Пленённые степью-3

ПЛЕНЁННЫЕ СТЕПЬЮ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ




 ВОЗВРАЩЕНИЕ
 


 Он учился в десятом классе, она в восьмом, и шла о ней лёгкая слава - кто с осуждением говорил, а кто с одобрением, мол, не обижает парней. И когда она в клубе на танцах подошла к нему, сказав: «Жду, жду, когда ты меня пригласишь», он чуток растерялся, потом, осмелев, танцевал с ней, пошёл её провожать и сразу полез целоваться. Она отстранилась.
 - Ты веришь в то, что обо мне говорят? - спросила. Сколько было в этом вопросе! И обычный вроде бы интерес («Веришь ли?»), и досада («Неужели поверил?»), и осуждение («Эх, ты, поверил!»), и злость даже («Ну и катись!»).
 - А что такое о тебе говорят? - ушёл от ответа, но она как не слышала - повернулась, и нет её.

 Он долго думал потом, осуждая себя, сам себе показался грязным, она же - чистая-чистая. Чем больше думал, тем чище она становилась, а он всё грязнее. Дальше не мог уже вытерпеть и в школе, на перемене, подойдя к ней, сказал: «Извини». Легче стало ему, немного очистился. Захотелось открыть ей всё, о чём думал, но решиться на это не мог: станет ли слушать? Когда сказал «извини», она не ответила, гордо прошла, на него не взглянув, лишь задев за плечо. Он это понял по-своему: «Она сердится, но прощает - ладно, мол...» Назавтра заговорить с ней хотел, а она опять прошла мимо, словно его и не видела. Догнал её, выпалил:
- Ну отхлещи меня по щекам, отхлещи!
- Нужен ты мне, - даже не оглянулась, добавила на ходу: - Связываться с тобой!

И снова услышал надежду в последних её словах: «Она бы их не прибавила, если бы ненавидела, если бы равнодушна была. Пусть даже и свысока говорит... А и правильно, я бы тоже так говорил». Понимал, что обидел её глубоко, потому добивался прощения, вместе с тем сознавал: на этом не кончится, не остановится он - она стала ему дорогой. Думал о ней и когда делал что-то по дому, и когда за уроки садился - отрывался от книги-учебника, вскинув голову, нечем было дышать. На встречу с ней уже не надеялся, надумал писать письмо. Мысленно сочинил его быстро, а на бумаге споткнулся - путано выходило и длинно, порвал исписанные листы. И сколько ни брался потом, не получалось того, что хотел.

 Осенью проводили его служить. «Уж из армии, - рассуждал он тогда, - напишу ей...» Написал же совсем не то, написал, как пишут обычно солдаты знакомым девчатам. Она ответила, ответила на его вопросы. Он попросил фотокарточку - она решила послать. Снимок был длинноват, не вмещался в конверт, она возьми да подрежь его снизу, посмотрела - торчат култышки, подрезала больше, до юбки. Он рад и такому - что ему ноги, было б лицо! Показал своим новым армейским товарищам, а те стали гадать: почему отрезаны ноги?
 - Некрасивые, вот и отрезала, - умник один заключил. А он и вспомнить не мог, какие они у неё - нормальные, кажется. Умник не умолкал:
- Ты тоже пошли ей фото и тоже подрежь, только сверху, без головы.

Дружный смех.
И нет тому объяснения, но сделал он так, как советовал умник: отрезал до плеч и послал.

Когда получил ответ, на листе, на самой средине, красовалось:«Дурак». Но он прочитал это так, как если бы говорила она с сожалением: «Ну и дура-ааак...» Нашёл в этом юмор и даже почувствовал, как и тогда, после первого «извини» - вроде снова задела его плечом, специально задела: да ла-аадно, мол... Сел писать ей письмо. Тут-то и нашлись у него слова - всё, что хотел сказать, о чём думал все дни и что чувствовал.

Она и на это письмо ответила коротко, одной-единственной фразой: «Ты поверил тогда - я не верю сейчас». И приписка: «Прощай!» Что значит это «Прощай»?.. Позже узнал: какой-то хлыщ городской-залётный соблазнил её и куда-то увёз.


Она – Сафонова Лена, он – Большаков Николай, внук Леонича, воспитанный дедом и бабкой. Отслужив, едет домой, в Степную свою возвращается. А что как и Лена приедет (с мужем), вдруг встретятся?.. Потому без задержки проехал в районный центр, к дяде Саше. Саша, мы знаем, решительный человек, сразу сказал: «Иди работать на стекольный завод, в стеклодувы, там большого ума не надо. Поступишь в вечерний техникум, окончишь, а уж потом всё от тебя будет зависеть». Коля послушался и не пожалел. Диплом получил, мастером стал, а вскоре начальником цеха. Женился, квартирку хорошую дали.

