Любитель

Славик, по прозвищу "Любитель", был славным, легким молодым человеком, мимоходом потерявшим невинность, и ищущим случая углубить ощущение потери. Но пока все как-то не получалось. Он был везунчиком во всем, но тут -- не шло. И слава Богу! Потому что наука страсти нежной имела свои теневые стороны. То один, то другой более прыткий сокурсник иногда делился с товарищами заботами о подхваченном "насморке". И тем, что санитары и врачи вендиспансера пугали его доносом в деканат. А поскольку молчание, как известно, золото, то тощие студенческие стипендии таяли на глазах, приятно пополняя бюджет медсанбата на невидимом фронте любви.
 
Поэтому Славик, окончивший уже два курса факультета журналистики, был осторожен и не так уж сильно рвался в эту область познания, справедливо полагая, что это никуда от него не уйдет. Однако, и избежать случая не стремился. Пока же, не считая мимолетного опыта, самую незабываемую ночь в своей жизни он провел с одной красавицей -- во сне.
 
Чем они там занимались в молочной пелене сна, Славик не запомнил. Лишь одно ему врезалось в память навек. Это стихи. Сгорая в его объятиях, красавица ворковала:

«Мне на свете всего милей
Любовь дурака и лес полей.»

Лес полей -- это хоть и с натяжкой, но понятно: пшеница по грудь или кукуруза выше головы -- действительно лес, заблудиться можно. Хотя и нива. И красиво, если издали. Но любовь дурака! Это он, что ли?.. Ей милее дураки. Чем же они милее -- дураки?
 
Он готов был согласиться с тем, что любовь дурака слаще. При всем своем небогатом опыте, он замечал, что у женщин тупицы и болваны пользуются гораздо большим спросом, нежели умные, тонкие... Но почему? Этого он пока не знал.
 
Возникшими вопросами и запомнился сон. Было тут некое новое знание, которое он потом примерял, прикидывал к разным случаям жизни. "Дурак ли я сейчас?" -- вдруг невпопад начинал рассуждать Славик. Или -- "Надо вести себя глупее". Но глупее не получалось, взрослея, он катастрофически умнел. И все больше начинал видеть себя как бы со стороны. Это гасило всю непосредственность порывов души и движений тела, остроту мысли и уместность слов. В нем завелся некий внутренний страж порядка, который заботился о нем, Славике, оберегал его, но и частенько мешал, не давая быть самим собой до конца.



Да, а почему -- "Любитель"? Потому что сдавать экзамены в университет он пришел с этим фотоаппаратом, который подарили ему родители еще в четвертом классе. С тех пор он так и валялся в шкафу. Где-то в десятом-одиннадцатом, когда переезжали на новую квартиру, аппарат нашелся. Выбрасывать было жалко. Славик прочел пару книжек по теории фотографии и увлекся. Нет, не съемками, а именно теорией. Все знал, во всем стал разбираться, держался уверенно с опытными фотографами. А снимки были дрянь. Славик сам это понял быстрее всех, потому что парнем был сообразительным.

На первой студенческой картошке (тогда еще alma mater начиналась с работы в колхозе на уборке совхозного урожая) обычно происходит прикидка -- кто есть кто: кто силен, кто слаб. Вот тогда остряки на Славика и насели: чувак с детским аппаратом гуляет, ха-ха! И вообще -- вариации на тему счастливого детства. Славик спокойно и без гнева, сострадая необразованным душам, объяснял, что с широкой пленки, коей заряжался "Любитель", качество снимка лучше, чем с "Зоркого" или даже "Зенита". "Технических потерь при репродуцировании меньше получается, понял? Это тебе не картошку в землю зарывать." Остроумцы от него быстро отстали, а постепенно и вовсе зауважали. Но прозвище закрепилось. Славику оно даже нравилось, тем более, что чуваки кликали его на английский манер “Аматёр”.



Лето обещало быть жарким. Второй курс был позади. После первого Славик все прошлое лето парился в типографии учеником наборщика. Хотел приглядеться, как газету делают. Тогда тоже стояла редкая жара. Горели леса, тлели пересохшие торфяные болота под Ригой. Каждый вечер на город опускалось едкое покрывало гари. Днем от жары оно поднималось на многие километры вверх, а вечером снова садилось на грешную землю. Люди спали с закрытыми окнами. Славик терпеливо ходил в типографию. Но засиживаться там, в мире свинца и краски, он не собирался: скорей наверх, к теплу и свету, но первую ступеньку изволь, брат, потопчи. Такую уж предки дали закваску, чтоб начинать с подвальной лестницы. Так размышлял тогда юный прагматик, кусая бутерброд с яичком, поглядывая на бледные лица рабочих и прихлебывая с ними спецмолоко... На этот раз он собирался распорядиться временем с большей для себя пользой. Его ждал отъезд к приятелю в деревню. Для этого некоторые предметы он предусмотрительно сдал пораньше, а кое-что разумно (ну, не дурак – что поделаешь!) оставил на осень.



