.

(В этом месте оно слиплось с квитанцией, отделить которую без потерь для текста не удалось.)
 
...с 1925 г. по 1940 г. работал у хозяев батраком. Затем в 1940 г. поступил стрелочником на ж/д станцию “Крустпилс” и проработал до февраля 1961 г. Затем начал получать от государства пособие – 26 руб. 13 коп.
 
Потом случилось мне познакомиться с Пурмалисом Петром Антоновичем, который стал меня уговаривать, мол, нехорошо, что я холостой, человек одинокий. Что у него есть сестра, вдова, которая живет в Ритери, работает в совхозе “Полет” в сельхозбригаде и хочет найти мужчину для совместной жизни. И так я себя убедил и решил, что приближаясь к бессильной старости, пусть будет у меня человек близкий, который присмотрит за мной, если что.
 
И так вместе с этим Пурмалисом Петром мы явились в Ритери 26 марта 1963 г. Познакомившись, я обратил ее внимание, что на пятнадцать лет ее старше. Тогда она сказала, возраст для меня не важен, согласна сойтись с тобой и вместе жить. И так поладив, дал честное слово, что в ближайшее время переберусь в Ритери к ней. Но в том году еще не был построен мост через Даугаву, а она сильно разлилась тогда. И только в мае я перебрался со своими вещами в Ритери к сестре Пурмалиса Петра Гросс Анне на постоянное жительство.

Но у Гросс Анны было очень неподходящее жилье в сыром подвале, где она жила. Тогда я стал ей говорить, что надо найти и купить какую-нибудь хибарку, и она с моим советом согласилась. Так вот, в 4 км от Ритери нашелся ветхий домик, почти без крыши. Был там и старый хлев. Хутор звался ”Рукиши”.
 
Хотя вокруг этого домишки были сплошные заросли, камни, пни и ямы с водой, мне понравились окрестности упомянутого дома, поэтому я не испугался очевидных трудностей. И, поладив с хозяином этого хутора, поехали в Екабпилс переписать его на нас. Нотариус меня спросил, на чье имя писать. Я ответил, пишите на имя Анны Гросс. Тогда нотариус словно не понял моих слов, во второй раз спросил, на чье имя писать. Тогда я сказал, что не меняю своего сказанного слова. И так этот дом перешел в собственность Гросс Анны Антоновны».

Бог знает, кому это объяснение предназначалось и как у Валдиса складывались отношения с его Анной, но в 196... (дырка, просверленная личинкой) он писал моей старушке:

«Я хотел жить в согласии с вами, как с соседкой, но вы посчитали меня врагом, высказав несправедливые суждения. Из-за этих выражений в мой адрес я чувствую себя оскорбленным.
 
Что правда, то правда, я не спорю, когда в последний раз нарушил ваш ночной покой. Очень извиняюсь за этот мой поступок, пожалуйста, простите. Такое в моей дальнейшей жизни больше не повторится, будьте уверены.
 
За то короткое время, что я находился в вашем жилище, вы успели обозвать меня шутом гороховым, что с вашей стороны совершенная напраслина, потому что я вам не восемнадцатилетний мальчишка, который, напроказив, изображает невинность.
 
Я уверен, что Анна не только вас, но и меня оскорбляла перед соседями, распуская сплетни. Но разве я виноват во всей этой неправде? Я же никакой не министр, чтобы запретить людям болтать. И пока еще ни одному смертному человеку нигде никогда не удавалось отвести эту напасть – клевету.
 
Но у вас другая причина. Вы хотите поскорее от меня отвернуться, вы нашли себе другого друга, который красивыми словами внушил, что хорошо устроит вашу жизнь. Но здесь вы просчитались. Не было, нет и не будет того, чтобы я вмешивался в жизнь чужого человека, потому что из-за такого вмешательства в мою собственную я и посейчас влачу жалкое существование. Но эта персона, которую вы высмотрели себе в друзья! Помните, в вашем присутствии я разоблачил его, как последнего негодяя? Поэтому он питает ко мне сильнейшую ненависть, при этом даже угрожая. Но я плевал на его угрозы!
 