Но семьи всё равно что и нет. Тяжело сознавал: жена не любит его, замуж пошла - надо было идти и пошла. Но ведь сколько таких семей - ничего, живут. Бывает, и счастливо. Всё надеялся: время возьмёт своё, привыкнет, привяжется. В стремлении к этому часто ей уступал, её прихотям, радовался, когда слышал о ней и себе: «Какая красивая пара!» И ей это нравилось: на них (на неё!) обращают внимание. На пляжах за ней увивались высокие, в мускулах, парни, в ресторанах, когда приходилось бывать, её приглашали на танец мужчины «из видных». Николай относился к тому как к должному, не без гордости думая: «Вот какую сумел покорить!» Он любил её ласки - ничего-то ему от неё и не надо, кроме ласки. Она же сделала всё, чтобы его от себя отлучить.

Поступив заочно в финансовый институт, мужу сказала:
- Хватит быть швеёй-мотористкой! - и добавила вроде в шутку. - Зарабатывать буду потом не то что некоторые!

Уезжала в Москву на сессии, возвращаясь оттуда счастливой, и вскоре почувствовал Николай: совсем чужая она. А однажды сказала - не поймёшь, серьёзно ли, нет, с улыбочкой, как бы сознаваясь в безобидном обмане:
- Зовёт там один меня, москвич с кооперативной квартирой.
- Влюбилась? - так же и он «безобидно» спросил.
- Да нет. Но москвичкой побыть охота, - опять улыбнулась.

Ничего не сказал Николай: пошутили и хватит. Но подумал: «Какая тут шутка!.. Всё к этому шло...» И так ему стало обидно - в суставах заныло. Видит себя взбешённым: рушит мебель в квартире, рвёт одежду... Мелькнула мысль: «Пристрелю!» И, пожалуй бы, пристрелил, но - будто крикнул кто, заорал на него, оглушив: «Себе, себе пулю в лоб!» Это отрезвило его: «Глупо! То и другое глупо». Именно в этот момент осенило: «Уеду в Степную!» И успокоился. Вот спасенье! Всё, что было до этой минуты, отринуло, голова просветлела, планы тут же пошли, с чего он начнёт, если примут его в селе... Из второй половины мозга другое шло: «Вдруг поедет со мной?..» Уже представлял: скажет ей о намерении, а она так обрадуется, подбежит, на шею повиснет и скажет: «В селе у нас всё изменится, ещё как будем жить!» Но, начав говорить, сразу понял: «Зачем? Зачем говорю ей?..»
- Не сходи с ума, - спокойно ответила. Помолчав, добавила, не глядя на мужа: - А может, и верно. Езжай.

Езжай... Значит, один поезжай?.. Ну что ж, так тому быть.

Вообще-то, мысль возвращения зрела в нём исподволь. Встречая своих земляков, выслушивал сетования: зарплату задерживают, пенсии платят не вовремя... С усмешкой рассказывали: открыли магазинчик в колхозе - бери в счёт получки продукты, что есть, а есть там лишь водка да заморские шоколадки. Пьющим мужикам в самый раз - поллитровка с закуской «бесплатно», и детишкам, гляди, гостинец несут - поди плохо! «Спаивают народ», - сокрушаются жёны, им, бедным, хлеба не на что взять, а мужья похмеляются.

 «Ах, Степная! - вздыхал Николай. - Такие богатые земли, техника есть, хватает рабочих рук, а колхоз сам себя не прокормит...» С кем бы ни говорил - к одному приходили: дело всё в председателях. Всю жизнь их откуда-то присылают, а толку что? Карман себе набивают, родню обеспечивают, и только видели их, исчезают.

Всякий раз после таких рассуждений Большаков загорался: «Что если пойти в председатели?» Неужели, думал, начальник цеха, где сотни рабочих, не наведёт порядок в одном небольшом колхозе? К дяде Саше пошёл посоветоваться. Знал, к кому шёл: тот поддержит!
 - Езжай, не раздумывая, - был совет, как приказ. Но приказ не в председатели метить, а просто уехать, оставить жену. - Ничего не говорил я тебе, Николка, но давно замечаю и понял: не будет жизни у вас, рано или поздно это случится. Решайся! Детей нет, так что...