Друг учился в более престижном, авиационном институте и сдав зимнюю сессию, взял академический отпуск. Потому как устал от регулярной учебы. В начале лета папа снял ему комнату в сельском доме, чтобы Игорек, здоровенный парнюга килограммов под сто, снимал стресс. Неподалеку располагался пансионат для умственно отсталых или попросту дурдом, в котором он столовался (папа договорился и заплатил). Несколько раз Игорек звонил Славику в Ригу, соблазняя рассказами, как глушит парное молоко, запивая его плодовоягодным вином и режется в карты с местными сумасшедшими.
 
Несмотря на солидный вес, парнище любил гонять на велосипеде и уезжал порой на целый день. Устанет, заляжет в стог на свежесметанное сено и выспится -- спать любил до смерти. Глядишь, еще и покормят на хуторе каком-нибудь. Места там малолюдные, бабкам интересно со студентом посудачить, вспомнить молодые волнения... Этим своим велосипедным хобби Игорь заразил и Славика, которого всегда обгонял. Славик никак не хотел смириться с этим. "Да не езди ты так быстро, под тобой велосипед трещит." Но Игорек лишь радостно ржал и смешным толстым снопом уносился в шоссейную даль, пока не превращался в точку.



Славику не повезло. Приехав к Игорьку, он узнал, что тот собирается в город, навестить свою пассию, докторшу -- то ли уролога, то ли невропатолога. Страстная врачиха соблазнила добра молодца и почти в открытую наставляла с ним рога своему мужу, зубному протезисту. Дантист психовал и однажды даже подрался с Игорьком. Студент-авиатор и начинающий самбист был разукрашен ревнивцем на славу, но утверждал, что рогоносца он "убил". Происшедшее только распалило влюбленных. Встречи стали реже, зато острее. Само присутствие женщины в этом мире придает ему, миру, особый загадочный смысл. Так рассуждали приятели вечернею порой...

А в то утро было тихо и тепло. Игорек уехал на автобусе в Ригу к своей избраннице. Славик, помахав рукой, остался один и тупо смотрел с моста на песчаное дно. Внизу, тихо бормоча, текла река Абава, в мелкой воде шевелились водоросли и ходила некрупная рыба, медленно сбиваясь в тень от кустов. Хотелось перевалиться через перила и ухнуть туда, вниз. И быть объятым прохладой. Но внутренний страж порядка, ответственный за безопасность Славиковой плоти, бухал в колокол: мелл-ко-бол-ванн-ванн-ванн! За спиной проехал грузовик. Пыль поднялась и повисла в безнадежном воздухе. Славик поплелся в дом за великом. Выше по течению, в нескольких километрах отсюда, на реке был небольшой водопадик местного значения. Там было чуть поглубже -- туда!..

Велосипед он поставил в тень под деревом и аккуратно разделся, положив под одежду фотоаппарат. В плоском невысоком водопаде, растянувшемся широкой ступенькой в каменном русле реки, плескался лысый как арбуз дядька. Но и там воды было по колено. Дядька садился в самую середину струи, и его сносило течением на несколько метров вниз. Потом по неровному дну он суетливо пробирался обратно и снова садился в воду -- раз за разом, сосредоточенно, словно на работе. Славик вспомнил подборку фотографий лысых из чешского журнала и рванулся за аппаратом. Еще сомневался, брать ли его с собой. Всегда брать!
 
С отсутствующим видом Славик стал подбираться к дядьке и когда тот в очередной раз сел на старт, навис над ним и нажал на спуск, ощутив себя чуть ли не Картье-Брессоном. Из этого получилось что-то невнятное, смазанное, но Славик некоторое время даже гордился этой фотомазней и, раз не получился из него Картье-Брессон, стал мнить себя авангардистом. Потом, с опытом, это прошло... теперь же Славик бродил по колено в воде и зорко вглядывался в окружающий мир, не появится ли еще объект, достойный его камеры. Одним словом, любитель.



И объект появился. В виде девушки. Она вышла на другой берег и с интересом посмотрела на Славика. Этого было достаточно. Славик побрел к ней по кромке водопада. К тому времени он уже продрог и, стуча зубами, предложил ее сфотографировать. Она отказалась -- нормальная женская реакция. Сама девушка тоже была "нормальная". Блондинка. Фигура – все на месте, все в меру, простое
провинциальное лицо. Одеть бы в национальный костюм и -- на сцену, в хоровод народного танца.
 
