Полнолуние

Женская искренность как дневник романа, ненаписанного автором. Как воздушные пути в тумане – фонари, когда чёрные деревья на фоне серого неба. И голуби цвета этого неба взлетают с хрустом разворачиваемого белья.

Господа! Ну почему вы столько пишете об одиночестве? Вы бы никогда не писали о нём столько, если бы умели извлекать из него всё возможное.

А так, господа, вы напоминаете мне художника, который отправился на этюды и, вдруг увидев, что место действительно изумительное, покупает себе там дом, чтобы спрятать на чердаке все свои картины и больше к ним не прикасаться.

Человек – сам себе цель. Но где? В бреду ли записанном на магнитофонную пленку, и воспроизводимом почитателями? В лесу ли, шепчущем приветствие не на твоем языке? В трепете ли двух ветров, в дыму от вчерашнего костра и запаха дыма в жаркий полдень сотню лет тому назад?

***

Для неё – смысл жизни заключался в том, чтобы постоянно пилить своего мужа. И так до смерти. Его или её. Кто первый успеет.

А он – остервенело бил комаров у себя на лице. Словно его смысл жизни заключался именно в этом.

Теперь они были рядом. Их свела темнота. Или пару часов свободного времени?

Кто знает!

Они думали, будто их объединило то, что обычно организовывало вакуум вокруг. Их нетронутое девственное одиночество.

Страшное одиночество. Это лекарство от жизни в обществе – большой город. Единственная настоящая пустыня, населённая лишь миражами, где тело давно не в цене, скрытое и запрятанное под бесформенными шкурами, именуемыми почему-то одеждой.

Рассуждая о смысле жизни, они вошли в лес, где тонкие ветви время от времени шлепали то по рукам, то по щекам и другим оголённым частям тела, словно розги в морозную, дрянную погоду.

Оголённых частей становилось всё больше – полная луна и бутылка водки на голодный желудок делали своё дело.

Они рассуждали и рассуждали о смысле существования. Рассуждали о том, в чём, однако, и сами не предполагали толку, – его найдёшь, разжуешь, и он станет после этого жёванным и уже никому не нужным.

– Я, – говорил он. – О-о-о, я – человек обоняния. А это чувство – не годится ни для какого искусства. Только для жизни!

Она говорила о том, что ей отвратительно, – нежность, чувства, мерзкая сентиментальность, которая называет прекрасное – хорошеньким, а хорошенькое – прекрасным.

Чисто мужские фантазии лезли пищём в его мозг, и он никак не мог с ними справиться. Не мог оторвать взгляд от её манящей и будоражащей задницы, о местоположении которой можно было догадаться лишь по звукам её же шагов и голоса, нагло вщемливающегося в уютный шум полуночного леса, того, что чудом сохранился почти в центре города.

Она предлагала вырвать последние страницы Евангелия, чтобы утереть нос застенчивому быдлу, способному лишь на политические фрикции. Он был согласен отомстить тем, кто не видел особой разницы между консенсусом и коитусом, тем более что всё происходящее сам считал нонсенсом.

Однако ими правила луна. Луна со всеми её порывами, хмелем, чересчур слезливыми переживаниями и прочим. Луна, казавшаяся ужасной запотевшей под дождём серой бесформенной опухолью, вспучившей небо.

Другое время, другое рабство, другой страх…

Пальцы добрались до члена. Смутные сомнения закрались в голову. Словно где-то когда-то...

Но не предавать же таким глупостям особое значение!

Женщина сжимала неполных двадцать сантиметров окаменевшей плоти в руке, смотря прямо в глаза мужчине. Глаз не было видно.

Было слышно прерывистое дыхание. Бедный пес! Он уже верил в рай. Но лопотал о переосмыслении материи, где постоянным остается лишь то, что является видимостью, – цвет.

Но вот видимости-то как раз и не было. Он мог только представить себе: и её белые трусики, потому что другое бельё на женщине просто не признавал; и раскиданные по кустам вещи; и похотливый взгляд, поедающий мечущегося в агонии желания партнёра.

Он ухмыльнулся и подумал: «Не заняться ли нам любовью, крошка?»

Вслух же сказал что-то про луну с её единственно уникальным величием – молчаливым одиночеством. И грубо толкнул распалившееся женское тело, вожделенно ловя все звуки падения – хруст веток, ленивые чертыхания и пьяный хохот.

Она, словно кошка, выворачивалась из его неожиданно сильных рук и глупо попискивала, когда эти руки шарили ниже пояса. А он с наслаждением воображал – как отдельные колючки вонзаются в здоровое, неприлично нежное тело, заставляя её крутиться юлой; как мелкие камешки оставляют на коже кровавые следы, тут же припорашиваемые песком.

Все прожилки этих камней, распятых и подвергшихся бичеванию плотью, дрожали, ввергая душу в такое же беспамятство и скверну.

«Душа никогда не бывает права, и здесь она неправа особенно! – думал он, не слишком громко выкрикивая непристойности. Принюхивался к запаху несвежестиранного нижнего белья и когда-то бывшего молодым тела. Чем-то это напоминало жареную картошку с луком…

Естество его бесновалось от ограниченности человеческого существования, проникающего в плотское обличие никому не понятными, да и не нужными, символами. Движения становились быстрее и жёстче.

Она похрюкивала от удовольствия. И ему чудилось, что вот так, стоя на четвереньках, она зарылась лицом в прошлогоднюю листву, как свинья пяточком в желуди. Обвислые груди с неимоверно набухшими сосками терлись о заскорузлые от табака пальцы, порождая желание зверски мять эту горячую рыхлую плоть егозившей под ним в экстазе необъезженной ведьмы.

Такова была его прихоть. Конечно, она – невыносимо горька. Но в этом – ее правда, а всё остальное – ложь.

Существование, суровое, страшное, порой мучительное, постоянно балансирующее на грани безумия, должно либо закались и укрепить, либо сломить...

Напоследок он оседлал её и выпустил на спину фонтанчик спермы. А она всё вопила, что кайф продавать – это в падлу.

«Кайф надо да-ва-а-ать…»

Он это уже не слушал, ибо как мотылёк летел на свет фонарей, клочьями оставляя свою скуку на безмолвных колючках кустов и в осуждающем шёпоте деревьев. Мужество постепенно покидало его, потому что не было жизнестойким. Запоздалый страх хозяином входил в душонку, и рука рефлекторно хваталась за карман со щепоткой денег.

Через час он мирно посапывал, свившись калачиком рядом с любившей его женщиной. Женщиной вроде бы любимой и им.

А она, почти не шатаясь, брела по улице… Она уже скинула его двадцатку с «простуженным и побледневшим президентом» пацанве, бренчавшей на гитаре в переходе, со словами:

– Братовьё! Нассы-ыпай полные карманы музыки!

И теперь умильно выговаривалась дежурно моросящему дождю:

– Вот они, мужики! Только говорят, что любят худеньких, а как увидят толстый зад – попробуй оторви!