 Но пока он решился, колхоза в Степной не стало. Не то чтобы развалился, нет, всё осталось, как было, многие даже не поняли, что и случилось, что изменилось: кооперативом назвали его, разделив на паи - хочешь бери своё, выходи из компании, хочешь оставь, доход потом соответственно. Никто не взял. Одни поняли, что пай - просто так, расписался, и всё, очередная насмешка, другие наивно решили, мол, хватит дивидендов от пая, и ждут, не работая, а мужики помоложе рассудили иначе: оно бы, конечно, попробовать можно особняком потянуть, да боязно - техники лёгкой нет, купить и не думай, в кармане ветер свистит, а и вырастишь урожай, так наплачешься, сбывать ведь тоже надо уметь, натуру такую иметь... Словом, всё осталось по-старому. Кроме одного - председателей теперь не навязывают.

 Тут другое открылось - сказалась беда, порождённая многолетним диктатом: руководить никто не умел. Самая страшная наша беда – неумение управлять. Годами давили, командовали, а тех несогласных, кто своё предлагал, кто пытался разумно хозяйствовать - разогнали, смели, остались жалкие крохи, наперечёт.

 И Россию хватил паралич пострашнее диверсии.

 Степная - частица страны - не была исключением. Кооператив, став свободным, оказался не умеющим плавать, а более походил на деревенского мужичка в большом городе - сторонится бегущих куда-то людей, чтоб не сшибли, шарахается от машин, на него натыкаются, кричат, он испуган, измят...

Земляки, натерпевшись от разных «варягов», с радостью приняли своего. А чего бы? Знают его давно. В школе учился - общим любимцем был, красивенький, умненький, добрый, и ныне только доброе слышишь о нём. Да весь род Большаковых такой! Что дед Тимофей, что его Евдокия, что дети их. В кого же Коле плохим-то быть?
 - Уж чего-чего, а жульё он прижмёт, - толковали в Степной, принимая его в председатели.

 Спросили и о жене: согласится приехать сюда? Ответил уклончиво: «Должна приехать. А не приедет - дело её». Больше об этом не спрашивали, поняли: что-то у них не так. Деревенские люди при всей простоте, непосредственности удивительно деликатны, больного места не тронут, обойдут, смягчат добротой и вниманием.

 Приезд Николая в Степную совпал с осенними заморозками, и первое, что спросил, - всё ли убрано? Почти всё, отвечали, остались одни подсолнухи. Ладно, их можно убрать и по снегу. Подумав так, тут же поправился: «Убрать их немедленно! Это же деньги! Масло подсолнечное нынче в цене». Стал выяснять: в колхозе была своя маслобойка, да что-то испортилось в ней, не работает, бросили. «Наладим!» - без сомнения (сам себе) сказал Большаков, предвкушая успех: будет масло - будут и деньги, зарплата!

 Но это всё будет, когда-то будет, а сегодня, сейчас? За что бы он ни хватался, какое бы дело ни начинал - опять это «будет», ему же хотелось быстрее сказать победное «есть». Вместо этого снова и снова вставал пред ним вопрос: «Что бы продать?» Никак не думал, что с этого начнёт своё председательство. «Если на втором месяце не будет людям зарплаты, сразу же скажут: зачем мы тебя выбирали?» - мысль эта угнетала его и подхлёстывала. Осунулся - от забот, от недоедания, с утра до ночи мотается, поесть некогда. Вечером наварил бы себе еды, но сил уже нет, пожуёт что ни есть и ложится, а чуть свет - на ногах, заводит машину. Вообще-то тяготы эти он и тяготами не считает, дело обычное, и раньше случалось неделями впроголодь жить... Он в залысинах, но волосы держатся, бросит их вправо - одной залысины нет, закрыта, вторая переходит в большой пробор - вроде так и задумано! Глаза крупные на некрупном суховатом лице, брови чёрными скобками, сам он не худой и не полный, роста среднего - вполне приличный мужчина!

 Слава богу, удалось пустить маслобойку. Оказалось, не так-то просто, поиспортилась она основательно. Не Миша-кривой с Большаковым Филиппом, дальним родственником Николая, так вряд ли бы кто её и наладил, а такие механики-универсалы что хочешь наладят! Заработала маслобойка! Продали масло подсолнечное. Кур «заставили» нестись и зимой - тоже деньжонки. Пришлось повоевать с районной управой: кооперативное молоко заставляли возить (за копейки!) на местный молочный завод, иначе он остановится и люди потеряют работу. «А наши сидят без зарплаты - это можно?!» - доказывал Большаков и вопреки напору повёз молоко в город нефтяников за пятьдесят километров, открыв там свой павильон («Овощами будем потом торговать, мясом...»). Появились «живые» деньги, люди получили зарплату, и Николай сразу вырос в глазах земляков. Человеку много ли надо? Сделай ему добро - он добром тебе и отплатит; покажи, что ты знаешь, куда идти - он пойдёт за тобой; ты можешь быть твёрдым и строгим, даже и жёстким - он примет всё это, если ты справедлив.