Я вам почти вокруг всего хозяйства поставил забор, чтобы чужие к вам не шлялись и не терзали вас непристойными словами. И хотя поначалу угрозы были, что снесут забор, но все же поняли, что нельзя шататься где придется. Но нашлась-таки одна личность, которая стала таскаться в вашу обитель по многу раз в день. И все через мою территорию. Я сделал ему замечание, но он ответил такими словами, что мне стыдно их повторять. Такова, видно, его образованность, раз он доволен, делая другому гадости. Впредь буду знать, что он за птица.
 
Только одно мне непонятно, какие такие великие дела он для вас сделал? Может, вы считаете это большим подвигом, что он у вашего жасмина всю весну дурака валял? Крот и то больше нароет.
 
Знаю, прочтя это правдивое послание, вы еще больше меня возненавидите. Но мне это безразлично. Я молчал и впредь буду молчать, от меня вы не услышите ничего такого, что могло бы вас оскорбить.
 
Только последняя просьба. Уничтожьте эти листки, я бы не хотел, чтобы они валялись у вас на полке. Рекомендую их сжечь.
 
На этом кончаю.

В.Г.»

Должен признаться, мне понравился высокопарный стиль обидчивого старикашки. Ушел человек в мир иной, а понаписал тут всякого, наоставлял после себя... Хотя и рекомендует сжечь. Вот я и жгу, раз старуха не удосужилась. Миссию такую беру на себя, благородную: уничтожение личных бумаг по просьбе усопшего... А если переписать кое-что и обнародовать, дабы сохранить томление духа человеческого? Пусть и другие тоже потомятся. Ведь прошлое -- не скажешь, что дым, но глаза все равно ест. Разве не так?
 
"Так-так, -- согласилась со мной яблоня-антоновка, -- так-так”. Я даже вздрогнул...

«Добый день, друг! Может, я мешаю Тебе своими посланиями. Но я Тебя прошу. Выслушай меня, что скажу о себе и вообще.
 
С того первого дня нашей встречи я стал считать, что Ты мне больше, чем просто знакомая соседка. Я полюбил Тебя. Я не смел это сказать словами, если бы сказал, не знаю, поняла бы Ты меня? Вероятно бы решила, что я дурак и оскорбляю людей. И вот настал вечер того дня, что я пришел к Тебе, в Твой дом. И Ты для меня, как хорошего соседа, накрыла стол. И так, сидя и разговаривая, Ты спросила меня, уважаю ли Тебя? В тот раз я сказал Тебе так: уважать я вас уважаю, но любить мне Вас не позволительно. Этим вырвавшимся нечаянно словом я выдал себя. Ты обратила на меня свой взор и сказала: может быть и позволительно.
 
Дальнейшая наша дружба становилась все теснее, пока не стали мы один другому близки. Хотя нам не суждено было соединиться совсем и вести общую жизнь, которая от того стала бы еще прекраснее. Так незаметно прошли дни, месяцы, годы, пока Ты жила в своем домике. И за всю прекрасную, сердечную и искреннюю любовь, что Ты мне дарила, я век Тебе буду благодарен.
 
Глаза плачут, сердце останавливается, никого рядом нет, кому бы поведать сердца боль и жизни горечь. Все дорогие мне люди ушли, одни – в вечность, другие рассеялись по окраинам мира. С Твоим уходом из моей жизни ощущаю теперь пустоту.

Ушла дорогая подруга,
Мои мечты унесла.
Остался один я без друга,
И боль без конца, без конца.»

(Сопоставляя его письма, часто без дат, я только и смог понять, что то ли он сам где-то ютился, то ли старушка жила в другом месте, у родни. Во всяком случае, какое-то время они были разъединены.)
 
