Дед Филипп

ДЕД ФИЛИПП

1.

Сладкая мутно-вишнёвая брага разлита по стаканам. За окном морозно, но в комнате висит дымно-праздничная духота. Племянница Оксана приоткрыла дверь на балкон и играет в куклы на диване с младшенькой сестрёнкой Олей. Их мама, Татьяна Николаевна, сменила пластинку на проигрывателе и, стуча каблуками по лакированному паркетному полу, лихо отплясывает с пьяно-весёлыми соседками Риммой и Нинель.

Муж одной из них, позванивая вилкой о тарелку с селёдкой, упрямо трясёт головой и не соглашается с Геной, мужем Татьяны:

– Не-ет, Се-мё-ныч! Ты не прав, Се-мё-ныч… Я с этим ка-те-го-ри-чес-ки не согла-сен…

Грузная в свои шестьдесят лет, раскрасневшись от выпитого, тётка Аля кричит внучке:

– Оксанка, закрой форточку! Кому сказала… Лешак вас возьми! Идите в детскую, продует же, вертихвостки!

Ваське уже не хочется пить. Танцевать ему тоже не хочется. Да и спорить его как-то тоже не тянет. Он сидит за столом, подпирая голову рукой, и смотрит куда-то, неопределённо куда. Всё течёт, расплывается перед глазами. Пространство искривляется в причудливые формы, в ушах звон, сквозь который доносится пение женщин, обрывки мужских разговоров, детский смех, стук закрываемой двери, движение посуды по столу.

Ваське остаётся выпить пару стаканов. После этого он выпадет в осадок. Проснётся утром, в тёткиной квартире, на раскладушке, проснётся поздно и опоздает на работу...

А пока он сидит за столом и слушает наставления своей тётушки.

– Смотри, Вася, у себя с друзьям-то много не пей, – поучает его тётка Аля, наполняя посуду мутной жидкостью. – Люди-то нонче лихие больно, могут чё плохое изделать, обворуют там или чё... Ну ко, давай, по-родственному…

Васька с тёткой чокаются стаканами и выпивают, по-родственному.

– Дак ты говоришь, в командировку улетаешь? Ну ко зачем хоть такая спешка-то? Новый-то год где встречать будешь? Успеешь обратно, али нет?

– Успею, тёт Аль, успею, – закусывая маринованным опёнком, убеждённо отвечает Васька. – Дела там важные, билеты уже заказаны.

– Дак, говоришь, в Алма-Ату летишь-то?

– В Алма-Ату, тёт Аль, в Алма-Ату, столицу Казахстана.

Тётка о чём-то задумывается, вспоминая что-то давнее, забытое, шевелит губами, как бы стараясь выговорить нечто, что её мучит. Брови у неё сомкнуты, глаза полузакрыты и устремлены за окно, в черноту ночи. Одной рукой она опирается о Васькин стул, другой как-то странно передвигает стакан по скатерти.

– Я вот те чё скажу, Вася, – говорит тётка и замолкает. Она вздыхает, берёт бутыль и наливает в стаканы ещё по чуть-чуть. – Родственник наш там жил, в Алма-Ате этой. Помер уж, наверное… Царство ему Небесное… Дедом Филиппом звали.

Тётка крестится, выпивает и не закусывает. Закусывает она только самогон и водку. Но они кончились.

– Фамилия у него наша, отчеством Александрович, двоюродным будет… Шебутной… Воевал, в тюрьме сидел. Ему, сейчас, поди, уже все девяносто, коли жив…

– А за что сидел-то, а, тёт Аль? Двоюродный дед, значит. Что-то я не пойму…

Но тётка слов Васьки как бы и не слышит.

– Ты уж проверь там. Он в доме престарелых жил. Ежели помер, то в церкву зайди, свечечку поставь, стало быть, за помин души Филиппа Александровича. Ты не забудь, запиши.

– Да я запомню, – отвечает Васька и не унимается: – А за что хоть сидел-то? Что-то я о нём ничего до сих пор не слышал.
Но тётка снова не слышит вопроса и молчит. Её отвлекает прибежавшая меньшая внучка. Она что-то шепчет по секрету бабушке в ухо, и они уходят…

2.
 