 Большаков не стремился ни к чему необычному, способному удивлять и бросаться в глаза, а делал лишь то, что и должен делать, коль взялся руководить, и это было замечено всеми гораздо быстрее, оценено гораздо выше, чем если бы делал он необычное. Не забывал наказ дяди Саши: «Ты смотри там, о Большаковых чтоб плохо не говорили!» Ходил по домам, по хозяйствам, советовался. Слушал внимательно, что ему говорят молодые и старые. Искал, искал верных решений.

 Всё приходилось учитывать. От того же воровства не уйдёшь. Русскому мужику упереть, что плохо лежит, - это как бы и в честь, иначе вроде не по-хозяйски. Пьют, напиваются - так ведь русского без того не представить! Подводят друг друга, подводят себя - по вечной нашей российской расхлябанности... Не обойдёшься без этого, потому и надо учитывать, предвидеть, предусмотреть то и это. Может, когда-нибудь от такого избавимся, но пока ещё так вот.

Лучшим советчиком, по сути наставником, был дядя Саша. Николай поражался его способностям - вот бы кого в руководство! «Сделай правление кооперативом в кооперативе, - убеждал. - Поставь его работу в полную зависимость от общего результата. Заключай договора с хозяйствами, чтобы не было так: хочу держу скот, хочу нет, хочу продаю, хочу нет. Так же и с потребителями. Всё чтоб было на твёрдой основе. И кровь из носа, обеспечь хозяйства кормами». В другой раз: «Ты говоришь, всё у вас поделено на паи - формально, конечно, никто ведь не взял свой пай, не вышел. А не объединить ли в группы? Одни владеют землёй, вторые скотом, третьи птицей, четвёртые техникой. Заключают взаимные договора, и пусть только попробуют плохо спахать или плохо убрать урожай - хозяева сразу предъявят им счёт. Правлению надо иметь определённый фонд, не такой уж большой, но он будет постоянно крутиться - и платёжеспособность обеспечит, и принесёт прибыль. Скажем, земледельцы сдают правлению хлеб на реализацию, вы расплачиваетесь с ними, а они расплачиваются с механизаторами, механизаторы же в свою очередь расплачиваются с правлением за доставку горючего, запасных частей. Видишь? Небольшой денежный фонд, а всё приводит в движение».

Саша не только подсказывал, а и зажигал племянника. Где подбодрит, где подтолкнёт, но больше - зажигал. Иначе не может. Сам загорается и других зажигает.

 Николай «обкатывал» его (и свои) идеи на одном, на другом. «Опирайся на таких, как Василий Баранников», - наставлял дядя Саша, а он всё никак решиться не мог, встречаясь с ним, заговорить о делах. Комбайнёр Баранников, говорят, человек настроения, резким бывает. По рассказам, перед уборочной в бригаде обычно не знали, с какого боку к нему подойти, и дома Алёнка, жена, старалась всякое желание его угадать, следила за каждым движением. Он заранее настраивал себя, как артист перед выходом на сцену, как любимый его гимнаст Борис Шахлин в своё время настраивался, подойдя к перекладине. Только ему нужна была злость – без злости не мог он работать в поле по-настоящему, накалял себя до предела, и тогда уж вокруг него ходуном всё ходило, отдыху себе и другим не давал. Только остановись, уверял он, расслабься – потеряешь темп, набирай потом его снова. Доставалось всем, кто с ним рядом, а уж штурвальным-то, бедным! Зато как хвалили они потом Василия Ивановича: вот это, говорили, работка была! А он слушал спокойно, устало улыбаясь, соломинку в зубах держа – тоже довольный сделанным. «Как иначе? – любил повторять. – Это же хлеб! Сколько труда положено, чтобы вырос он, созрел, а природа так и норовит испортить, засушить, повалить посевы, дождями прибить их к земле. И надо вырвать хлеб у природы, а для этого нужен штурм, хорошо спланированный, до мелочей подготовленный штурм».

Помнят в селе, как присланный откуда-то очередной председатель колхоза прославиться захотел – «вырастить» Героя Труда. Кандидатом наметил Баранникова, на время уборки прикрепил к нему специально горючевоз, две машины зерно из бункера отвозить, чтоб ни минуты простоя не было, комбайн запасной на всякий случай держал… Василий знать об этом не знал, работал, как всегда, у него и без того обычно рекорды, лучшего комбайнёра не было. А тут пополз слушок меж людьми: «Баранникову все условия…» Узнал об этом Василий, вернувшись с уборочной, ворвался в правление к председателю, схватил его за грудки: «Ты что, сволочь, делаешь?! Опозорить меня захотел? Чтоб завтра собрал народ и рассказал всё, как было! А не соберёшь – то я тебя соберу, я так тебя соберу!..» И заставил, не отступил.
 
