В стникъ пустоты

(Глава чего-то будущего)
Как ни странно, на всех скамейках желто-карего парка сидели люди, и даже кое-где их собачки за компанию. Словно хотели надышаться последним теплом.
На скамье, стоящей ко мне тылом, серел торс мужчины. Я подошел, словно подкрался по волглой листве, подстелил пластиковую авоську и плюхнулся. И тогда лишь обратил внимание, что сосед понурился в дремоте.
Он встрепенулся без тени сна в длинных глазах — и промямлил:
— Задумался... Сто лет тебя не видел... Обалдеть...
Он удивлялся не слишком выразительно.
Мы точно не встречались прежде, и все ж я пролистал наспех фотоальбом памяти. Нет, точно нет. Вообще, примечательный тип. Серая с маленькими полями шляпа, коротковатый плащ, узковатые брюки, бледное лицо – будто вышел из кинофильма шестидесятых. Включая светло-серые, полупрозрачные радужки глаз, он весь был черно-белый, точно из фильма Фассбиндера «Катцельмахер». И непонятного возраста.
— Знаешь, я рад тебя видеть. — забормотал он, свесив голову и уставясь на носки своих корявых, но ухоженных башмаков. — Возможно, мне бы следовало выпить. Но печень плоха. Знаешь, Алик, со мной странно. Есть вот выражение: чтоб тебе пусто стало. Мне стало пусто. Вот упадет в телевизоре самолет: я раньше мог прослезиться, и мне бы приснился самолет. А мне теперь все равно. Умерла у Булки, ты его знаешь, любовница, а я его жене сказал: «Не плачьте, отмучилась же». Она была культурная женщина, жена Булки, а тут заорала: «Иди в жэ, в жэ!»... Или вот видел недавно — задавило собаку. Троллейбус переехал, но она еще жила какое-то время. Ты знаешь, я всегда очень любил собак... умных собак. Ну, да я не об этом, отвлекся от булки жены... Точнее, от жены Булки: она наорала, но, даже это меня не тронуло. Я был голоден и спокойно остался на поминки чтобы пожрать... Что-то происходит. И дни какие-то странные. А еще, мне по утрам шумит.
— Шумит? — переспросил я в надежде, что моя странная заторможенная манера говорить прекратит ложное узнавание. Тяжко было слушать его малопонятную логорею.
— Да, — монохромный даже не посмотрел на меня. — Я проверю магнитофон, да нет, выключен. Например, у меня на даче в августе-сентябре слышен гул зернотока. Нет, не то. Тот гул приятный и грустный, этим звуком прощается лето. А этот мой шум в ушах... Он какой-то пустой. Мне кажется, это у меня в душе полость гудит, как морская раковина.
— Или как порожняя пивная кружка, — сказала я, видя приближение с дальнего края скамьи неприглядного мужчины.
Да, на того неприятно было смотреть, да и разило от него я вам даже не доложу как.
— Падлы боярышник не продают. Перестали, гады, — запрыгали в черной бороде его разбитые губы. — Есть тут одно место... Классный продают, очиститель безвредный. Червонец, братцы...
Пока страдающий от пустоты рылся по карманам, словно опровергая свою «пустоту», я сбежал оттуда, будто переняв от него недуг, ведь ранее я всяким подавал.
Уже покупая в киоске неподалеку сигареты, смог рассмотреть, как он стоит перед скамейкой и озирается. Наверное, ищет того, за кого меня принимал. Вероятно, при его рассеянности мог вообразить, что я испарился.
Подумалось: «Может, зря я ушел? Интересно было бы увидеть этого Алика, на которого я так похож и наружностью, и голосом».
На город налетел ветер, и мне на скулу прилип желтый в красных оспинах кленовый лист. Как пощечина.
 Дмитрій Ладыгинъ