«Я остался один среди дикарей, которые жаждут меня раздавить. Все, чего я достиг в жизни, осквернено и разбито. Лишь одну награду эти разрушители жизни моей не смогут осквернить и разбить. Серебряную корону моей седой головы, которую я, расставаясь с этой жизнью, унесу с собой в вечность. Тебе, мой друг, не стыдно будет вспоминать, что был у Тебя друг, который не согнулся перед негодяями, но ушел из жизни, как победитель.
 
Если Тебя не затруднит, прости, пожалуйста, за то, что так ребячески поделился о всем прожитом. Я очень взволнован и не в силах обстоятельно все изложить. Тут любой на моем месте ошибется, как в мыслях, так и в словах.
 
Прошу! Все это уничтожь!..»

Что я постепенно и делаю, хотя и с превеликим сожалением. Согласитесь, от письма к письму их слог совершенствуется, а наивная сила и даже пафос деревенских страстей просто поражают. Куртуазность и многоречивость уготованных к сожжению посланий вызывают невольный интерес и к автору, и к адресату этих сельских “Опасных связей”. Старушка-то, видно, была не промах, умела нравиться мужчинам. Пожилая прелестница, кружащая головы старым баранам. (Вот опять я со своим ядом – ну что они мне сделали, эти бараны?) Бабулька моя и теперь весьма симпатичная особа, несмотря на возраст и клюку: румяные щечки, глаза молодые -- прямо зимнее яблочко! А лет двадцать тому это могло быть и вовсе очаровательное существо, чего не скажешь о ее воздыхателе.
 
На фотографиях из того лимонного альбома Валдис Гекис и в молодости выглядел пожилым – прямые плечи, сутулая спина, висящие по бокам длинные, не по росту, руки с большими кистями. Невысокий, с незлым лицом, какие бывают у людей, привыкших к вечным колотушкам судьбы и знающих, что сопротивление бесполезно. С виду он чем-то напоминал лошадь, покорно ждущую у коновязи загулявшего хозяина.
 
И, тем не менее...

«Я прошу Тебя, милый друг, не сердись на меня и не держи зла, хотя из-за меня пришлось Тебе испытать эти страдания и незаслуженные унижени, но ведь я просто не мог предвидеть заранее тех подлых действий и лживых обвинений, которые на тебя обрушились.
 
Когда я явился к Тебе тогда поздно вечером, Ты мне открыла двери. Но какие же слова я услышал от Тебя в ответ на мое приветствие “Добрый вечер”? Вот эти слова “Иди откуда пришел”.
 
Одного я не понял, прости, почему Ты от меня отвернулась, как от чужого, даже утром? Ты мне приказала покинуть поскорее Твою комнатку. А когда Ты уходила на работу и на моих глазах стала ее запирать, я почувствовал, что в Твоих глазах я грабитель, который хочет Тебя обокрасть. Может быть, я не прав, но Твои действия навели меня на такую мысль.
 
Я только Тебе всю правду хочу сказать, от чего пострадал, страдаю и буду страдать. Все это из-за Тебя. Вот так! Не будем упрекать друг друга, раз мы оба потерпели.
 
Я еще к Тебе зайду за своим псалтырем.
 
Будь здорова, до свидания!

В.Г.»

Пол в комнате старика сильно подгнил и ходит ходуном под ногами, словно речные мостки. Когда, стоя возле окна, переступаешь с ноги на ногу, то самодельный, похожий на ящик, шкаф в другом конце комнаты приходит в движение, качается и скрипит, даже как будто тихонечко подвывает. Может, и старик маялся тут, глядя в окно на старую яблоню, изъеденную какими-то древесными болезнями, но исправно цветущую каждую весну. Смотрел в окно так же, как я сегодня, переминаясь с ноги на ногу, и прислушивался, не стукнет ли дверь в прихожей. А шкаф за спиной, отзываясь на его топтание, тихо стонал.
 
Но сдается мне, Гекис перебрался сюда позднее, а в то время борьба Гросс Анны с соперницей приняла неожиданный поворот.