Игра началась.
 
Славик стал уговаривать.
 
Она отказывалась.
 
Славик понес околесицу о роли красивых девушек в мировой фотографии. Мысль эта неожиданно увлекла (роль теории в искусстве!) и Славик стал ее развивать, пока внутренний страж порядка его не остановил, причем, довольно грубо: "Смени пластинку". Славик был оскорблен. Но пластинку сменил. И тогда они по-настоящему и с удовольствием разговорились. Она оказалась учительницей из маленького районного городка неподалеку и приехала к бабушке в гости. Прямо как Красная Шапочка. К бабушке. Почему Красная? Или я -- волк? Волк ли я? Славик посматривал на ее ладные загорелые руки и ноги, покрытые золотистым пушком, на груди, которые лифчик стягивал слишком туго. Ну вот же, почему Шапочка. Потому что лифчик -- красный.
 
Так они сидели, сидели, вели незамысловатый разговор, посматривали по сторонам и нравились друг другу. "Она старше меня, институт, смотри ты, закончила. А по виду не скажешь." Тут ее позвали обе-е-едать. Бабушкин дом стоял недалеко, за деревьями. "Кажется, я ей понравился".



Через час она вернулась к реке. Они искупались, потом стали греться на солнце. Говорить стало не о чем. Славик предложил поехать к нему в гости.
 
-- Посмотришь, как журналисты в деревне живут. Туда на велосипеде, обратно -- тоже. Думаешь, не довезу?
 
Она колебалась: бабушка будет волноваться. Славику надоело ее уговаривать. "Ладно, поеду один, подумаешь, сельская Венера. Вози их туда-сюда..."
 
Красная Шапочка предложила показать дорогу, которая шла по другому берегу реки, до моста, где Славик стоял утром. Действительно, уж лучше сделать круг по прохладным лесным дорогам, чем тащиться по жаркому большаку, глотая пыль. Славик перетащил велик на ее берег, оделся прямо на мокрое, а она побежала переодеваться. Вскорости девушка вышла, поправляя платье и держа в руке выжатые красные лифчик и трусы. Пока она шла к Славику, он смотрел на ее руку. Сняла, значит. Сердце забилось сильнее: я-тут, я-тут. Я тут!

И они пошли. Рядом. Что-то говоря пересохшими вдруг губами. На шее у Славика болтался "Любитель", правой он вел велосипед. Они шли лесом, по просеке, заросшей травой и молодыми деревцами. Славик как бы невзначай положил левую руку Шапочке на плечо и слегка прижимал ее к себе. Их бедра терлись друг о друга. Она вдруг сказала, что знает путь более короткий. И они углубились в чащу.
 
Та неуловимая граница поздней весны и раннего лета, когда природа пьянит и играет неведомую музыку, когда сердце с веселой грустью рвется куда-то вдаль и возвышенным кажется всякий пустяк -- это время уже прошло.
 
И вдруг вернулось.
 
Все вокруг было зеленое. Все оттенки зеленого цвета, от мрачной, почти черной еловой хвои в глубине бора до желто-прозрачных наливающихся юных березовых листьев, которые назойливо лезли прямо в лицо. Солнце било в глаза, разливая свой теплый слепящий клей, а вокруг ликовал лес. Где-то наверху, в мерцающей зелени свистали иволга и дрозды. Их голоса придавали лесу огромность и тайну.
 
Мысли глупыми макаронами варились и булькали в славиковой башке: на ней нет трусов! она специально их сняла! что делать? валить сразу? или целовать?
 
Оба тяжело дышали.
 
Шли -- ноги спотыкались.
 
Говорили -- отрывочно и бесвязно.
 
Черт, опыта не хватает! Нет, чтоб учебник какой выпустить по соблазнению женщин.

Они шли и дрожали. Желание, копившеся целый день, трясло Славика, но он только крепче цеплялся за руль велосипеда. Хотелось отшвырнуть в сторону чертову машину -- пусть свернется руль, пусть лопнут шины и согнутся спицы. Но внутренний страж порядка почему-то не внимал воплям плоти, а ехидно шептал: ты что! велосипедами бросаться! дурак, что ли? ну, отпихни-пихни его! хи-хи! не жест -- миллион! цирк! ха-ха-ха!
 
А лес то отступал и раскрывался перед ними, как прохладный храм, призывая войти и воспарить, то тесно и жарко обнимал, и валил с ног на теплую землю.
 