 Такой вот Василий Баранников.
Зашёл к нему Николай. Дом у него добротный, как и всё, к чему прикасаются его руки, живут они с Алёной вдвоём, у детей свои семьи, свои хозяйства.
- О-оо! Заходи, заходи, председатель! Алёнка, смотри, кто пришёл к нам!

Выглядит молодо, спортивного кроя. И Алёна под стать ему. Когда женщины говорят ей: «Ты будто и не рожала трёх парней-то, всё такая же ладная», она отвечает с улыбкой, певуче: «Такой муж у меня!», и лицо её становится обворожительно нежным. Сейчас она ставит блюдо на стол, достаёт из духовки противень с пирожками, на всю комнату пахнущими фруктовым и хлебным, Василий схватился в погреб за мочёными яблоками. Николай аппетитно ел, хозяева радовались. Потом пошёл деловой разговор.
 - Николай, ты же знаешь, я из игры вышел. Что в колхозе, что в кооперативе задарма горб ломал – хватит!
- Вот я и хочу, Василий Иванович, чтобы люди работали не задарма.
 - Ну и как ты себе это представляешь? Денег-то нет ни у тех, ни у этих, ни в правлении, нигде – кто ж нам заплатит?
 
А выслушав пояснения Большакова, задумался. И вот что сказал:
- Ты, Николай, молодой ещё, многова в жизни не знаешь… Да не дадут тебе это сделать! В своём плане ты ничего не оставил для власти, для районных хапуг, и они тебе не простят, сожрут заживо. Вон Володьку Капкова с директоров элеватора – хэп, и нету! Поставили своего. Так и с тобой устроят. Я уж слышал против тебя шепоток – не иначе, кто-то настраивает.
 - Волков бояться, Василий Иванович, - в лес не ходить.
 - Да это, конечно так, но всё же. Ты это учти... Ну, а если получится, как ты говоришь – только что-то я всё же не очень верю, – бригаду механизаторов сколочу! У меня же три сына механики, сейчас в город на заработки подались. Верну их сюда, и будет своя у нас фирма – Баранников и сыновья! А! Фирма! А что?» Большаков улыбнулся в ответ: «Вот и я говорю: а что?»

От встреч таких, от таких разговоров и сам-то лучше стал верить в задуманное. Понимал: до успеха ещё далеко. Сделанное сегодня завтра может сорваться (да и что сделано-то?). До весны продержаться бы, летом будет полегче, а осень должна принести урожай. Ждал весны.

Как-то морозным утром, истопив русскую печь, поставил щи, кашу варить, как делала бабушка, стал убирать постель, потом остановился у зеркала - того самого, старого, дядя Саша которое любит, взглянул на себя, задержался. Впервые за время в Степной стал рассматривать себя не просто так, мимоходом, в лучшем случае бреясь, а - как выгляжу? А ничего выглядишь! Залысины не прибавились, морщин ещё нет. Потрогал подбородок ладонью: «Может, бороду отпустить и усы? Сейчас это модно». Посмотрел ещё раз, представив себя в бороде, - «Нет, никто в роду у нас не носил бороды».

И захотелось ему оценить уже сделанное, хотя бы просто припомнить, осмыслить. Однако в мозгу всё вертелось, мельтешило, терялось, снова выскакивало и опять исчезало. Калейдоскоп! Лишь откуда-то с заднего плана вырывалось по центру и чётко печаталось: «Получается!» Что получается - не мог осознать, но чувствовал всеми жилами: получается!

На днях остановил его у проулка Михаил Горбачёв, троюродный дядя, подал медвежью лапу свою, сжав ему руку до хруста (когда-то бабушка говорила о нём: «Чистый ведмедь!»), начал с ходу:
- Ну, племяш, сказать, что о тебе говорят в селе?
- Конечно!
- Ну так вот – люди довольны. Копейка как-никак завелась.

На том рассказ был исчерпан. Вдруг сказал:
- Пригласил бы к себе, председатель, дядю-то свово!

И по тому же проулку пошли к Большакову дому. Вошли в сени, постучав у порога валенками – снег стряхнуть. Хлопнув дверью, ввалились с мороза в избу, отбросив вперёд клубы пара.
- Тепло у тебя, - похвалил Михаил хозяина.
 - Единственная радость моя!