…Снега в Алма-Ате немного. Василий ходит по городу в капроновой курточке, и ему – после суровых уральских морозов, сугробов и полушубков, – тепло. И это ему нравится. Снег лежит высоко в горах, и вокруг «Медео». Васька с приятелями уже были на катке раза три. Сначала на экскурсии, потом на хоккее с мячом, где местные «динамовцы» разгромили свердловских армейцем. На стадионе они пили красное вино из кружек и так болели за своих земляков, что их, под свист стадиона, забрали в милицию. Но потом казахи почему-то их отпустили, и трибуны устроили им овацию. Земляки с треском проиграли. Затем алмаатинцы разгромили и московское «Динамо». Но досады уже не было.

Василий живёт в трёхместном номере гостиницы «Алатау», рядом с неким военным объектом, от которого постоянные помехи в транзисторном приёмнике и ужасная рябь в телевизоре. По вечерам Васька с соседями ходят в гости к знакомым женщинам и угощают их португальским портвейном. А женщины взаимно предлагают им десертное вино «Котнари». Иногда они вместе идут в ресторан и от души веселятся. В окрестных магазинах выпито уже всё пиво. К удивлению продавцов, даже прокисшее, с осадком. Пустые бутылки рядами стоят на балконе. Выходит, что скоро ехать домой…

Адрес дома престарелых Васька узнал по справочной, в будке. На 66 автобусе он долго петлял среди невыразительных зданий казахской столицы. Пейзаж за стеклом размытый и неинтересный. Указанная в справке улица располагалась на окраине города. Нужное ему здание стояло вдали от дороги, в глубине двора, скрытое от глаз густым садом. Симпатичная регистраторша, юная и какая-то нездешняя, долго искала Васькиного адресата. Сначала среди живых, потом среди мёртвых.

– Вы извините, пожалуйста, но такой у нас не значится, – сказала виновато девушка. Голубые ее глаза из-под тонких стёкол в золотой оправе смотрели на Василия так извинительно и жалобно, словно это именно она была виновата в том, что в списках нет человека, который в них быть обязательно должен.

– Да нет, что вы, это вы меня извините, – развёл руками растроганный Васька, – видимо, сведения оказались не верны…

И он направился к стеклянной до потолка двери по стоптанной ковровой дорожке, такой же стёртой, как и обитатели этого заведения. И ему было грустно не оттого, что вот он не нашёл какого-то никогда неизвестного ему родственника, а оттого, что он уже никогда не увидит эти небесные глаза, никогда не услышит этот чистый и добрый голос. Печаль входила в его сердце.

– Постойте! – остановила его у самой двери беловолосая фея. – Вы знаете, тут, совсем рядом, есть ещё одна лечебница. И там тоже одинокие престарелые. Может быть, ваш родственник там?.. Знаете что, вы садитесь на трамвай и выходите на остановке «Санаторий». Это почти рядом, тоже на улице Каблукова, только дом 119…

Здание санатория располагалось за высокой решетчатой изгородью, на небольшом возвышении, за рядами плодовых деревьев, знаменитых алма-атинских яблонь. Васька шёл сюда уже без надежды, а так, для очистки совести. Что-то, думал он, тётка спьяну напутала, может, и умер их родственник давно, а документы потеряны, и вообще… А девушка та какая замечательная! Просто удивительно, что на свете есть ещё такие девушки!

– Вы к кому, молодой человек? – строго спросила Василия женщина за столом у входа, холодно возвращая его в действительность.
И Васька, вздохнув и не вдаваясь в подробности, назвал фамилию, имя и отчество.

Женщина полистала толстую тетрадь:

– Пожалуйста, возьмите белый халат и поднимитесь в 92 палату. Но долго не задерживайтесь!

Васька опешил…

3.

В светлой просторной палате, с несколькими высокими окнами, в два ряда стояли металлические кровати. Некоторые были не заправлены. На одной матрас был свёрнут и лежал на панцирной сетке. В помещении витал запах лекарств, казённого питания и старческой немощи. Василий огляделся. В левом дальнем углу, лицом к стенке, ничком лежал человек, закутанный в несвежую простынь. Через кровать от него сидел, глядя в окно, крупный старик с густыми седыми волосами. Никто из них не повернул к вошедшему головы и не отозвался на предупредительный стук и вежливое приветствие.

– Здравствуйте! – снова повторил Васька, запнулся, кашлянул, не находя слов, и ляпнул очевидную глупость: – А Филипп Александрович здесь живёт?..

