Быть или умереть

БЫТЬ ИЛИ УМЕРЕТЬ


Глупо… Глупо так получилось. Мне страшно очень было. Я, наверное, только тогда и повзрослела. Даже не потом, когда мы с Тимом жили, он у меня первым был… Это случилось как само собой. Но тогда… Глупая девчонка, четырнадцать лет. Угловатая, некрасивая, да ещё в очках. Самая несчастная. Нет, ты даже представить себе не можешь. Тоскливо, одиноко так…
 
Компания? Ну что компания? Какие там друзья… Так, сбежались, поторчали, разбежались… Курили, выпивали, ширялись. Колоться мы тогда не кололись ещё. Травку курили, «колёса» глотали, дрянь разную нюхали, портвейн дешёвый пили. А девчонки уже трахались. Я им завидовала дико. Они хвастались, рассказывали подробности разные. А я пижонила, сигареты курила, дым колечками пускала, нога на ногу, ха, плевала я на всех, ненавижу, надоело, сейчас бы пистолет и застрелиться…

Сначала я просто пошутила. Первый раз вырвалось, чтоб неловкость какую-то скрыть или смущение, не помню, цену себе набить перед парнями хотела. Они нас постарше были. Затем это маской стало. На всех свысока поглядываю, словно женщина, всё испытавшая, пресытившаяся, во всех видах жизнь познавшая.

Глупо, конечно, глупо. Соплячка! Винца стакан хлопну, на диван сяду, нога на ногу, да я уже говорила, сигарету в зубы, зажигалкой – щёлк! Ха! Зелёнки!.. Так всё надоело, пистолет бы сейчас – и застрелиться!

Этот пистолет у меня идеей фикс стал. Даже ночью снился. А, может, тут Фрейд прав? Сублимация, подавление инстинкта, скрытое желание мужчины и всё такое прочее, не знаю. Но я себя убедила, что мне нужен пистолет. Просто необходим пистолет, чтобы застрелиться, потому, как жить надоело.

В компании на меня сначала с усмешкой поглядывали – вот дурочка! Но постепенно и они стали всерьёз воспринимать, по крайней мере, снисходительно не вышучивали, а поглядывали заинтересованно, надо же – девчонка умереть хочет! А я уже мысленно с жизнью распрощалась, правда, правда! Я даже себе похороны представляла – все кругом плачут, цветов много, парни в меня прямо пачками влюбляются… Не, ну точно дура была! Ты даже представить себе этого не можешь.

Я же как думала? Ну, вот какая у меня жизнь может быть? Красоты нет, любви нет, да и счастья быть не может… Жить-то тогда зачем? Красивая жизнь только в фильмах бывает. А так… Травка из головы выйдет, с портвейна вывернет всю… Так муторно и тошно становится! Упаси, Господь!

Родители? А что родители. Отец, сам знаешь… Мать вечно работала да подрабатывала, нас с братом поднять пыталась. А брату только мотоцикл да маг нужны были. Больше его ничего в жизни не интересовало, и я для него тогда вообще просто не существовала. Потом военкомат. Его же на психиатрическую экспертизу в Сербского отправляли, когда он добровольцем в Афган попросился… И смех и грех! Мы с матерью испереживались тогда… Ну а потом, когда он оттуда вернулся, у нас душевней отношения стали. А тогда до меня никому, ну абсолютно никому дела не было. Это так страшно! Понимаешь? Когда тебе четырнадцать лет и ты никому, ни-ко-му в мире не-ну-жна!..
 
Нет, я бы не хотела вновь всё это пережить! Хотя… вся жизнь впереди ещё. Ну вот, значит. Плакала я в подушку едва ли не каждую ночь. Потом в церковь тайком ходить стала. Время-то какое было. Только и Бог меня не услышал. Нас-то, горемычных, много, а Он один, на всех, наверное, и не хватает…

Знаешь, а ведь я поначалу тоже думала, что у меня это игра такая, маска временная, которую снять можно, когда захочешь, пижонство, не более. Ан нет, дошло до того, что я не только по ночам, но и дни напролёт о пистолете думать стала и о смерти размышлять… Меня даже наши идиоты уважать начали, представляешь?..