Разделись, руки к грубке – греют ладони. Потом Николай достал что-то из печки, несёт к столу.
- А выпить у тебя не найдётся?
- Нет, дядя Миша.
- Что ж так плохо живёшь? Не по-русски.
- Не по-русски, дядя Миша, не по-русски. Никто у меня не бывает.
- Потому, небось, что тебя самого не бывает.
- Только ночую здесь. Вот и не припас ничего для гостей.
- Не то помянули бы твоих деда с бабкой, добрейшие люди были – что дядь Тимофей, что тёть Дуня. Честнейшие! Меня тут обычно рюмкой встречали. И с Василием, отцом твоим, мы пивали. Роднились – троюрные же! Родство надо держать. У нас ещё общее с ним – у него аккордеон, у меня баян. Аккордеон у него хороший, давал мне играть, хоро-о-ооший!.. Но ты это, выбрось насчёт выпить, это я так, пошутил.

Из печки вынутой, к столу поданной оказалась пшённая каша молочная, жадно ели её деревянными ложками.
- Ну так что же говорят обо мне в селе, дядя Миша?
- Довольны. Подналадилось малость, пошло дело, вот и довольны. Ворюг ты прижал, какие в начальстве ходили. Людям это по душе, скажу тебе честно.

 Николай почувствовал себя как-то неловко: напросился, набился!
- Рано оценивать, - сказал. – Что покажет весна…
- Весна надеждами красна, - бодро изрёк дядя Миша.


Шёл февраль. То январём потянет, то мартом проглянет, кое-где, на угревах, образовались проталины, завиднелась земля.

Весна покажет… Надеждами красна… В селе весна – вроде нового года. Всему начало. С каждой весной ждёт село обновления. Что принесёт она Николаю? Не сорвёт его планы? Не сшибёт его самого?

Из района сообщили: готовьтесь, грядёт наводнение. Догадаться нетрудно: такие снега кругом, на Вселенную хватит! И «готовьтесь» означало: выводите людей и скот в безопасное место. Но куда? В «высокие» сёла? Ждут нас там! Да со скотом. Да корм завозить туда надо… Лучше уж у себя на сырту устроить загоны и там переждать, пока воды уйдут. Держал совет Николай с мужиками, те поддержали его: «Одна бригада городит загоны, строит тёплую будку для сторожей, корм возить будем лодками. Вторая бригада – охранники, ружей семь наберём мародеров отпугивать, станем ездить из края в край и на сырт, выстоим, если что!»

Но тревога не покидала Степную: что как затопит избы? Многие собирали пожитки – перебираться к родным и друзьям, живущим на взгорье, где вода не достанет. Николай к дяде Мише заехал предупредить об опасности, а тот усмехнулся, стоя с метлой посреди двора:
- Да что ты, Коля, слухаешь их? А то не видали мы полых вод! Нашу улицу, хоть и рядом река, никогда не затапливало. Варлашовку вашу да, затопит, она низко. А другие места – гляди: от Лебяжки вода пойдёт к Ольховскому спуску, Подщипковка останется в стороне, а Жирновка вообще высоко. Вот и вся тебе диспозиция. Не боись!

Когда в другой раз племянник заехал к нему, он уже хлюпал в избе по воде в резиновых сапогах. Но и тут не сдавался:
- Это дня на три, не боле. Чёрт с ней! – двинул ногой. – До постели не доберётся, стол не снесёт, печку топить есть чем – будем с Зойкой держаться.

Скотину он, верно, отправил со всеми на сырт, и Зойка, жена, беспокоилась.

А вода уже бушевала вокруг. Степные овраги – как речки, бурно, с грохотом уносят потоки в дали неведомые, да то ли не справились они этой весной, то ли где-то образовались заторы – хлынула вода на село. Казалось, со всех сторон наступает – находит низины, жадно кидаясь туда, и вот уже будто прорвалось всё, в какие-то пять часов затопило дворы, постройки. Люди поднимались на чердаки с постелью и всеми припасами, перебивались там кое-как. Соседи друг друга подбадривали кто шуткой, кто добрым советом, перекликались чердак с чердаком. Сумел организовать Большаков доставку продуктов, развозили на лодках их. Подплывут к избе, кричат:
- Эй, там, на чердаке! Хлебушко нужен?

Нештатный корреспондент Юля Петровна, обосновавшись под собственной крышей, подняла туда телефон, звонила по всем номерам и, выяснив обстановку, продиктовала заметку в газету, её напечатали, снабдив фотоснимком – улица Варлашовка в воде.

По селу поплыли моторные лодки, чего отродясь не бывало, - какие-то мужики, молодые и наглые, рыскали в поисках чем поживиться. Много было бы бед, не появись на лодке бригада охраны с ружьями - мародёры поспешно убрались. Был налёт и на сырт, за скотом, но и туда подоспела охрана. Труднее оказалось остановить воровство. Не пришлые воровали – свои, эти знали, где взять, что и когда. У одних потаскали доски для пола, у других исчезли дрова, у третьих зерно из ларей, даже сено с задворков.