Ответом ему было то же молчание. Тогда Василий подошёл к сидящему старику и ещё раз поздоровался. Тот медленно повернул к нему голову, и на Ваську взглянули чистые синие глаза, очень печальные и выразительные глаза много испытавшего и пережившего человека. Васька это понял каким-то чутьем, в один миг, и ещё – что это именно тот человек, которого он искал.

– Я Филипп, – негромко и с достоинством ответил седой старик, пытливо всматриваясь в стоящего юношу, стараясь найти для себя ответ, кто и зачем отвлёк его от, видимо, очень важных для него мыслей.

Василий представился. Старик крепко и неторопливо пожал протянутую ладонь.

– Да вы присаживайтесь на кровать. Нет, лучше на эту, – поправил он Ваську, указывая рукой, на какую кровать ему лучше сесть, и пояснил смущённо: – На той от третьего дня сосед помер. Болел долго… Вот так. Да. Все мы умрём… Так чей сын, говорите, будете?

И Василий начинает сбивчиво и пространно объяснять свою родословную, путаясь в родственных отношениях, перевирая имена и отчества, называя сватов кумовьями, а зятьёв свояками. Для него это тёмный и незнакомый лес, в котором он очутился, в общем-то, случайно и абсолютно не подготовленным. Нет, он, конечно, знает, что у отца есть братья, которые ему дяди. Знает и тётку Алю. Ну, ещё кое-кого из ближайших родственников. Какие-то обрывочные сведения, почерпнутые из разговоров, какие-то детали, какие-то фотографии. И всё. Далее простирается полный мрак. И вот теперь, мучительно продираясь сквозь эту пелену неведения, Васька отчаянно пытается связать воедино десятки судеб своих родственников, а, по сути, совершенно незнакомых ему людей.

Филипп Александрович внимательно его слушает. Ненавязчиво поправляет Василия, уточняя степень родства и близости. Исправляет даты, безбожно перевираемые юношей. Припоминает подробности, о которых его гость не имеет ни малейшего понятия, вспоминает забавные случаи и эпизоды.

– А папка тебе про волков-то не рассказывал? – он как-то плавно и незаметно переходит на ты. Переход этот естественен в разговоре старшего с младшим. И Ваське от этого даже приятно.

– Да неужели? Они с Николаем, сыном Михайловым, твоим, стало быть, троюродным дядькой, зимой, под Сретение, из Ильинского возвращались. Ну и волки, трое, что ли, на них напали. А они тогда совсем ещё пацаны были. Как только не растерялись!.. Но отбились всё же, спаслись. Шуму тогда от на всю деревню было. Да что там деревня, вся округа гудела – парни от волков отбились! Перетрухнули они тогда, конечно, сильно, не без того. А ничего! Оклемались и на гулянки с гармошкой опять бегали. Шибко хорошо они на гармошках-то играли. А ведь никто их не учил. Сами овладели. Самоучки. А в деревне тогда гармонисты почётом пользовались. Да-а…

Дед Филипп замолкает. Его взгляд устремлён куда-то очень и очень далеко, в неведомые для собеседника времена. Васька ничего не знает о той жизни. Не знает Васька и о людях, живших тогда – о близких и таких ныне далёких родственниках. Надо же – там, где он когда-то бегал мальчонкой, рыскали волки, стояли густые леса, кружили страшные метели, в которых замерзали люди!.. А по тогда ещё полноводным рекам, ныне совсем обмелевшим, сплавлялись плоты и шли большие пароходы. И на этих пароходах его предки, столяры и плотники, отправлялись в большие города на заработки. А вслед им сияли золотом кресты каменных соборов купеческой слободы Кукарки…

Через мгновение лукавая улыбка вновь озаряет прочерченное морщинами лицо деда Филиппа:

– Ну, уж про кота-то, верно, рассказывал? – прищуривается он. – Да не может такого быть, чтоб не рассказывал!.. Это же не кот был, а чудо природы некое!

Про кота отец рассказывал. Это Васька хорошо помнил…

4.

Кот очень любил рыбу. Наверное, как и все прочие коты. Но он не клянчил подачку, как это делают обычные городские кошки. Кот был деревенский, самостоятельный и очень умный. Когда он хотел полакомиться, то шёл на речку и ловил там рыбку.

Заросли кустарника в деревне уходили с берега прямо в воду. Ветви ивняка низко нависали над Немдежем, речкой, что протекала через отцовскую деревеньку. Там у кота была излюбленная лежанка.