«Я отослал Тебе письмо, в котором напоминал о моем псалтыре, но сам тогда пришел раньше, чем письмо дошло. Как Ты знаешь, помнишь, был четверг. Погостив у Тебя, вернулся я домой. Вечером пришла Анна с работы и сама начала со мной разговор. Она сказала, Валдис, прошу тебя, прости меня, что я делала тебе плохо. И скажи ей, что я больше не буду унижать ее ни словом, ни делом, пусть простит она меня. Тогда я ей сказал, иди сама и проси у нее, если простит, это ее дело, если нет, ответишь за низкий неправедный поступок перед Богом.Тогда она посмотрела на меня и бросилась на колени с такими словами “Нету мне больше жизни!” Я повернулся к ней и сказал, хватит ломать комедию, я тебе не верю. Тогда она сказала, вернись, Валдинька, домой и живи у себя дома, пока жива буду, никогда ни тебе, ни кому другому зла не сделаю. Еще раз прошу, прости меня! Я же ответил, не верю тебе. Тогда она вскрикнула и поднялась с колен. И сказала, ладно, Валдинька, если уж ты мне простить не можешь, так и у меня теперь тоже не будет дома. Потому что одна я не в силах жить. Может, ты потом вернешься, но покоя душа твоя не найдет, покоя тебе не будет. И тогда она повернулась и вышла из комнаты.
 
Это было уже после восьми вечера, во мне зародилось тревожное сомнение. Через пару минут я тоже вышел и увидел свет в сарае. Я подошел к дверям и услышал, прощай, говорит, Валдинька, ухожу. Я распахнул дверь и увидел, как она петлю на шее уже затягивала. Я подскочил к ней и говорю, ты что собралась делать, а она ноги подогнула и повисла вся. Я понял, чтобы не быть беде, надо действовать быстро. Ножик у меня всегда в кармане, перерезал веревку, и она свалилась на пол, тогда я смог снять с нее петлю. Через некоторое время она открыла глаза и вздохнула. Я ей говорю, лучше идем домой. Она послушалась меня. Вернулись в комнату, она села на стул и говорит мне, не надо было тебе меня удерживать от этого. Но я не сказал ни слова. Тогда она легла спать, но я не спал всю ночь.
 
С утра, часов в пять, она встала и начала делать всякие домашние дела. К восьми она дала мне завтрак, сама она совсем не ела. Она меня попросила остаться на всю неделю, но я ответил, что мне надо быть у себя. Тогда она стала собираться на работу. Только когда вышли из дому, она, запирая дверь, сильно плакала. И сказала, если ты, Валдис, не вернешся ко мне в дом жить, тогда я приду к тебе сама и у твоих дверей сделаю то, что хотела сделать вчера. Так мы расстались.
 
Я решил, что выхода у меня нет, придется вернуться. А если не вернусь, то в могиле не смогу спать спокойно. Так что, когда получишь это мое послание, узнаешь, что я пережил. Потому что я от Тебя ничего не скрываю. Только прошу Тебя, никому про это, ни одной живой душе – ни слова. Потому что это волнует меня и печалит. На этом кончаю.
 
Будь здорова. До свидания.
В.Г.»


Да-с, вот вам и тихая деревня, вот вам затерянные в лесах хутора, где бытие человека кажется постороннему лишь тусклым отражением природы, слепо смотрящейся в окна домишек. И только дальний крик петуха, лай собак да стреляющий кашель старого мотоцикла, на котором кто-то из обитателей несется в поселковый магазин за пивом, свидетельствуют, что и здесь теплится жизнь.
 
Огромные, с кулак, хлопья снега за окном тихо тонули, устилая дно воздушного океана. Очередное письмо, брошенное на угли, словно раздумывало несколько секунд, после чего вздрагивало и, решившись, вспыхивало ярким огнем. Затем, почернев и ломаясь, уносилось сильной тягой в дымоход.
 
Как ни жаль мне было отправлять эти письма на тот свет, казалось мне, что оттуда сверху мне одобрительно кивает старина Гекис, а дом освобождается от присутствия чего-то постороннего.
 
Вот и последний листок деревенской переписки. Опять без начала.