…А он был самым красивым, старшим самым в нашей тусовке. Мы у него дома частенько все собирались. Предки его какими-то шишками важными считались, всё больше по заграницам мотались, на хазе редко появлялись. Ну, мы этим и пользовались. Подружки мои в него все поголовно влюблены были. Ну и я тоже. Я на него как на бога смотрела, а он и не замечал меня почти, по крайней мере, никак не выделял, игнорировал даже, безразличие своё показывал. Очень меня всё это злило. Я вот сейчас думаю, может, это из-за него я про смерть-то заговорила, чтобы внимание его к себе привлечь? Не знаю.

А он всё улыбался в усы, а может, усмехался надо мною, когда я про пистолет заговаривала. Меня аж передёргивало от усмешки этой. Я как-то сразу тушевалась. Не по себе мне становилось. Всё-таки, точно, я перед ним выделиться хотела, только себе в этом желании своём признаться не хотела. Верно, так всё и было…

И вот встречаемся мы как-то, случайно конечно, около его дома. Он и я. И он меня к себе приглашает. Когда в лифте поднимались, я дрожала вся, словно от холода, хотя дело летом было. И вот заводит он меня в кабинет. А надо тебе сказать, что в кабинет этот мы компашкой почти никогда не заходили, потому, наверное, что комнат в квартире было много, и он никого посторонних туда не любил пускать. А попасть в эту комнату очень тогда хотелось, потому, как вся она стеллажами с книгами до потолка заставлена. Вещей много диковинных было, предками его из загранки привезённых. На столе письменном, старинном, старинная же пишущая машинка. Опять же бюстики мраморные, колокольчики бронзовые, чернильницы стеклянные… Лампа настольная, тоже древняя. Свечи в подсвечниках серебряных. Фотографии старинные в рамках деревянных. Знаешь, как все интересно и загадочно, аж дух захватывает!..

И вот заводит он меня в кабинет. В кресло широкое сажает. Сам тоже в кресло напротив садится. И смотрит на меня, улыбаясь. Прямо в глаза смотрит, словно изучает меня или гипнотизирует. А глаза у него тоже чёрные, как усы и бородка его, аккуратно подстриженные. Я от них без ума была! А какой от него аромат исходил!.. Это не передать!

Смотрит он на меня и улыбается. Первый раз он со мной так. Меня сразу в жар бросило. Я покраснела вся, липким потом покрылась. Онемела, шелохнуться не могу, язык к нёбу присох, сижу, как дура… Сердце бьётся, внизу живота потеплело и как бы больно стало. Думаю, хотя я, наверное, тогда ни о чём думать не могла, но ожидаю, что он меня целовать начнёт и невинности моей наконец-то лишит…

– Ты застрелиться хочешь, девочка моя? – спрашивает он меня. – Тебе надоело жить? Правда? Ты серьёзно всё обдумала и решила? С такими вещами шутить нельзя.

Я сижу и ничего ему ответить не могу, только смотрю в его глаза и головой, как дура распоследняя, утвердительно качаю, хотя чего хочу, кажется, и сама уже толком не понимаю.

– Тебе нужен пистолет? Если дело только в нем, то это не проблема. Вот,возьми, моя девочка.

С этими словами он встает с кресла, идет за письменный стол, открывает ящик ключом, достает коробку небольшую и мне протягивает. Я коробку ту открываю – а там оружие. Марку я не знаю. Знаю только, что это револьвер, чёрный такой, с барабаном, в лёгкой смазке, как новенький. И ещё коробочка с патронами там же. Он показал мне, как им пользоваться. От-щёлкнул барабан. Патроны были длинные, жёлтые, а пули такого медного цвета, как сейчас помню, и в гильзе утопленные. Я таких никогда раньше не видела.

– Ну что, испугалась? Страшно? Может, ты передумала? Не отвечай сразу. Давай договоримся. Ты возьмёшь его домой. Если решилась – никто не должен знать, что револьвер мой. А если передумаешь – ты вернёшь мне его послезавтра, вечером. И никто не будет знать, что я давал тебе оружие. У тебя день на размышления. Выбор за тобой. Договорились? Ну, вот и хорошо…

Ты представляешь? Говорила, говорила, даже не вдумывалась – а что я говорила! И вдруг – хлоп! Извольте! Как в сказке. В Америку хочешь – лети! Автомобиль загадал – пожалуйста! Квартиру новую желаешь – выбирай! Умереть, говоришь, мечтаешь? Умирай! Вот, на – стреляйся!..