Он мягко забирался по ивовым прутьям, ложился на ветви и внимательно глядел в речку. Так он мог лежать часами. Но такое случалось редко. Обычно коту везло значительно раньше.
Неосторожная и неосмотрительная рыбёшка, заигравшись, поднималась к поверхности и – становилась добычей кота-рыболова. Лапой с острыми когтями он подсекал рыбку, перехватывал её зубами и спускался на берег. Хищно мурлыча, он устраивал пиршество. Потом облизывался, чистил мордочку, встряхивался и, немного поразмышляв, снова шёл на ловлю, или же отправлялся отдыхать в тень. Спал кот, вытянувшись, положив довольную морду на лапы и похрапывая. Его побаивались все окрестные собаки и уважительно обходили барски развалившегося кота стороной. Кот был большой, серый и очень удачливый. Говорили, что ему удавалось вытаскивать и очень крупных голавлей, которые в изобилии водились в те времена в речке…

Филипп Александрович снова замолкает. Молчит и его гость, стараясь не нарушить хрупкую паутину невидимых воспоминаний. Седого старика интересно слушать. Для Василия открывается новый мир. Из разрозненных осколков памяти возникает цельная картина жизни, безвозвратно ушедшей в небытие задолго до его появления на свет…

– А пчёлы! Пчёлы-то какие были! – вновь загораются глаза деда Филиппа. – Пасеки с ульями, десятками исчислялись… Мёда лучше нашего в округе не было. В Нижний, на ярмарку, продавать ездили… Ничего уже нет. И деревни нашей нет. И памяти нет… Всё лихоимцы разорили. Вот она, жизнь-то, как поворачивается… Поразлетелись, кто куда. Кто помер, кто где… Эх!..

Могучие ещё кулаки деда Филиппа сжимаются, на виске пульсирует жилка, не мигая, дед смотрит прищуренными глазами сквозь стену.

– А как ваше здоровье? – спрашивает Василий, чтобы хоть что-то спросить и не дать утвердиться гнетущему молчанию.

– Да что, здоровье, – вздыхает седовласый старец, – в наши годы здоровьем хвастаться не приходится. Болячки. Да что о них говорить… Помирать пора, а смерть от не приходит.

– Что это вы такое говорите, Филипп Александрович, – вымученно восклицает Василий, стараясь придать словам бодрость и веселье, – вам ещё жить и жить!

– Нет, Вася, смерти надо в глаза смотреть, как и правде. А правду с ложью спутать очень даже просто. Тогда и смерть жизнью покажется. А иной и живёт, будто не живёт вовсе… Нет, смерти я не боюсь. Да и правды не боялся…

Слова деда Филиппа для Васьки темны и непонятны. Но он не перебивает собеседника разъясняющими вопросами, а тот, немного помолчав, озорно рубает воздух рукой:

– А у меня здесь знакомые есть. Нет, не родственники, чужие совсем вроде люди. Я у них одно время даже жил. Сын от недавно женился, комната потребовалась, я опять от сюда перебрался. А они меня не забывают, навещают. Вот давеча, аккурат на прошлой неделе и заходили. И сын с женой были. Статная женщина, представительная… Гостинцы приносят. Хорошие люди, добрые…

Пальцы старца перебирают край застиранной казённой простыни.

– А сами вы как? – словно очнувшись, он снова переходит на вы.

– Да у меня всё хорошо, – бодро отвечает Василий и замолкает. У него всегда всё хорошо. И он не привык плакаться и расслабляться даже с родными и близкими ему людьми.

– Всё хорошо! – уверенно повторяет он. – В командировку вот прилетел, послезавтра обратно.

5.

Послезавтра обратно… Эти слова возвращают их в реальное время, время неумолимо тикающих наручных часов и грохочущих за мутными больничными стёклами алма-атинских трамваев.

Они сидят уже долго и говорят, говорят. А сосед у стенки всё лежит, не шелохнувшись, как-то неподвижно и неприкаянно.

– Что с ним? – вполголоса спрашивает Василий, кивая в сторону безмолвного человека.

– Помрёт скоро, – отвечает ему дед Филипп, – всё лежит и лежит целыми днями. И молчит, молчит. Не жилец.

Входная дверь приоткрылась, и в палату заглянула пожилая санитарка, демонстрируя своим молчаливым появлением и недовольным видом, что визит затянулся, и пора бы знать меру.
Надо было прощаться.

Они встали. Васька судорожно полез в карман и, достав пару смятых купюр, протянул их деду.