«...На земле много широких морей, бесчисленных озер, больших и малых рек. И кажется, эти воды вот-вот смоют все с лица земли. Но нет. Ничего подобного. Потому что всему свой прирост и свое направление. И все не так, как на самом деле кажется. То же и с людьми.
 
Возникают лютые войны, гибнут тысячи людей. От болезней и эпидемий умирают миллионы. После всей этой погибели кажется, ну, будет теперь довольно пустого места на земле. И кто остался в живых, тот сможет жить привольно и хорошо.
 
И тоже нет.Потому что после всех этих ужасных событий люди понимают, что ничего хорошего они не достигли, и начинают друг друга ненавидеть. Брат -- брата, ближний -- ближнего. Неправедно друг друга оговаривать, унижать и в конце концов даже дураком обзывать. Ну разве сердцу не больно всякие несправедливости выслушивать и переживать? Вот и меня такое постигло.
 
Придя издалека, я поселился в этом уголке и стал устраивать свою жизнь. Помню как сегодня: я кошу траву на лужке, а Ты идешь с работы домой. Ты была та первая, кто ко мне здесь подошел. Ты поздоровалась со мной. Ты пожелала мне Бога в помощь. И я за такое Твое возвышенное приветствие был сердечно признателен Тебе, потому что тогда был здесь всем чужой.
 
И так мы постепенно стали близкими друзьями, разве не прекрасно? Хотя иногда Ты обо мне отзывалась несправедливо, я не принимал это близко к сердцу, все Тебе прощал. Может, когда в волнении я тоже говорил неподобающее слово, но не надо это принимать всерьез. Не надо!
 
Я Тебе по справедливости скажу, на земле есть еще немало людей с благородными сердцами и истинными чувствами, которые всегда жертвуют собой для близких и друзей. И что же получают эти благодетели в вознаграждение себе? Их называют дураками.
 
Ведь каждому понятно, какими бы лгунами, негодяями или ворами ни были люди, всех их еще можно вывести на правильный путь. Но дураков, тех уже невозможно исправить, те кончают свои дни в темноте.
 
К этим последним дуракам и я по Твоей милости причислен. Давно ли Ты меня обозвала дураком, когда я Тебя навестил? Услышав такое Твое выражение, я даже не смог ничего возразить. Так сильно был обижен и унижен. Тобой!
 
Как я уже выше упоминал, Ты была первая, кто со мной здесь сблизился, и последняя, кто от меня отвернулся. Но сколько бы не было у меня врагов, ни один пока еще дураком не называл. Наверно, Ты единственная меня правильно оценила.
 
Заканчивая это письмо, все равно Тебе желаю крепкого здоровья и благополучия. Хотя я для Тебя теперь ничто, последнюю мою просьбу все-таки уважь. Прочтя это послание, пожалуйста, уничтожь его.

В.Г.»

Последнее письмо кавалера Гекиса полетело в огонь. Бывший постоялец прекратил свое земное существование.


 
Что касается дальнейшей судьбы Анны Гросс, то она свела счеты с жизнью в прошлом году, в том же сарае, где однажды ее уже вынимали из петли. Как вы понимаете, не Валдис Гекис был тому виной. В тот год случилась сильная засуха, отчего все виды на приусадебный урожай в буквальном смысле слова – сгорели. И сдохла овца. Скуповатая и склонная к истерикам Анна этого не выдержала.
 
Только после этого одна из сельских дам проболталась мне, что муж моей бабульки, оказывается, тоже повесился, потому что супруге сильно нравилось “мужчинское внимание”. Но и тут Гекис был ни при чем, потому что случилось это задолго до него.



Комната старика до сих пор стоит пустой, не обжитой. Лишь в загаженном мышами шкафу, похожем больше на ящик, висит побитый молью китель железнодорожника и валяются покрытые засохшей плесенью сапоги с крепкими подметками, подбитыми самодельными деревянными гвоздиками. Уже который год собираюсь выкинуть это барахло, но что-то меня все время останавливает.

1993 -- 2004