Как я домой дошла, не помню. В комнате у себя закрылась, в кровать бросилась и реву, реву… Мать стучит, брат дверь выломать хочет. Думали, что со мной нехорошее что случилось. Они ведь боялись, что я руки на себя наложу. Успокоила я их. А сама, не раздеваясь, всю ночь глаз не сомкнула. Револьвер заряженный под подушку засунула. Коробку под кровать бросила. Лампу не выключала, в темноте жутко отчего-то становилось. Страшно так. Будто в комнате ещё кто-то находился. Мерещилась дрянь разная из углов. Словно тени какие-то мелькали внезапно. Даже кошка Машка, что всегда у меня в ногах спала,в ту ночь ушла из комнаты...

Что я тогда, за ночь эту пережила, когда револьвер у меня под подушкой лежал, не передать… Через такое самому пройти надо, чтобы понять. Страха такого я потом никогда не испытывала. Ни когда на байде на Аргуне перевернулись и тонуть стали, ни когда меня в парке трое дебилов изнасиловать пытались, ни когда под Ульяновском на машине перевернулась и едва не сгорела, ни когда танки на нас шли…

…И вот достану я револьвер этот, нажму на собачку или как это там называется, барабан сдвигается и патрон в стволе, только на крючок нажми… А я смотрю в дуло, отверстие такое маленькое, чёрное, а кажется, будто в бездну заглядываешь. Всё расплывается вокруг, лампа исчезает, и комнаты нет уже, а я сижу, дура дурою, и всхлипываю. И всё смотрю, смотрю туда, как ненормальная, и мне пуля в стволе чудится – маленькая, красноватая… Руки трясутся, а я смотрю и взгляд оторвать не в силах…

И чего я тогда только не передумала… Вот, говорят, человек перед смертью жизнь прожитую вспоминает. Ну что мне, соплячке, тогда вспоминать-то было! Что я к тому времени видела, что перечувствовала, что пережила? Да ничего. Комплексы только подростковые, не более. И не жила я ещё совсем, а ведь такое вдруг вспоминала, чего, вроде, и не случалось со мной вовсе, а если что и было, то и не со мной даже, а с кем- то другим.
А смешное самое, понимаешь, я боялась, что девчонки надо мной смеяться будут, если вдруг не смогу. А так – похороны пышные, слёзы там, цветы разные, сопли и причитания… Мне же тогда позором казалось, что вот говорила, говорила, что умереть, мол, хочу, а как вышло умирать, так и струсила, спасовала – и назад попросилась. Не смогла умереть, не захотела, силы во мне не нашлось… Я думала, что они меня презирать будут: и подружки мои, и парни наши. А я себя больше всех. Потом, если я застрелюсь, я же для них авторитетом стану, я же им всем нос утру, они меня ещё больше уважать станут. Глупо, да? Глупо…

А тогда это таким важным казалось! Прямо проблемой мировой. А я и Достоевского-то с Толстым ещё толком не читала, кроме школьной программы, конечно. Про Сартра с Камю тогда наши умники что-то трепались, заумь свою показывали, но к тому времени мода на них отходила. Да я и сейчас, если кто начнёт в компании про экзистенциализм распинаться – от омерзения передёргиваюсь, словно к змее прикоснулась. Юнцы желторотые! Жизнь, смерть… Я вот, знаешь, если влюблена в кого, и вдруг он заумно про Ницше с Фрейдом, да про Кьеркегора с Шестовым рассуждать начинает, то всё – сразу разочаровываюсь...

Коробку я ему тем же утром отнесла. Он ничего не спросил, не сказал, стоял, заложив руки за спину, и кивнул холодно, положи, мол, на банкетку. Дальше прихожей меня не пустил и не попрощался даже. Больше я туда не ходила. Неинтересно мне стало. Его тоже с тех пор никогда не видела. Девчонки звонили, приглашали потусоваться, обижались, что я их забыла, да и ребята встречались иногда. Я им что-то про секцию фехтования плела, ещё что-то придумывала, но уже без интереса, а так, по инерции, чтоб отстали.

Про револьвер они ничего не узнали. Он им действительно ничего не сказал, это я позднее точно выяснила. Да и не это главное, согласись. Сейчас мне смешно вспоминать, а тогда… Одно я твёрдо усвоила, что нельзя словами бросаться. А мы же такую ересь друг другу несём, такую чушь городим, такие клятвы и обещания даём, что спаси и сохрани нас, Господи!..