"Уроню велогон, а звонок-то -- дзинь." В этом было какое-то кощунство. А в слепом яростном соитии -- нет. Но желанию Славика явно недоставало ярости. Как он ненавидел самого себя! Но ничего с собой поделать не мог. Недоверие к инстинкту, неумение быть дураком, вечное ощущение, что кто-то смотрит... Он даже оглянулся.
 
Лес поредел, они вышли на открытое место. Славик с ненавистью толкал в гору проклятый механизм, чувствуя: конец. Но так вот сразу смириться с этим не мог и сердито сопел. Красная Шапочка чуть отстала и сзади подталкивала велосипед одной рукой. Втащив его наверх, они сели под деревом отдохнуть.

Это был дуб -- в полной силе, с густой кроной, высокий. Славик стал целовать Красную Шапочку, искать губы, она отворачивалась, что-то упрямо говорила, говорила... наконец нашел. Губы не отвечали. Одной рукой он ее обнимал за плечи, вторую она крепко держала обеими руками. Слова любви, этот ключ к сердцу и телу, никак не срывались с языка. Он берег их, честный юноша, для чего-то другого, что еще только ждало его впереди... "Перешли в партер, -- тренерским голосом командовал внутрений страж порядка. -- Переходим на удушение." Славик, не слушая его, отпустил девушку, а та продолжала говорить, пытаясь перевести все в спокойное русло. Славик даже не пытался понять, о чем она. Зачем?

Они сидели в тени дуба, на длиной мягкой траве, в самом центре Курляндии. Справа вниз тянулся косогор, слева, тоже внизу, но повыше колыхалось поле. Лес полей... Удивительно пустынное место, его тихая красота заставляла думать, что вокруг на многие километры нет ни одной живой души. Красная Шапочка наконец заткнулась.

В глубокой тишине завершался их не начавшийся роман. Такой тишины ему потом всю жизнь будет недоставать. Славик завороженно смотрел вдаль, смутно прозревая божественную сущность мира. Грусть его медленно растворялась в этом мучительном покое и, наконец, повисла далекой дымкой над созревающими полями.
 
Славик громко сломал хрупкую сухую веточку, валявшуюся рядом. Потом погладил Шапочке шею. Спокойно так. Чтобы показать, что не злится.
 
Не надо было этого делать -- она опять заговорила. Спросила, какие песни он любит. Песни – эх ты, училка! Славик сказал, что никаких. Потом подумал и сказал, что любит старые латышские песни. Особенно народные... "Какие, какие?!" А вот такие:"Gadi skrien, ka stirnas, un nenak atpakalj".* Годы -- гады. Действительно, гады!



Он встал, поднял велосипед и потащил дальше. Она шла сзади и опять что-то говорила. Он не слушал. Вскоре вышли на дорогу, менее разъезженную, но такую же пыльную, как и по ту сторону реки. Вдоль нее росла малина, серые от пыли кусты. Кое-где виднелись первые в этом году ягоды. "Рановато", -- машинально отметил он про себя. “Аномалия”, -- подтвердил страж. Красная Шапочка сорвала несколько ягод и протянула их Славику, как бы извиняясь. Он молча взял их с теплой ладошки и сунул в рот. Кисло-сладко. И ни сказав ни слова поехал... Через несколько секунд, притормозив, оглянулся. Она быстро шла, с облегчением расправив плечи и широко, по-пионерски, размахивая руками. Больше он туда не ездил. Зарядили обложные дожди, и лето, не успев порадовать, перешло в осень.



...А в целом жизнь удалась. Женщины давно перестали быть загадкой, а уверенное существование покрылось окислами познания и приобрело устойчивый налет патины. И оттого было покойным и скучноватым. Однако не настолько, чтобы все обрыдло, а с легкой такой, приятной горчинкой.
 
Правда, с годами его стал тревожить, как навязчивый беспокойный сон, тот далекий случай. Но не потому, что заурядная, правильная, размытая временем девушка зовет и манит его. Нет! Его снова и снова обнимает полузабытый вечнозеленый, светлый и гомонящий птицами лесной свод. И та священная тишина над ждущими чего-то полями, когда неопытная душа столбиком поднимается над замершим миром, словно боясь его спугнуть, разбудить...
 
И это томит. Тогда он садится на велосипед и жмет на педали. Уедет километров за двести, переночует в провинциальной гостиничке, а на следующий день -- обратно. Называется это – «велосипедная загулка".
 
Жена пеняет ему за такую бесполезную трату времени. "Сходил бы ты, Слава, лучше в зал, плечи подкачал. Или в бассейн. Сейчас это модно... Не понимаю."
 
-- И не надо понимать, -- бодро отвечает он, нежно целуя ее в висок.




*) "Годы мчатся, как косули, и не возвращаются назад" (латыш.).