– Вот. Это вам, Филипп Александрович, – с трудом выговорил он, совершенно не зная, как попрощаться и куда спрятать глаза.

– Что ты, Вася, зачем это? – голос старика дрогнул, на морщинистом лице старика появились капли непрошеной влаги. – Ну, спасибо, спасибо, не надо бы… Зачем же мне… Мне уже ни к чему, у меня всё есть, всё государственное, кормят хорошо…
Трясущейся рукой старец сунул бумажки под серую больничную подушку. У Васьки запершило в горле, в глаз попала невесть откуда взявшаяся соринка. Он выскреб из кармана кучу оставшейся мелочи.

– Возьмите, Филипп Александрович, возьмите, вам пригодится…

Старик проводил его до двери.

– Ну, давай прощаться. Больше уж, верно, не увидимся. От ведь как жизнь поворачивается… Да уж родственникам приветы не забудьте передать, кланяйтесь всем… Кто хоть помнит-то… Вниз, ну ко, я не пойду. Тут выйду. Так прощай, Вася! Всего доброго тебе…

И они неуклюже ткнулись друг другу в щёки, два родных и близких человека, никогда в жизни не знавшие о существовании друг друга, встретившиеся так неожиданно и расстающиеся уже навсегда, без малейшей надежды увидеться снова.

6.

В городе было по-азиатски душно. Декабрь подходил к исходу, но отчего-то казалось, что стоит безжалостное нерусское лето.

Василий обернулся на окна приюта. Дед Филипп, могучий старик с копной седых волос, весь в каком-то белом, не домашнем одеянии, светло выделялся на фоне чёрного зияющего окна. Одной рукой он держался за перила балкона и махал другою, то ли прощаясь, то ли благословляя…

Странно. Василий шел по трамвайным путям и думал, что вот встретился случайно с родным по крови человеком, поговорил о близких и знакомых, вспомнил о разрушенной деревеньке, и даже о коте… Но так ничего и не узнал о сидевшем напротив человеке: как он жил, с кем и за что воевал, как оказался в лагерях, и как получилось, что век свой доживает за тысячи километров от родины, один среди незнакомых и чужих людей. И то, что это была единственная встреча, и второй уже не случится. А он так и не задал ему ни одного вопроса. А тот так ничего и не рассказал о себе.

Василий шёл по вечернему городу и не понимал – ни себя, ни окружающий мир, ни пространство, ни текущее время.

7.

И весь вечер, и всю ночь в гостинице «Алатау» они пили и не пьянели. Бутылки стояли на столе, под раковиной, грудились на балконе.

Наутро проснулись рано. Состояние было мутное и тревожное. Но совсем не из-за выпитого накануне. Динамик в номере не отключался. Сквозь сон они слышали – что-то случилось, но не уловили суть. И теперь сидели на кроватях, тупо смотрели друг на друга и ждали очередных новостей…

Сообщение было в духе времени: просьба о помощи… братский дружественный народ… ограниченный континент…

В переводе на русский это означало нечто другое. Государственный переворот. Убийство Амина. Вторжение наших войск. Афганистан. Война…

8.

На следующий день они улетели из Алма-Аты. Новый год Василий встретил сумбурно, глупо, с приключениями.

На Рождество он приехал к тётке. Было также дымно, загульно и весело. Казалось, что продолжается один большой и нескончаемый праздник. Говорили, как и всегда, о насущном. О произошедшем никто не вспомнил. В сущности ничего и не произошло. Его просто не заметили. Был праздник.

Стучали каблуки по паркетному полу. Звенели вилки о тарелки с селёдкой. Водка соседствовала с самогоном и бутылями браги. Мужчины о чём-то неторопливо и увлечённо спорили, кажется, о рыбалке. Женщины – плясали и пели. Детишки бегали из комнаты в комнату. Тётка изредка покрикивала, чтобы они, вертихвостки этакие, пришипились.

В перерыве между здравицами Василий рассказал ей о встрече в столице далёкого Казахстана.

– Прости, Господи, чуть живого не похоронила.

Тут в детской что-то с грохотом упало на пол. Тётка заспешила в соседнюю комнату и стала отчитывать непоседливых внучек.

– Оксанка, Ольга, паразитки, кому сказала, чтобы комод не открывали! Вы чё хоть это старших от не слушаетесь, лешак вас подери!

Больше о деде Филиппе никто не вспоминал и никто о нём больше не спрашивал...