Один из миллиона вечеров

(автор - моя знакомая, Мария Туполева)

Прошедшее становится все более призрачным. И сейчас я смотрю с внешней стороны эфемерного стекла на двух счастливых людей – Мужчину и Женщину почти без боли. Но иной раз я плачу над их молодой, погибшей жизнью, и печаль объемлет мое сердце и сжимает его железными холодными тисками.
Это были два абсолютно счастливых года. Потом что-то случилось, сейчас уже трудно объяснить что именно, и они расстались.
И с этого момента в жизнь вернулось тяготение и вехи. Время начало свой жестокий отсчет. Я вдруг обнаружил, что стал меняться. Что на лбу залегла борозда, а в волосах появилась почти еще незаметная первая седина. Я никогда больше не буду тем, что раньше. С каждым днем и годом я буду отстраняться от себя молодого, беззаботно-счастливого.
Времени теперь стало так невыносимо много, что можно было им захлебнуться. Оно теперь было подобно нежданному гостю, с которым не знаешь, что делать, и маешься, и хочешь остаться один, а он пришел здесь "навеки поселиться".
Я сижу в своей новой квартире. Из старой обстановки не осталось почти ничего. Иногда, когда я вхожу в свой "дом", у меня внутри возникает холодок неузнавания. Чаще всего мне это безразлично. Я понимаю, что вполне мог жить, как жил раньше – спать на своем старом диване, есть на кухонном столе, купленном родителями миллион лет назад. Вся эта затея с переездом, когда со стен срывались привычные и милые вещи, просто бред. Всего этого можно было избежать. Но так я думаю теперь, а тогда, чтобы выжить, я должен был разрушать. Что было в этом стремлении? Вероятнее всего, страх, что кто-то чужой будет прикасаться к дорогим мне вещам? План свой я выполнил, и это было сродни перетаскиванию корабля волоком по суше: я бросил район, где ходил в школу, где каждая собака меня знает, бросил квартиру, где прошло мое детство, потому, что во всем, что попадалось на глаза, была ты. В этой части воспоминаний я встаю со своего нового дивана, перемещаюсь на свою новую кухню и выливаю в стакан остатки Джек Дениелз. Я не сентиментален. Ненавижу крокодильи слезы умиления и печали на глазах, упершихся в "ящик". Сентиментальность искажает людей. Просто Джек Дэниелз хорошее оправдание для того, чтобы сидеть на кухне и вспоминать тебя. Что поделать, для русских это всегда было веским оправданием всего, что они делают или не делают. Я как Штирлиц, пьющий водку у камина и поющий про себя русские песни на 23 февраля, молча пью и смотрю в окно, за которым начинается очередная весна. Какая по счету без тебя? Четвертая. Не четырнадцатая и не двадцать четвертая, и не та, в которой тебя не будет вообще. Ты в моих мозгах – куда больше, куда очевиднее? Я смирился с тем, что вышибить тебя из головы не получилось. И я просто живу с этим и все.
Милые дуры, сколько их прошло перед глазами! Меньше всего меня раздражает моя первая жена. Когда мы поженились, мне было 24, а она была совсем девчонка. Такой и осталась. Главное, что мне в ней нравится, что ей ничего от меня не нужно. Были женаты и разошлись, что из этого? Звонит мне иногда, веселая.. Легко с ней. Молодец. Ни разу не спросила: "А ты помнишь?" Потому, что сама не помнит. Для меня главным в жизни всегда была свобода. Поэтому я не почувствовал дискомфорта, когда мы разошлись. Только свободу. Мне снова стало легко. Я тогда начал писать с удовольствием, как раньше, 7 лет назад. Всегда удивляюсь, что прожили мы 7 лет и даже сколько-то месяцев, но не оставили они по себе груза воспоминаний. И жили легко и разошлись легко.
Набрасываю на себя пальто, выхожу из квартиры, вызываю лифт, не дождавшись, гремлю по лестнице вниз и оказываюсь на улице. Сиреневый вечер. Снег и морозец, но это уже весна. Глубоко втягиваю в себя воздух. Ощущение такое, что долго не дышал. Спускаюсь в подвальчик и покупаю бутылку скотч. Нет, действительно, жить стало лучше, жить стало веселее. 10 лет назад можно было купить только пшеничную. Сейчас в это трудно поверить. Сейчас все пьют разное, кому что нравится. А тогда пили все одно и то же, то есть водку, потому что ничего больше не было. Виноградники повырубили, винодел покончил жизнь самоубийством.