Вода между тем убывала. Ликовали чердачники, слезая и ставя на стенах отметины. Ликовали. Слёзы будут потом, когда оглядят хозяйства: там сарай, там баньку снесло, у кого и дом похилился, фундамент размыло, штукатурки внизу как и не было. И разворовали немало.

Такой оказалась весна.
И всё же Николай почувствовал себя победителем. Кожей почувствовал: не будь его – куда хуже могло обернуться.

Подумал о Лене - любви своей первой, школьной. Знал: она давно развелась, жила здесь у матери, работала в бухгалтерии, но незадолго до его появления снялась и уехала в Волгоград.
- Вот натура! - обсуждали в Степной. - То замуж за кого неизвестно умчалась, то вообще не пойми чего.
- Наверно, сбежала от Шалдина - проходу ей не давал.
- Это могло. Это, пожалуй, верно.

Однако догадка такая вскоре отпала: Лена вернулась - Шалдин здесь, никуда не девался, а она появилась. Вот и думай, что хочешь. Сама Лена - ни слова ни полслова об этом, будто и не было ничего.

Николай теперь был почему-то уверен, что сумеет отношения с ней изменить, уже не мечтал о том, как о далёком, возможном, а думал почти как о близкой реальности. Думая, радостно сознавал, чувствовал, ощущал, что сюда его привела именно та любовь, которая в нём жила с давних пор, не уходила она из него, лишь утихла.

Встретился с Леной он у аптеки - шёл мимо по улице, она шла навстречу, заулыбалась издалека, заулыбался и он, остановились, стоят смотрят друг другу в глаза - он в её, круглые, чуть голубые и быстрые, она в его, крупные, бровями (чёрными скобками) выделенные, смотрят так, словно мысли друг друга читают, понять хотят, разгадать то неясное, что жестоко так развело их. Вдруг Лена заплакала:
- Дура я дура! - и глаза, и лицо в слезах, голос в слезах. - Я же назло тебе замуж пошла тогда, не понимала, что творится со мной, только потом поняла. Я же любила тебя, - и добавила, улыбнувшись, - дурака.

Смотрит он на неё удивлённо и радостно. Как она мило сказала, как улыбнулась, называя его дураком! А она успокоилась, продолжала:
- Я быстро с ним развелась и живу всё время одна, не подпускаю к себе никого, - опять улыбнулась. - Хотя ты не веришь.
- Верю, Лена, верю!
- О тебе мне известно, - будто и не слышала его «верю». - Кое-что, конечно... Я письмо твоё последнее сохранила, перечитываю его и плачу над ним каждый раз.

Он не знал, что на это сказать, не нашёлся. Лена сама сказала:
- Чего нам в прятки играть - от судьбы не уйдёшь, вот она и свела нас опять.

После такого признания Николай уже не искал, что сказать - без лишних слов было сказано всё: «Судьба нас свела». Более не говоря ничего, пошли они вместе - не туда, куда шла она, не туда, куда он, а пошли в его старенький дом и лишь там до конца объяснились.
- Ну как могло так случиться, что мы оказались врозь? - говорил он потом.
- Дурь, Коленька. Всё наша дурь.
- Конечно, дурь! - не стал возражать.
- Но теперь я от тебя ни на шаг.
- И я от тебя ни на шаг!
- А пойдём сейчас к маме!
- А пойдём! - согласился игриво.

Её мать он знает давно - как не знать? Всё село её знает, певунью-плясунью Веру Сафонову. Лихая была! В девках бесилась с парнями, на шеи им висла. Казалось иным: делай что хочешь с ней. Пробовали - получали пинка (вот в кого Лена-то!). Мужа себе, Гришу Сафонова, сама выбрала, когда он ещё в моряках ходил, в отпуске был - на танцах в клубе заказала она «белый вальс», морячка пригласила и - увела. После службы в колхозе работал прорабом. Жили они хорошо, да рано он умер, одна растила детей.

Ныне от прежней задиристой Веры ничего не осталось. Опора и радость - дети: сын женился, и есть уже внук у неё, теперь вот дочь привела жениха, вроде бы даже зятя. Представила Лена его как мужа - значит, зять.
- Ну что ж, совет вам да любовь, - сказала Вера Ивановна, улыбнувшись, и тут же всплакнула, и опять улыбнулась. - Рада, Коля, с тобой породниться, с семьёй Большаковых.

Засуетилась на стол накрывать - нашлось и выпить, и закусить. Доброе получилось застолье, по-простому, безо всяких натяжек.

Ночевать «молодые» пошли к себе, в Леоничев дом.