Возвращаюсь к себе уже на лифте. Хочется поговорить с кем-нибудь о тебе, пусть докажут мне, что ты есть на самом деле, пусть скажут, что видели тебя в кино или в кафе, и что ты замечательно выглядела. Я хочу это слышать, а то иной раз мне начинает казаться, что ты – моя паранойя, что тебя и не было никогда.
В моей нынешней жизни все новое: квартира, бизнес, женщина, приятели. Я издаюсь, получаю неплохие деньги. Виски могу себе позволить, последний компьютер, в зеркало посмотреться - так "сам бы целовал эту шею и грудь". Поправился. И, как выяснилось, женщинам нравится некоторая запущенность. Только не ей. Она этого терпеть не могла. Мужчина должен быть в форме, говорила она. И я держал форму, оставшуюся от спортивного прошлого. Она гордилась мной, и я старался, как мог. Помню выражение детского восторга на ее лице, когда я показал ей прыжок назад через спину. Мог ведь. Сейчас вряд ли. Отяжелел во всем...
Я опять на кухне. Весну будто выключили. За окном черная стена. Задергиваю шторы. Эти шторы повесила другая, что приходит сюда все чаще, и все чаще остается. Хочет замуж. В ней есть то, чего мне недостает – покой, а по сути - равнодушие. И я сделал вид, что купился. Она не обидчива. Мне с ней комфортно. Любит рестораны. Я соблюдаю формальности – и даже дарю цветы. Она не требует, чтобы ее любили. Умная. Вообще люди как змеи. Они вползают в тебя и устраиваются поудобнее, когда ты этого не замечаешь, а когда заметишь, то уже поздно. "Ты в ответе за тех, кого приручил"… Эта, наверное, думает: "Вот олух, считает, что я его люблю, забочусь, вот - шторы купила…"
А после тебя ничего не осталось. У меня нет ни одной твоей фотографии. Тогда казалось, что впереди еще много дней, целая бесконечность. И мы не копили, не строили, не создавали, а только расточали, потому как на двоих - "миллионы безумий"
Ты была тонкая и хрупкая с виду, но очень сильная. "Я сильная, потому что мы так много занимаемся любовью", – говорила ты. Внутри тебя был огонь, а ночью, когда ты спала, его скрывали твои опущенные ресницы.
Пылища на антресолях страшная. На меня едут какие-то бумаги и старые журналы. Наконец-то поиски увенчались успехом. Вот они эти коробки в самом дальнем углу. С огромным трудом ставлю их одну на другую и спускаюсь с ними по стремянке вниз. В гостиной водружаю их на журнальный стол. Ты сидишь на диване и с интересом следишь за моими действиями. Я натягиваю на дверях в спальню белую простыню. Из кладовки приношу старый проектор. Я не смотрел эти диафильмы сто лет. Зашториваю окна и сажусь рядом с тобой. В комнате становится почти темно - только светится белая простыня на стене. Щелчок - и вот перед нами океан, слепящий песчаный берег, ветер и маленький мальчик с выбеленными солнцем волосами – это я. Мне 4 года. Щелчок - и рядом со мной молодая мама, она улыбается отцу, которого не видно, но я знаю, что это он фотографирует нас. Кадры сменяют друг друга: я с отцом на базаре в окружении иссиня-черных негров, я - в открытом джипе. Я рассказываю тебе, о моем детстве, прошедшем в Африке, и о том, что в доме у нас были слуги, а дом был такой большой, что я катался по нему на велосипеде.
- Тебе не надоело смотреть?
- Я могу смотреть бесконечно. Ты настоящий маленький принц, и я люблю тебя.
 
Розовое облако в небе над саванной – это фламинго, тысячи фламинго.
Ты не шевелишься, и даже как будто не дышишь. Ты любишь. И я люблю. И мы вместе. И мы счастливы, как только может быть счастлив человек.
Я горжусь нами. Ведь у нас есть этот вечер, и океан, и розовые фламинго в небе над саванной.
Бывают ночи, когда я вижу тебя во сне, и, когда я просыпаюсь я счастлив. Ощущение твоего тепла, тебя такой реальной и настоящей ношу я собой весь долгий день, и иногда среди толп неприкаянных людей и непогоды ловлю себя на том, что улыбаюсь. И что с того, что может случиться, так, и я тебя больше никогда не увижу? Ведь страшны только первые три дня, а потом время уже не имеет значения.
 
 
Мария Туполева
2003 г