...Утром, проснувшись, Николай лишь секунду какую не верил, что это не сон: рядом Лена! Рядом! Вот! Мило посапывает - умиротворённость, покой на лице, губы, чуть приоткрытые, слегка опухшие от ночных поцелуев, розовые, манят, притягивают. Чувствуя, что не удержится и боясь её разбудить, он тихонечко встал, так же тихонечко отошёл от кровати, стоит-смотрит, любуется. Лена походила сейчас на беззаботную девочку, которой с вечера вручили подарки.

Какой счастливой, какой радостной была у них ночь! Праздник души, тела - праздник всего! Теперь только и почувствовал он всем существом, что такое любовь, близость, слияние любящих. Не выразить ни словами, ничем. Одна из тайн мироздания.

Лена открыла глаза, улыбнулась - игривенький знак рукой: отвернись! Быстро надела халат и, застёгиваясь, подошла к Николаю, прижалась к нему, мягкая, тёплая, возвращая его к тому, что было.

В ласках, в обнимку готовили завтрак, а завтракая, заговорили о свадьбе.
- Я так хочу её! - Лена сияла. - Ох, буду плясать! Ты будешь плясать?
- Буду, обязательно буду!
- А уж мама попляшет!..

После завтрака сели в «Ниву» они и поехали на поля. Ему, председателю, надо было взглянуть, осмотреть степное хозяйство, убедиться, что сеять пора, набраться энергии, запастись, приготовиться к штурму. Переехали железнодорожную линию и помчались по ровной, подсохшей, окрепшей дороге. Лене казалось, что едет в машине она впервые, ощущений таких не бывало: дорога от них убегает, догоняют они её, не могут догнать, впереди - словно море колышется, плещется голубая волна. Мчатся к этому морю, а оно отступает, не подпускает к себе, взлететь бы, сверху взглянуть на него, но сколько ни мчись, ни взлетай - не увидишь, степь да степь, умытая вешними водами степь, горизонт далёкий, а море - всего лишь мираж.

Остановил Николай машину, вышли, тут же оказавшись под ярким весенним солнцем - оно всевластно царило, одно над этой бескрайней равниной. Спокойно дышала земля в ожидании пахарей, бальзамовый запах шёл от неё, поднимался, и тебя поднимал - весь воздух бальзамовый!

Вдали, за оврагом, алели степные тюльпаны.
- Поедем туда, нарвём охапку, в село привезём и будем дарить: маме, брату с женой, всем, кто встретится!

И поехали. В овраге, знали они, родничок с ароматной водой, спустились к нему, пьют из ладоней, прицокивая: «Хороша-ааа!» Наверх поднялись, стоят, смотрят вдаль - края земли не видать! Ни души вокруг, солнце высоко-высоко, и небо такое высокое, а ты - словно центр мироздания. Степь держала их и баюкала, они растворялись в ней, сами в степь превращаясь.

Ах ты, степь моя, колыбель моя! Тихая, успокаивающая красота.



 х х х


 Когда дяди Саши не стало, Николай растерялся. Всё рушится – такое было у него ощущение. Спасением оказалась Лена. Для неё, для неё надо жить! Для детей наших будущих – Лена сказала, что будет много рожать. И он с ещё большим азартом наваливается на дела, внедряя намеченное, не откладывал ни на час, в чём созрела уверенность. Медлить некогда! Вся эта взвинчивающая суета оппозиции в Государственной Думе и здесь, на местах, воинственные окрики главы районной управы («Кончай свою самодеятельность, поплатишься!») стали казаться ему таким пустяком, такой мелочью! Главное - дело, работа! Это и царь, и бог. Есть Человек и есть Дело. Другого нет ничего.

 И виделось ему половодье, затопившее всю Россию, поднявшее на поверхность всякую нечисть - спутник любой государственной ломки, любого смутного времени. Волны разлива прибивают весь мусор к пологому краю, к жилью. Отступит вода, а эти наносы останутся и, подсохшие, долго будут лежать сплошной полосой - до прихода хозяйственных мужиков. Сгребут их, частью заберут на подстилку, частью дорогу разбитую загатить, частью на месте сжечь. Очистят!

 Но мысли его продолжали блуждать, никак не мог их собрать - расползались, терялись. Как отвлечься? Завёл он «Ниву», Лену позвал, и, как тогда, перед свадьбой, поехали в степь. Время клонилось к вечеру, солнце к закату, багрово-красное, подсвеченное изнутри, словно огненный шар завис над землёй, задержался, прощаясь. Остановились они, обомлев, как впервые такое увидели.

 Степь всегда неожиданна - и ночью, и днём, и зимой, и летом. Неожиданностью своей делает человека находчивым, стойким. И сама живёт этой находчивостью, этой стойкостью. Она и будет жить, щедро одаряя нас радостью каждодневных открытий, пока остаются на земле люди, нутром чувствующие её, при встрече с ней замирающие в изумлении.

 (продолжение следует)